Вики

Вики
Часть 1
Неотправленное письмо

Здравствуй!

Вот уж не думала, что у тебя хватит на это воли (уйти от меня). Нет, не думала, что у тебя хватит смелости, да что там дерзости оставить еще и записку, такое вот объяснение своего ухода… Смотрите, пожалуйста!
А ты подумала, нужна ли мне твоя записка а? Волнует ли меня твой уход? Смешно, уход того, кто всегда приходил и всегда уходил по воле моей прихоти, по-моему, капризу.
И что же это на тебя вдруг нашло? Ты еще вернешься, и будешь умолять принять тебя. Ты будешь выклянчивать любую мою ласку, как собака кость.
И речь вовсе не о любви. Мы не любим, друг друга, и ты это знаешь, и я это знаю. Мы просто не способны на любовь. Два экстремальнейших эгоиста. Как хочешь, так и понимай, только это правда. Экстремум – это самое невероятное. Мы с тобой эгоисты – в любых условиях, самых невероятных.
Мы с тобой никогда и не говорили о любви. Это только с возрастом я поняла, что люди делятся на две породы: умеющие любить и не умеющие любить. В период гона (прости уж мне мой цинизм) все любят и эгоисты и альтруисты. Но позже, позже наша истинная природа видна. Альтруисты неизменны, они любили друзей и сейчас хлопочут над любыми чужими заботами, прошла страсть юности, но они продолжают любить своих поседевших и постаревших возлюбленных, они всегда готовы безвозмездно прийти на помощь. Эгоисты же любят только в период гона. Да и это не любовь, а смесь припадков великодушия (хмель секса делает свое дело) с припадками любви к себе. Потом они уже не любят никого.
Знаешь, я даже завидую этим чудакам-альтруистам. Мне кажется, что мы сильно обделены чем-то, хотя, живя только для себя и заботясь только о себе, мы накопили больше материальных благ, больше ездили по миру, больше видели, прочесть успели больше. Мы наслаждались миром, но мы теряли что-то главное. И это главное, возможность этого главного уходила, утекала безвозвратно.
Зачем я тебе это все говорю? Потому что у меня не было преданней пса, готового слушать все, что бы я ни говорила: заумные вещи (только от скуки произносимые), любые бредни и сплетни, экскурсы в философию, литературу, психологию, иногда я говорила так, как пишу сейчас, искренне, обнажая душу. Зато потом, за эту искренность я так себя ненавидела и тебя тоже, так, что готова была убить тебя. Убить, зачем убивать, когда можно было (в моей полной власти) было мучить тебя. Я давно уже никого не люблю, но и у меня была юность. И вот эту любовь юных лет я пересказывала тебе страницу за страницей. Как мы впервые встретились глазами, дотронулись друг до друга и о наших ночах, полных невыразимого восторга, блаженства, счастья я тоже рассказывала тебе.
А ты только бледнела. Ну, это и понятно, я не позволяла тебе даже прикоснуться к себе, когда тебе, а не мне этого хотелось. Рецептов мучить человека – много. Любви не было, но любовниц и любовников сколько угодно. И кем-то я относительно надолго увлекалась и уезжала на месяц, на полгода. И ох, как, кстати, были эти воспоминания, когда мне надо было отомстить тебе за свою откровенность и слабость.
Что тебя держало? Чувственность? Ты не думай, что в своей вакхической жизни я потеряла остроту ощущений. Нет. Я – понимаю. А может быть, я была самой умелой среди встреченных тобой женщин? Но, до меня, у тебя их просто не было. А вот после… я даже не подумывала задуматься об этом. Сейчас вот только задумалась. Да, вроде нет, вся твоя жизнь проходила на моих глазах. Или во мне пропал талант актрисы? Когда мы (как давно и недавно это было) только познакомились с тобой, у тебя же глаза «буквально на глазах» как в мультяшках менялись: удивление, смущение, нежность, снова смущение, робость и восторг, а потом все это переплавлялось в одно выражение. А мне было смешно. Первый раз ты была у меня на моем дне рождения. Было немножко уныло, я подумывала уже уединиться с одним своим, ну в общем, мужиком, когда ты позвонила. Тебе нужен был совет или помощь, какой то перевод с английского, хотя ты была не в моей группе, я всего лишь раз заменяла вашего преподавателя. А мне было все равно, кто разнообразит эту дурацкую непонятную скуку. Я позвала тебя. И вот, как сейчас помню эти твои глаза. Может, это и была твоя любовь? Ты никогда мне о ней не говорила, ты вообще не заикалась о своих чувствах ко мне. Звонила редко, если я звала, ты приходила. Была сдержанна и молчалива, даже грустна. И, хотя ты прятала глаза, я замечала вспышки радости, короткие, яркие, как будто из твоих глаз били два маленьких солнышка.
