Емелев
Рассказ
Ветер погладил затылок и макушку головы, словно рука старшины лысину новобранца. По спине просквозил легкий озноб. Темнело. Вместе с наползавшими сумерками усиливался и мороз. Над крышей казармы первого батальона, курившей время от времени снегом, блеснyла синяя звезда. Но это ничего не значило, один бог знал, когда закончится развод. Кэпа сменил начальник штаба, его - комбат. Майор еще раз пересказал распорядок дня, и о том, что можно солдату, а чего нельзя, и что самовольные отлучки солдат из части будут решительно пресекаться. Трое провинившихся понуро стояли перед строем испепелявших их взглядом солдат. Похоже было, что спасти батальон от нравоучений мог уже даже не отбой, а подъем и начало нового дня.
Из раствора отворившейся и закрывшейся двери здания напротив плаца пахнуло теплом, мастикой, портянками, точнее казармой. Два солдата с бачком весело побежали к столовой. Нет, конечно, Крицкому это лишь показалось – запахи, тепло. Даже стук двери был неслышен. Как мог он учуять этот запах, ведь до казармы не меньше пятидесяти-семидесяти метров. Видимо, обострившееся воображение пощекотало нервы солдата. Спорхнувший с крыши ветер поднял над крышей казарлы облачко снега, прогнал поземку по плацу, дохнул в подбородок наждачной стылостью, прошелся по щекам и чуть не выжал слезу.
- Мы с вами военные люди, и устав для нас является тем законом, которым мы должны неустанно руководствоваться в нашей повседневной жизни. И повторюсь еще раз, - всякое нарушение устава будет сурово пресекаться и наказываться. Зарубите это себе на носу !
Комбат смолк, сделав устрашающую паузу, но все поняли, что до конца построения далеко. И действительно, его сменил замполит батальона, речь которого оказалась еще более занудной и несносной. Он вспомнил об очередном съезде партии, к которому готовится вся страна, и о священном долге солдата защищать отечество, о предстоящих учениях, к которым надо усиленно готовиться.
Холодно, тоскливо и безрадостно стало на душе. Жизнь теряла свои и без того неяркие краски. Вокруг снег, чернеющие шинели, сапоги, стылый мрак, безысходность. Минуты растягивались в нескончаемую вечность… Ну почему все должны страдать из-за трех оболтусов ?.. Накажите их, ну взвод… ладно, роту, но зачем батальон… Нет, конечно, в этом что-то глубоко воспитательное скрыто. По крайней мере, сочувствия самовольщикам не будет, и покрывать других в целом батальоне никто не захочет. Это теоретически, но ведь здоровье солдат тоже чего-то стоит… Чего там оно стоит…
Время от времени поземка будто в насмешку над солдатами проносилась перед строем словно перед обочиной пустынной дороги и замирала у колес зачехленных бэтээров. Мороз под двадцать и продолжает крепчать. В такую погоду лучше было бы на маршброске или тактике маяться, чем стоять и выслушивать нравоучения и упражнения полкового начальства в красноречии. Какой-то извращенец придумал такое наказание. Вселенский холод затекал в ноги и медленно поднимаясь, овладевал телом, проникая в душу.
А как там Емелев ? - веселой искоркой мелькнула мысль. – Он небось в трубу свернулся… Эти размышления заставили Крицкого бросить взгляд направо, где в шеренге должен стоять Емелев.
1.
Рядовому Крицкеому о Емелеве как о самой главной достопримечательности восьмой «мотокитайской» роты рассказали в первый же день службы. «Все чэпэ и залеты в роте благодаря ему, сердешному,- сказал писарь Прохоров. – Малейшая расслабуха и Емелев в залете. Чэпэ и Емелев – вещи неразделимые – это факт общепризнанный.
- У него не желудок, а бочка без дна, - добавил Кабанов. - Ему дай волю, он уметет всю ротную кирзуху с чернягой. Вобщем, вечный салага, хоть уже и черпак.
Начальство роты вспоминало о нем в самые ответственные минуты как о наиболее слабом и ненадежном звене, солдаты же в минуты отдыха после напряженного дня отводили душу, подтрунивая над Емелей, как его называли в глаза и за глаза. Только взгляд, опущенный долу глубоко посаженных глаз был настороженный и перепуганный.
