Проходя мимо газетного киоска, я неожиданно для себя подумала, 2004, это четверка на конце, десять лет, нет, уже двадцать лет, как нет Володьки.
У нас была, наверное, самая недружная группа на курсе. Только мы – одна группа из двадцати не отметили диплом и окончание института. А тогда, в самом начале, когда мы назывались «козерогами», нас всех, двадцать мальчиков и пять девочек, разных, совсем юных, собрал в своей комнате в общежитии Володя. Нам было по 17 лет, ему 22 года, но к тому времени он отслужил армию, закончил подготовительное отделение, деканат назначил его к нам старостой.. Первые два курса я не очень помню разговоры или встречи с Володькой. Я жила на квартире, в общежитие заходила в гости к девчонкам из других групп, с которыми мы познакомились на вступительных экзаменах. Я уже не помню почему, но в ночь перед экзаменом по сопромату, мы сидели с Володькой в «учебке» и учили лекции и решали задачи, в основном задачи. Эпюры сил и моментов, мы вроде бы неплохо разбирались и он и я, но все равно, если один из нас где-то чего-то недопонимал, ему расстолковывал другой.
Когда-то летчица Марина Чечнева писала, «не думали мы тогда, что те, с кем наскоро простился перед вылетом, станут легендой, живой историей, и ты мучительно будешь вспоминать эпизоды, связанные с ними, вспоминать наперекор времени, стирающей память». Володька не стал легендой, не стал историей, но я также бережно храню эпизоды, связанные с ним потому, что он, раньше всех нас ушел из жизни. Любовь к небу и авиации – единственная дорога, которая привела нас в один институт. Любили небо мы все, стремились летать многие, Володька любил больше всех нас и расплатился за эту любовь сполна, как будто бы за всех нас, расплатился своей жизнью. Потом, мне часто встречались люди-летающие. В институте, на предприятии. У них была одна общая черта, отрешенности и беспредельного бесстрашия, необыкновенной целеустремленности и одержимости своим делом.. Володька воплощал в себе это. Худощавый, среднего роста, курчавая темная шевелюра, серьезные взгляд сквозь очки, немногословный, спокойный, скромный. Я вижу его в неизменной куртке зеленого цвета, куртке студенческих стройотрядов 80-х годов, на рукаве выщербленный ярко-голубой щит с белым самолетом и буквами МАИ, он слушает лектора, перед тем, как что-то записать, поворачивается к нам. Он был родом из Талды-Кургана, города в Казахстане, там у него остались сестры и пожилые родители, Володька в семье был самым младшим. Еще в школе он начал вести авиамодельный кружок, почти все Володькины питомцы стали летчиками гражданской авиации, у него были их фотографии, в фуражках с «птичкой», как же, наверное, он тосковал, глядя на эти фотографии, встречаясь в аэропортах с ними - летчиками. Зрение не пустило его в авиацию, ни в гражданскую, ни в спортивную. Перед ним была открыта только одна дорога: дельтапланы. Тот, кто хоть немного знаком с авиацией, понимает, что такое самодеятельные аппараты, как это опасно. Строить самим, рассчитывать самим и летать тоже самим. Я помню: Володьке приходилось жить (выражаясь Гагаринскими словами «в три тяги»), работать, учиться в институте, заниматься в дельтаклубе. Стипендии Вовке не хватало, а родители помогать ему не могли, поэтому приходилось подрабатывать. На все времена года у него было несколько одежек. Свитер или рубашка и брюки. Один-единственный «парадный» коричневый костюм. Зимой – полушубок, весной и осенью голубая нейлоновая старенькая куртка. С едой он также кое-как перебивался: скромные обеды в студенческой столовой, булочки на завтрак и ужин. Почти все свободное от учебы в институте и работы время, он пропадал в дельтаклубе. На теоретических занятиях, в мастерской, откуда выходил с алюминиевой крошкой в курчавых волосах и нитями зеленой ткани, которой обтягивали дельтаплан. Первый семестр мы закончили с ним одинаково, на троечки. А на старших курсах учились нормально, чередуя обычную стипендию с повышенной, причем, по прикладным дисциплинам, он обгонял меня. Он жил насыщенно, динамично, занято. Он летал и жил этими полетами. Мы и не знали, что он стал ездить на сборы неофициальной сборной страны. Ему осталось совсем немного учиться. На старших курсах он ухитрялся как-то прожить на стипендию. Один раз во время летней практики он зашел ко мне с батоном хлеба: «Слушай, есть чего-нибудь поесть?» «Бери все, что осталось, пачку какао и сахар». Мне родители иногда посылали (передавали поездом) «натуральные продукты» мясо, сметану. В эти дни я забегала к Володьке: «Володь, поехали, поезд встретим, мясо –вам, сметана – нам, на первый шашлык мы к вам приходим». И он собирался с готовностью и веселым настроением. Тогда мне рискованно было рассказывать о своей неизменной с 1-го по 5-й курс любви, к: Наташе с 1-го факультета; нет не то, чтобы, но никто не понял бы, а то еще и стал бы сторониться. Володьке я рассказала. Мы как-то гуляли вечером, он слушал все, не удивляясь, он понял, только сказал: «Как ты можешь,…когда с тобой так обращаются и явно тебя не уважают, и, закончил,- «для меня такой человек сразу стал бы абсолютным нулем». Потом сказал вроде бы и не к месту: «Знаешь, а за меня родители очень боятся, когда я летаю». «Ты же хорошо летаешь, чего бояться?» «Не знаю, - он пожал плечами,- «все равно боятся».