Сначала я просто привыкла к тебе. Я стала бессовестно эксплуатировать тебя:  сходить в магазин и на рынок, заплатить за квартиру, возложила на тебя кучу дел по дому. А между тем (об этом я узнала случайно), как раз в это самое время твоя родная сестра отходила от наркоза после операции, твоя мать сидела без копейки денег.
Вот он – твой эгоизм, проявленный на свой лад. Зато у тебя появилось право приходить ко мне в любое время без звонка.
Мы собирались в театр с В. Я позвала тебя, чтобы ты оценила мой внешний вид, а увидела в твоих глазах голод, такой откровенный голод по моему телу, что оторопела. Мне казалось, что ты бросишься на меня.
Я почти не смотрела на сцену. Я весь вечер решала, что с тобой делать. Это была – головная боль. Все равно, что завести собаку и не знать, куда ее пристроить, когда уезжаешь.
Да, вот именно так. Я пишу тебе правду. И, может первый раз, эта правда говорится не для того, чтобы помучить тебя. Это просто, правда.
Я отчитала тебя за взгляд (у тебя было мучительное выражение лица, потом запламенели уши). Я обвинила тебя во всех смертных грехах и запретила приходить, звонить, писать.
По-моему, даже Снежная королева не сумела бы сказать всего этого  таким ледяным тоном.
Ты исчезла. На год. А потом я заболела и легла в больницу. И стала получать твои записки. Это был рассказ о твоей жизни и твоих достижениях за этот год. Я в спорте ничего не понимаю, но знаю, что мастер спорта – это серьезно. Ты стала мастером спорта, писала о соревнованиях, своих отъездах, медалях. О своем любимом беге. Ты успевала читать в перерывах между тренировками, соревнованиями, учебой (ты всегда стеснялась громкого имени своего технического ВУЗа, тебя взяли туда за спортивные таланты). Но ты пыхтела и над учебой. Ты читала те книги, о которых услышала от меня. Ты старалась дотянуться до меня.
Эти записки скрасили мне жизнь. Я знала, что ребенка у меня уже никогда не будет, а потребность в этом, наверное, была. У меня возникло смутное чувство, утром я стала просыпаться с ощущением, что у моего ребенка успехи, он справляется без меня, он ждет меня.
После этого, такого отчаянного периода своей жизни, я, наконец, заинтересовалась тобой.
И вот чудо, стоило мне только искренне заинтересоваться тобой, как постепенно спали с тебя цепи скованности. Лицо твое оживлялось, глаза блестели, движения были точными, красивыми. (тогда я впервые подумала о твоем теле, гибком и сильном тренированном теле, подумала ночью и сама смутилась своих желаний).
Эта близость…Я так и не поняла, любила ли тебя тогда? Но что-то, какое-то чувство испытывала. Привязанности? Ответственности?
Слава богу, мне не надо было ломать себя, когда меня влекло к тебе (или твоему телу?), я просто хватала тебя за руку и тащила в спальню.
Себя ломать не надо было, но как же я намучилась с твоей «чистотой»!
Она же буквально парализовывала тебя. Если даже целоваться тебя пришлось учить, то, что уж говорить об остальном.
Откровенно я и сейчас удивляюсь этому. Все люди, как люди, а у тебя…Может это болезнь такая? Фобия. Страх этой близости и стремление к ней. Наверное, и тебе пришлось помучиться.
Я все же думаю, что на беду себе ты меня встретила.
Я уже напилась этого эротического нектара, стала исключительной гурманкой и придирчиво подбирала себе партнеров и партнерш, а ты только делала первые маленькие глоточки.
Ты все поняла и приняла, как есть. Ты сказала: «Я простой мастер, ты олимпийская чемпионка, нам ли бежать в одном забеге».
Я ответила: «Ошибаешься, Вики, я – богиня с Олимпа, а не чемпионка».
Вики –это от имени Виктория. Я редко называла тебя по имени. Потому что никогда не любила по-настоящему. Когда любишь человека, любишь и его имя.
Ты только попросила: «Не бросай меня совсем, пожалуйста. Ведь есть же у тебя просто приятели, знакомые? Я буду тоже …просто из их числа».
Я разрешила. И до сих пор не знаю: лучше это было или хуже.
Для меня. Для тебя. Теперь понимаю: хуже было тебе.
Что ж, ты выбрала все это сама…
Вот перечитала все сначала. Удивилась своей злости, устыдилась, испугалась даже.
Это письмо в толстую папку черновиков.
Тебе напишу короткую записку: «Удачи тебе. Не держи на меня зла. Не знаю за что, но – прости меня, Вики. Мы все не свободны в своем выборе».
Слушать мои одинокие монологи по вечерам кто будет?
Красивая женщина смотрит на меня из зеркала. В зеркале я вижу ее глаза, глаза, таящие в себе вызов и юмор, человечность и насмешку.
Как много людей влюблялись в эти глаза, но это были их проблемы.
Завтра я куплю себе собаку, пока не знаю какой породы. Знаю только, что назову ее Вики.
 