Наслышавшись о бесконечных подвигах Емелева, Крицкому тут же захотелось увидеть героя и он попросил показать его. Когда сосед по койке Кабанов вечером с хихиканьем кивнув Крицкому головой: «Вот он, Емелев !» Крицкий удивился, не найдя ничего особенного в высоком сухощавом солдате, проходившем без ремня и в тапочках к умывальнику. Он даже недоуменно пожал плечами – солдат как солдат.
-Ну, понимаешь, у него душа, то есть грудь, сворачивается в трубу на холоде, даже плечи на шинеле сходятся. – Крицкий снова удивился – что в этом смешного ?
-Такую каланчу и такую рожу с жалом нигде больше не найти, - шмыгнув носом, проговорил лежавший в сапогах по другую сторону старик Тюленев.
В тот же вечер Крицкий убедился в неординарности Емелева. На вечерней поверке после торопливого возгласа старшины Барсукова: «Рядовой Емелев !» пауза затянулась дольше обычного. И когда старшина, насупив брови и поджав губы, сурово повел голову в сторону, раздалось ответное «Я !» По шеренгам пронесся смешок, а Крицкий отыскал взглядом лицо Емелева и ничего смешного в погасшем и растерянном лице солдата не нашел. Наоборот, он даже вызвал некоторое сочувствие.
Тем же вечеро он стал свидетелем сцены, развлекшей уставшей за день роты. Ветеран Житнев, поймав Емелева в коридоре за руку, решил выпрямить ему «душу».
-Чтой-то ты, Емеля, зазнался, даже ветерану дорогу не хочешь уступать, и на поверке спать вздумал, не рано ли заветеранил, Емеля ? Забурел… А-а? Не слышу ответа, - грозно и хищно косился на Емелева Житнев, словно волк на замешкавшуюся овцу.
Емелев тяжело и обреченно вздохнул, уронил на грудь голову и вжался спиной в стену так, словно хотел в ней раствориться.
-В душу, Емеля, хочешь ? Сознайся – хочешь…
Одной рукой Житнев гладил грудь Емелева, а другую несколько раз, словно прицеливаясь, отвел назад. От возбуждения и азарта ветеран аж высунул и закусил язык. Все в роте замерло в ожидании развязки. Душевные муки и страдания отразились на бледном лице Емелева, прокатившись по нему волнами словно круги на потемневшей в ненастье воде. Наконец, ветеран широко размахнулся и едва коснулся емелевой груди ладонью. Несмотря на это, лицо солдата превратилось в лик праведного мученика и вызвало всеобщий смех.
-Да стой ты, а то еще не в душу, а в жало попаду. Тюлень, сколько выписываешь горяченьких рядовому Емелеву ?
-Три.
-Думаешь, хватит ?..
-Хватит…
-Емеля, хватит тебе три горяченьких или еще попросишь ? Говори, не стесняйся !
Тот обреченно кивнул головой, - хватит.
-Ну, как знаешь.
-Как увижу, как услышу я Емелю моего, вся душа моя играет, вся душа моя поет. – С полотенцем на шее в проходе остановился ветеран Федоров, будто случайно по пути заглянувший в кубрик соседнего взвода.
-Житень, почему без меня воспитываешь салагу Емелева ?
-Как, он еще салага ? – за спиной Федорова возникло добродушное лицо сержанта Филиппова.
-Да нет, он уже черпак, - донеслось несколько голосов из кубрика.
-Черпак ?.. А почему не перевели до сих пор… Я лично берусь перевести его.
-Уже переводили, - робко проговорил Емелев. – Вы же и переводили…
-Переводил ? Не помню. Но лишний раз не помешает.
Выписывал горяченькие Житнев со смаком, он даже подпрыгивал, чтобы заехать ладонью под дых Емулеву, который был на голову выше него. С минуту Емелев сидел на корточках, скрестив руки на груди, а удовлетворенный ветеран ушел ужинать в коптерку.