На третьем курсе Володька влюбился. Светленькая сероглазая девочка с факультета прикладной математики пришла к нему в группу учиться летать. Она как-то по-особому написала о своем желании летать в заявлении. И это была Володькина любовь и с первого взгляда и с первого и с первого ее слова. В одном автобусе мы ехали с ним, я в Химки на завод Лавочкина, сверла рисовать и дурака валять, а он ехал свататься к Светиным родителям с таким решительным и отрешенным лицом, с каким обычно уезжал на полеты. Ему объяснили «рано мол, девочке, ей учиться и учиться еще». Он понял. Две Светины фотографии: одна совсем маленькая, и другая, где она, хохочущая, прикрывала ему ладошками глаза, навсегда воцарились на его книжной полке Это они фотографировались уже на сборах. На пятом курсе Володя женился. Свой значок с чемпионата Союза по дельтаплану он прицепил к светло-серому пиджаку, и такой ладный у него был этот свадебный костюм, светло-серый. Нам, в группу, он принес большой торт. Девчонки из Светиной группы забегали к нам в аудиторию, посмотреть на жениха. Мы же Свету увидели намного позже в самые черные ее дни. Ее…, потому что его дни на этой земле уже кончились.
Пятый курс, зимняя сессия. Секретная кафедра, огромная всему миру известная ракета «семерка» растянулась во всю длину ангара, пакетная схема, та самая, что вывела в космос Гагарина. Я заглядываю внутрь, в бак, рассматриваю трубопроводы, надо успеть нарисовать эскизы и хоть что-то понять из 40 страничной исписанной одними формулами (о, небо!) тетради. А Володька пристает, то ли в шутку, то ли всерьез называя меня по отчеству «Инна Ивановна». Я отчества своего, такого с именем не сочетающегося, терпеть не могу. Поэтому огрызаюсь, но так, чтобы не очень зло: «Слушаю, Владимир Николаевич».
Если бы мы знали, какая встреча у нас с человеком последняя. Последняя в самом страшном и трагическом значении этого слова. Последняя, потому что, потом, после, уже ничего нельзя исправить, изменить. Нельзя сказать уже многого, чего не сказал человеку при жизни.
Ни я, ни он не знали, что видимся и разговариваем последний раз. У нас был один руководитель курсового проекта, общее распределение в один отдел одного предприятия в Подлипках. У меня темой курсового проекта был какой-то мудреный спускаемый аппарат, вернее мудреной была поставленная задача, она раздражала, было непонятно с какого бока за нее браться. У меня был спуск на парашюте (обычный, классический), у Володьки был роторный (на винтах) спуск. Тот самый, который Сергей Павлович Королев хотел поручить конструктору вертолетов Миллю, и от которого Милль за сложностью задачи, отказался. У Володи проект получался труднее моего. Он стоял в полушубке, курил и рассказывал мне что-то об этом самом роторе. Я слушала, но без души. «Приедет со сборов, тогда и поговорим, когда считать начнем, да прикидывать»,- так я думала. Я вообще, к окончанию института поняла, что инженер я – никакой, технику не люблю совершенно определенно, и предпочла бы ей любую гуманитарную науку.
Вот так мы и расстались, наспех. А потом Володькин сосед по комнате сказал после занятий: «С Володей большая беда. Он разбился, насмерть».
Они летали в Домбае. Ему бы надо было отдохнуть, согреться, а он стремился то ли упущенное наверстать, то ли просто налетаться. При заходе на посадочную площадку, он зацепился крылом за дерево и сразу рухнул на камни с десятиметровой высоты. Когда люди подбежали, он был весь в крови, без сознания, но еще жив. До больницы его не довезли. Разбился он в феврале 1984 года. И теперь я думаю, какой же короткой, до обидного, несправедливо короткой была его жизнь. Лет десять назад он мне снился часто.
Потом – перестал, последний раз приснился очень ясно такой до невозможности молодой, осуждающий. Может потому, что, после того, как мы вспомнили его и выпили за его память, одну мою однокурсницу хмель понес совсем не туда, куда нужно. Я осудила ее в уме, но смолчала.
Есть что-то мистическое в наших судьбах. Нашей жизни и смерти. В апреле 1984 года у Светы родился сын, назвала она его так, как они с Володей и договаривались: Артемом. После тех черных февральских дней, мы ездили к ней всего один раз, год спустя.
Потом она вышла замуж за военного, уехала на Дальний Восток, там родила мальчика. В один несчастливый день, когда по скользкой дороге муж вез ее с детьми из аэропорта, машина перевернулась, мальчики оба пострадали. Но младшего врачи вытащили, а Володин сын Артем умер в реанимации.
И попробуй, скажи после всего этого, что есть слепой случай. Нет слепого случая, в том числе и несчастного.
Когда я вспоминаю все, что происходило в стране, мире с 1984 по 2004 год, я думаю: «Как же так, почему именно ему надо было уйти так рано, не увидеть столько всего интересного, не прожить, не пережить». Тогда мне кажется, что я живу и за себя и за него.