Дом
Уже три года он не появлялся здесь. Жил у матери, ходил на работу. Как-то жил…Сюда ехать боялся. Боялся того, что в полный голос, звуком, цветом, образами он заживет, его дом, все двадцать с лишним лет, обрывки картин невозможного мирного счастья предстанут перед ним. Он никогда не задумывался о том, что живет счастливо, очень счастливо по сравнению с другими. Счастлив в любви. Она была одна и никогда никакая женщина не могла бы с ней сравниться. В институте он «не дотягивал» до нее. Почему из десятков поклонников она выбрала его, он не знал. Но какие это крылья, когда она его выбрала и его полюбила, он почувствовал, и всегда потом чувствовал. Ему нравилась работа, друзья, жизнь, дети. Два мальчика. Старший похож на него, темноволосый и кареглазый, а младший напоминал ее: светленький и голубоглазый, напоминал всем, улыбкой, жестами, манерой выпячивать губы, задумываясь. Но там, в небесной канцелярии в одной из сверок, видно, решили: «не хватает для равновесия горя», «а без горя жить человеку не положено».
Он вначале даже не пытался сопротивляться. Он не мог прийти в себя от кошмара, каким стала его жизнь. Сначала пришла телеграмма, затем цинковый гроб. Они еще читали письмо от него, своего первенца, а там, в Карабахе, сбитый ракетой вертолет уже падал, разваливаясь на части. Уже разваливалась на части его собственная жизнь, его, а еще больше ее. Даже горе отца, потерявшего ребенка, не сравнить с горем матери.
Товарищи сына в военной форме, прятали виноватые глаза, хотя в чем была их вина. Его жена, мать погибшего лейтенанта, как птица билась над стеклянным окошечком гроба. Залпы над могилой.
А еще через два года их снова «накрыло». В эти два года они сосредоточились на младшем и теперь единственном своем ребенке. Даже из техникума он ездил встречать мальчишку, пока мальчишка, не сказал однажды: «Пап, ведь надо мной смеются, а Галка и Борис просто жалеют… Не надо так меня опекать. И потом, у меня первый разряд по дзю-до. И, потом, ведь Игорь был на войне, а у нас здесь мир».
Он прикрыл собой Бориса, заметил, а может, нет заточенный стержень ограды. Шпана разбежалась, когда подбежали ребята из техникума, вызвали «Скорую». Он и она сидели всю ночь в приемном покое. У него не было мыслей, слов, желаний, он хотел умереть. Если бы сына можно было спасти ценой своей жизни, он был бы счастлив одним этим.
Утром он очнулся оттого, что ему что-то говорила медсестра. Он видел ее полные слез бирюзовые глаза, дрожащие губы, она была едва ли старше его младшего сына.
«Простите, - услышал он,- Вы – дедушка или дядя? Вчера приходил отец. Мне нужно отдать вещи». Он машинально взял куртку сына, огляделся, увидел свою заплаканную мать, и не увидел жены. И ничего не понял и ничего не сознавал. Он очнулся только за поминальным столом. Проходя мимо зеркала он не узнал себя, черные, без единого седого волоса, его волосы стали, как в негативе белыми, белыми без единого черного волоса. Вот почему, его не узнала медсестра. За ночь, пока врачи пытались спасти младшего сына, он поседел. К жене он приезжал в дом скорби. Привозил продукты, вещи, разговаривал. А она застыла, замерла, ушла в себя навсегда. Там, той ночью, когда они ждали у реанимации. Он спрашивал врачей, можно ли сделать что-нибудь. Те хмурились и пожимали плечами. Он еще не испил всей чаши. Теперь в доме, в лесу, недалеко от станции он жил один. Жену его Бог пожалел. Она пришла в себя, когда заболела раком. Она начала разговаривать с ним, вспоминать прошлое. К ней вернулся разум. Она все понимала, что случилось с ней. Она не боялась своей смерти, она ждала ее, ждала и твердо верила, что встретится с сыновьями там.
После ее похорон, он заколотил досками окна дома, заколотил двери и уехал в город к матери. Жил с ней в маленькой однокомнатной квартире.
Только спустя три года он почувствовал себя не деревянным, а живым. Он так был счастлив двадцать лет и своей любовью, и своим домом и детьми, что не очень нуждался в теплоте других людей. А, может его вина была и в том, что он не замечал тогда чужого горя? Не осознавал, что счастливый человек солнце своего счастья должен разбить на тысячи золотистых капелек тепла и каждое утро отдавать это тепло людям. Теперь люди пытались вернуть его к жизни. Как они возвращали его к жизни – это отдельная история.
Борис, друг его сына, часто забегал к нему. Сначала это было нестерпимо больно, а потом он понял, что Борис не оставит его одного, что тащит его на рыбалку, на стройку, в техникум, так по-мальчишечьи старается вытащить его из ямы безнадежности и небытия, в которую он свалился. В этой яме не было ни боли, ни радости, даже пустоты и той не было.
Вот только дом за городом… Его дом. Его ждал последний удар. Мучаясь тоскою еще в электричке, он боялся встречи с домом. Он даже ничего не понял, машинально шагая по лесу, только огромное черное пятно привлекло его внимание. Дом сгорел или его подожгли. Дома больше не было.
«Боже, - выдохнуло все его существо, - как же мне больно». До этого он совсем не вспоминал о Боге. Он никогда особенно не думал о нем. Даже когда случилось горе с его детьми и женой, он только ожесточился и сказал: «Нет!» «Нет»,- кричал он внутри себя, в своей душе: «Нет! Никакого Бога нет! Только нелепая нестройная жизнь и природа могут быть так жестоки к человеку. Хаос только мог быть так жесток к человеку».
«Боже, как же мне больно». Он выдохнул это, не подумав. И затихли волны, огромные волны горя, поднятые небесным провидением в его жизни. Врачи знают этот момент. Когда последняя вспышка боли свидетельствует о том, что кризис миновал. Выдыхая в морозный воздух эти слова: «Боже, как же мне больно», он произнес их машинально. Так машинально, как дети, испугавшись, зовут: «мама», и сами не сознают, но мать эти слова всегда слышит. Так и Бог услышал его и поспешил к нему. Еще он ехал, глотая и глотая слезы и тоску, но уже близко было его исцеление. Он вздохнул бы свободнее, если бы увидел свое будущее. Он увидел бы разбитую войной нищую страну, палящее солнце, пески, оборванных голодных людей, увидел бы себя, без сна и отдыха строившего дома. Увидел бы слабые улыбки на лицах этих людей, робко входящих в свои новые дома. Не в столичном проектном институте, тут, он увидел бы и понял, как людям необходима его работа. И долго эта работа составляла бы для него весь смысл жизни. В еще более глубоком будущем он увидел бы себя с девочкой на руках и молодой женщиной, восхищенно глядевшей на него. Это была переводчица, ездившая с ним по всей стране. И пять лет он не замечал ни ее, ни ее чувства, справедливо полагая, что разница в двадцать лет не может быть у мужа с женой. Да, нет. Он тогда ничего не полагал.
Хорошо ли, что людям не дано видеть будущее? Он ехал в электричке от пепелища своего дома и глотал слезы и тоску. Хорошо, что людям не дано видеть будущее, какая бы это тогда была жизнь? Не надо знать о горе и болезни заранее, не надо знать о и о радости и своем исцелении заранее.