Как только Емелев отдышался, Филиппов нарочито вежливо и даже ласково взял его под руку и подвел к тумбочке, предусмотрительно выставленной Тюленевым в проход. Под возгласы Федорова и других ветеранов Емелеву пришлось спустить штаны и лечь грудью на тумбочку. Бил сержант несильно, но не без удовольствия, стараясь угодить бляхой по белеющих в полумраке ягодицам.
-Ну вот теперь и салаги узнали, что ты черпак, а то так и считали бы тебя каким-то огурцом. Так что благодари ветерана Филю, то есть Филиппова, за услугу, проговорил поучительно Федеров натягивавшему брюки Емелеву.
-Спасибо ! – поклонился Емелев сержанту.
-Будь здоров ! – ответил ему тот.
2.
Таракан многозначительно объяснял замерзшим солдатам важность боевой подготовки и особенно готовности к химической атаке, но относилось это больше к притихшей седьмой роте, а не ко всему батальону. Стало понятно, что седьмая рота сегодня, а, может быть, и завтра будет отбиваться в противогазах. Эх, дал бы кэп волю Таракану, тот бы отбил и весь батальон, - мелькнула ехидная мысль у Крицкого,- а так что… Таракан говорил приглушенно, зло потирая руки и повернувшись к своей приникшей роте, и всем стало ясно, что произошел перелом, и построение близится к завершению.
Крицкий учуял сзади какую-то возню и догадался, - ветераны стали греться как это бывало на обычных построениях и вечерних разводах. И в самом деле, за строем гусем прохаживался Житнев, а Лебедев и Федоров мочили друг друга со всей силы кулаками, стараясь попасть под дых. Филиппов еще только отпихивался руками от наседавшего Житнева, и было непонятно дойдет ли у них дело до кулаков или разойдутся мирно. А был бы грандиозный раунд. Но скорее всего сержант не ввяжется в бой с крутым ветераном. Через минуту-другую Федоров и Лебедев, запыхавшиеся, сплевывали на снег кровь, обняв друг друга за плечи, гуляли за строем, обсуждая свои наиболее удачные удары словно трюки давнего фильма. А в это время Житнев, отойдя от Филиппова, заехал в ухо Рожкову.
-Не спи, салага, а то замерзнешь ?
-Да я что, я и не сплю,- пробормотал Рожков.
-Ну кто хочет с ветераном погреться ? – вызывающе проговорил Житнев, пройдясь вдоль шеренг. Но все промолчали. Даже толкавшиеся плечами черпаки Жеребцов и Коломиец притихли.
В первые дни службы в роте, падая на изготовке к стрельбу в багровые листья, вышагивая строевым к сержанту и бегая морозным утром по спортплощадке, Крицкий уже не жалел себя, но успокаивал: Ничего и здесь жить можно, главное втянуться в распорядок. Уже и осталось меньше 650 дней… Главное сохранить душу и человечность. Я вернусь чтобы там ни было на гражданку не зачерствевшим, а нормальным человеком.
Следя за взлетавшими после вскрика первой роты «И раз!» стаями ворон с казарменных крыш – и почему они облюбовали для ночевки казармы, а не ночуют на жилых многоэтажках ? - и особенно на «греющихся» стариков, он говорил себе: Нет, я таким не буду… Это же мужланство. Мазохизм какой-то…
Когда полк оставлял плац, то на снегу всегда оставалась широкая полоса кровавых пятен от многочисленных плевков, среди которых изредка виднелись окурки.
Прошло не больше двух месяцев, а Крицкий уже и сам не раз при случае грелся с Рожковым и Жеребцом таким же образом. Он находил себе оправдание тем, что человеку, даже в шинеле, нужны развлечения, а в этих состязаниях был свой особый азарт и кураж. Никто из «греющихся» зла не помнил, более того солдаты как бы сближались и становились если не друзьями, то приятелями.
В декабре кроссовая подготовка была в самом разгаре. От практически полнодневного бега голова шла кругом. Утром на физзарядке наматывали до двенадцати кругов на стадионе, после чего следовали приседания, отжимы, подтягивания. После завтрака снова забег на три км. Перед началом кросса по команде старшины минут десять рота для разогрева занималась бегом на месте. Затем, едва сходил второй пот – обед, и строевая подготовка. После строевой – физическая, то есть снова круги вокруг спортплощадки. Целый день на ногах, одна радость – присесть на табуретку на политзанятиях. Первые дни дрожали колени, земля шаталась под ногами, словно палуба корабля в штормовую погоду, но потом все проходило, а душу и тело вселялась уверенность и твердость.
Кабанов как-то сказал Крицкому, что во время кроссовой подготовки солдат должен наматывать до двадцати пяти километров в день. Видимо, эта процедура проводилась намеренно с каждым поступлением новобранцев.
3.
Наконец, батальон заступил на боевое дежурство. Нарушение, из-за которого батальон выстоял на морозе часа три, выявилось при заступлении на боевое дежурство. Когда кэп выкрикнул фамилию солдата в расчете на очередной бэтэр прозвучали одновременно ответы из разных концов роты. Полковник Еремеев потребовал к себе ротного, стал проверять снова список, и тут выяснилось, что трое солдат в это время находились на КПП в гостевой, где встречались с девицами. Прямо со свидания солдаты попали на плац, и теперь стояли, понурив головы перед строем. Кэп ушел в штаб, приказав офицерам провести инструктаж по уставу как следует готовиться к заступлению на БД.
Наставление длилось больше часа, после чего снова вызвали кэпа и читка расчета началась сначала. Когда кэп объявил приказ о заступлении батальона на боевое дежурство, в шеренгах воцарилась радость, переходящая в ликование.
Крицкий вместе с другими солдатами своего призыва и двумя-тремя огурцами попал в наряд на кухню. Переодевание в кухонную робу, отдельное построение вместе с караулом, вселяло в душу какое-то почти праздничное волнение. Работы, самой тяжелой, Крицкий не боялся, а был даже рад ей после всей этой кроссовой, физической и строевой подготовки, впрочем, как он замечал, такую же радость испытывали и другие. Крицкому казалось, что там, где ослабевает действие устава, а нужно выполнить определенную работу, после которой можно расслабиться хотя бы пару минут, там рай.
Сначала под наблюдением начальника столовой, прапорщика Нефедова, больше известного по кличке «Красный воин», носили в больших коробках консервы, сливочное масло, сухофрукты. Затем под присмотром дежурного по столовой, сержанта Прохоренко из погребов, что стояли за зданием штаба, в столовую через весь плац таскали тяжелые мешки с овощами – картошкой, морковкой, капустой, редькой…
Труднее всего было подниматься по лестнице наверх с мешком на плече. Крицкий считал про себя мешки: восьмой, девятый, десятый… Ну когда же они закончатся. Похоже им не будет конца. Сгибаясь под тяжестью очередного мешка, он оспаривал свои же мысли о том, что в наряде, лучше. Это лишь казалось, что здесь действует принцип: выполнил работу – отдыхай. Не тут-то было, оказывается работы может быть столько, что ты ее за всю свою жизнь не переделаешь, и для Красного воина как ни старайся, все равно будешь плохим, потому что он забыв о прянике, налегает только на кнут, и не трогает, как сказал Кабанов, только тех, кто ему наливает.
Проходя с мешком на плече мимо штаба, Крицкий заметил рядом с Прохоренко еще двух солдат, в одном он узнал ветерана Тюленева, а другим был Рожков. Покуривая сигарету, он что-то доверительно рассказывал, заискивающе поглядывая в лицо сержанту и ветерану. У него, видимо, сложилась иная жизненная концепция. Что ж, может быть он и прав… Но кто-то должен выполнить работу, иначе всем будет труба.
Шатаясь возвращался Крицкий к погребу за очередным мешком уже на автомате. Казармы, штаб, столовая, погреба – все перепуталось. А где же Останкинская игла ? Да и Москва ли это ?.. Непроизвольный вздох облегчения вырвался из груди Крицкого, когда он услышал, что мешков больше нет и надо идти на кухню.
С помывом грязной посуды назначенные Рожков и Боков не успевали, пришлось им помогать, а после этого идти чистить картошку и морковку. Ночь оправдала отчасти ожидания Крицкого. Дочищали после картофелечистки картошку, затем принялись за морковку. Жеребец пел гражданские песни, Рожков знал кучу анекдотов и всяких смешных баек, Кабанов рассказал забавные случаи, произошедшие в роте за его службу и то, что слышал от стариков. Под хлюпанье и жужание машины было здорово травить байки, слушать песни. Чем не гражданка…
После полуночи словно приведение в дверном проеме овощерезки появилась фигура Емелева. Ветеран Филиппов требовал на закуску жаренной картошки. Пока Бочков нарезал картошку Крицкий вытянул у Емелева, что тот был родом из Приднестровья, что на гражданке хочет стать шофером или машинистом на железной дороге.
В роту возвращались уже под утро. Стояла глубокая ночь, по дороге мела поземка, и только сейчас Крицкий заметил, какой прекрасный пейзаж составляют тополя и старинные трехэтажные здания казарм. Это были блаженные минуты душевного отдыха. Ради этого можно было и поработать.
4.
Казарма гудела словно улей пчел теплым весенним вечером; наступил приятный момент – предотбойные минуты расслабухи. Возвращаясь из туалета в свой кубрик, Крицкий услышал визгливый выкрик Рожкова, сопровождаемый наглым хохотом:
-Емеля, в душу хочешь ?
Емелев с расслабленным лицом пытавшийся по своему обыкновению незаметно прошмыгнуть к койке и нырнуть под одеяло, был застигнут вопросом молодого врасплох. На мгновение кубрик смолк, ожидая последующей реакции.
-А-ну, подставляй ее ! – замахнулся на Емелева тапком Жеребцов.
-А чо, Емеля, давно в душу не получал, - отчетливо проговорил старик Федоров, поддерживая инициативу молодых. Лицо Емелева на глазах стало превращаться в лик страстотерпца. Ободренный Рожков вскочил и подбежав к нему занес для удара руку.
Благодушная атмосфера враз стала натянутой и выжидательной. Не отдавая себе отчета, Крицкий толкнул Рожкова в сторону, так что тот со всей силы ляпнул ладонью по выкрашенной синей стене.
-Ты чо ? – морщась от боли, проворчал он.
-А ты чо пристал к нему ?
-Так ему же давно никто душу не грел,- проговорил Рожков, и подойдя к своей койке, запустил в Емелева тапок. Крицкий отбил его рукой и собрался идти к своей койке, но через мгновение целый град из тапочек и Сапогов обрушился на него с Емелевым. Крицкий схватил чей-то сапог, угодивший ему в затылок, и со всей силы запустил его в сторону, откуда тот прилетел. Вскоре толпа солдат с трусах окружила его с Емелевым, продолжая осыпать чем попало. Все перекинулись с Емелева на Крицкого; его хлестали ремнями и не давали поднять голову. Заметив, что Рожков пытается достать его ногой, Крицкий увернулся, и тут же получил удар кулаком в висок. Придя в ярость, Крицкий схватил с ближайшей тумбочки ремень и стал отбиваться им от наседавших на него со всех сторон солдат. Неизвестно чем бы закончилась эта свалка, если бы из коптерки не выскочил старшина Бобров и не прокричал «Отбой!», раздавая оплеухи направо и налево. Разгоряченные солдаты нехотя разошлись по койкам.
Крицкий лежал в темноте, и щупая шишку на затылке, старался унять звон в ушах и размышлял что же произошло… Почему все с такой яростью ополчились против него ? Перед тем как уснуть, после тяжких раздумий, он догадался: «Емелев стал для всех игрушкой и никому не позволено лишать солдат любимой забавы, кроме, разве что, авторитетных стариков».
Тем не менее, вскоре он заметил, что однопризывники Емелева стали защищать его от нападков Рожкова и других салаг, а к нему, Крицкому начали относиться с опаской. Этой стычкой он был обязан и дружбой с черпаком Кабановым, который во время уборки территории посвящал его в ротные обычаи и традиции.
5.
Колеса состава сбивчиво выстукивали какой-то нервный ритм, непреклонно жесткий и настырный. Когда после вечерней поверки, кэп объявил погрузку, Крицкий замешкался и оказался в числе последних солдат, ввалившихся через широкую дверь в ротную теплушку. Место ему досталось, пожалуй, одно из худших. Интерьер теплушки выглядел еще хуже, чем наружный вид. Небольшой проход с буржуйкой в центре обступали с двух сторон нары, сколоченные наспех из грязных неоструганых досок. Тусклая лампочка освещала только буржуйку и первый ряд трехъярусных нар. В таких, вероятно, возили на фронт солдат еще в первую мировую.
Место внизу у самой буржуйки у кучки мокрого угля и охапки поленьев сулило сплошное беспокойство. Одно успокаивало, дивизионные учения закончились, они едут домой, а рядом находился Кабанов, с которым можно поболтать в пути.
Крицкий повернулся спиной к проходу, отвернул ворот шинели и постарался уснуть. Кабаньей щетиной впивались в щеку доски, иногда болтало так, что надо было хвататься на страпилу, чтобы не вывалиться на проход. Дрема стала одолевать, когда откуда-то сверху зашипел приемник и послышались пьяные выкрики Федорова. Крицкий перевернулся и увидел трех стариков, устроивших пирушку на верхнем ярусе нар. Федоров нервно разливал спирт из фляги по кружкам, Житнев открывал штык-ножом консервы с тушенкой и кашей, а Лебедев крутил ручку настройки разбитого приемника, перемотанного крест-накрест изолентой.
-Во, оставь, оставь ! – крикнул Федоров, когда из динамика послышался голос Пьехи:
«Светит незнакомая звезда…»
Стукнули кружки, старики выпили и принялись неспешно закусывать, доставая штык-ножами тушенку из банок. Крицкий сглотнул слюну. «Видимо, завтракать завтра придется одними галетами и кашей ?»- подумал он.
-Эй, Емеля, не хочешь тушенки, а ? – спросил Федоров.
Емелев, лежавший напротив Крицкого по другую сторону буржуйки, пожал плечами.
-Иди сюда ! – приказал Житнев.
С опаской Емелев полез к пировавшим на второй ярус. Федоров решительно подвинул к нему бунку:
-Ешь, пользуйся щедростью ветеранов !
-Ты может и выпить хочешь с нами ? – ехидно спросил его Лебедев, дотянувшись до болтавшегося рядом с лампочкой обрывка провода.
Лебедев пожал с еще большим сомнением плечами. Что-то зловещее слышалось в голосе старика.
-А что, Емеля, погуляем ! Покутим вволю, а ?! – воскликнул Житнев, закусив язык, и зло зыркнув на него.
Ложка замерла в руке Емелева, когда Лебедев стал примерять на его голову скрученную им петлю.
-Да что ты занервничал как невеста на выданьи, не боись, мы тебя в обиду не дадим…
Емелев испуганно замычал, нервно снимая с головы петлю, Лебедев, отодвинувшись назад, столкнул его сапогом с нар. В проходе закачалась, неистово извиваясь и судорожно дергаясь, его долговязая фигура, отбрасывая по стенам теплушки ужасные тени. А из приемника несся во всю силу голос нарочито бодрый певицы:
«А песни, а песни довольно одной,
Чтоб пелось о доме…»
Крицкий понимал, что происходит что-то ужасное, нечеловеческое, и надо действовать, но тело словно налилось свинцом так, что он не мог пошевелить и рукой.
Тело крутилось и дрыгалось, а старики словно забыв о нем, спокойно выпили, и принялись о чем-то рассуждать. Когда тело Емелева, отчаянно дернувшись, зависло, Житнев перерезал провод штык-ножом.
Минут десять приводили Емелева в сознание Кабанов, Крицкий и Жеребцов. Когда он, наконец вздохнул, его начало рвать. Когда допив флягу, тройка стала укладываться спать, Федоров спросил:
-Ну как тебе наша тушенка, Емеля ?
-Не впрок пошла, - ответил за него Лебедев.
6.
Жизнь в части вошла в прежнее русло: утренняя физзарядка, строевые и политзанятия, спортплощадка, плац, столовая, казарма. Боевое дежурство и учебный центр. Все как обычно. Солнце сияло также ярко в погожий день, снег весело сыпал, и ветер буйствовал весной, но когда перед сном всплывало в памяти перекошенное посиневшее лицо судорожно болтавшего на проводе в проходе теплушки Емелева, и то, что какая-то непреодолимая сила сковала его и прижимала к полу, Крицкий осознавал, что жизнь сделала его другим человеком.