Часть 2
Виктория

Боль бывает разной. Кому рассказать? Больше всего хотелось бы ей. У нее замечательное имя: Лилия. Я вот люблю «Молодую гвардию» (хотя этот роман почти забыт) за первые страницы, точнее за отрывок, где Фадеев описывает лилию.
«Смотри, как она покоится на воде, чистая, строгая, равнодушная…А это ее отражение в воде, - даже трудно сказать, какая из них прекрасней, - а краски?
Смотри, смотри; ведь она не белая, то есть белая, но, сколько оттенков – желтоватых, розоватых, каких-то небесных, а внутри, с этой влагой, она жемчужная, просто ослепительная, - у людей таких и красок и названий-то нет!»
У меня такое чувство, что сам Бог подготовил эти строки для меня, потому что своих слов у меня никогда бы не хватило, чтобы описать ее красоту, для этого нужен был образ и Фадеев нашел этот образ.
Я помню: один раз она плакала. Мы сидели в больничном садике. Она куталась в халат, а по лицу непрерывно текли слезы. Было раннее утро. Она ушла из палаты потихоньку, ну а я, я добралась бы в любое место, где бы она ни была.
Утешить мне было ее нечем, и утешать я не умею. Но вот лучи упали на ее лицо и слезы стали жемчужными, тогда я и сказала ей: «Знаешь, ведь ты – жемчужина».
Она удивленно посмотрела.
-Да, да была такая жемчужная лилия,
-Откуда это, немного насмешливо (я ведь так мало читаю, по сравнению, с ней) спросила она.
-Я завтра принесу тебе эту книгу.
Она вытерла слезы ладонью и заинтересованно посмотрела на меня.
-Ну-ну, приноси, почитаем.
Через несколько дней она вернула мне книгу.
Опустила голову, потом взглянула, улыбнулась (ах, если бы это все повторилось сначала) и сказала, так нежно сказала: «Знаешь, а я ведь тебя, оказывается, совсем не знаю».
Да, я возвращаюсь. О боли. Я ее молча и терпеливо переношу. Но каждое утро я просыпаюсь с чувством этой боли. Я знаю, что со временем (месяцы, годы)  все пройдет.
Она (боль) просыпается вместе со мной. Она не произносит слов, но ее телепатия итак ясна: ее больше нет в твоей жизни, она тебя никогда не любила.
Две тренировки в день. Они изматывают тело, иногда так, что от боли в мышцах, их скованности не можешь уснуть и тогда все по новой вспоминаешь.
Вся жизнь проходит перед тобой. Она была не очень счастливой эта жизнь.
Моя мама привела меня в десять лет на стадион и сказала тренеру: «Сделайте из девочки чемпионку». Данные были, и завертелась мельница. Едва уроки успевала делать, какое уж там чтение.
Куда мне до нее, интеллектуалки. Я вот часто молчала при ней, я чувствовала ее равнодушное отношение ко мне, поэтому боялась, неловким или неправильно сказанным словом оттолкнуть ее.
Да что это я скачу с одного на другое. Вот она бы смогла написать умело, или, как она когда-то говорила «легко и изящно».
В республике я выполнила норматив кандидата в мастера. Уехала в столицу, чтобы пристроиться в какой-нибудь ВУЗ и дальше пробиваться в спорте. Бесплодная честолюбивая гонка и бесконечная усталость – вот, что оставил мне спорт.
Я благодарна ему только за одно. Спорт научил меня терпеть. Терпеть боль и усталость, поражение и злость. Да-да, собственная злость – не подарок, с ней трудно бороться и ее, часто, как и боль, надо просто перетерпеть.
Кто-нибудь понимает, что такое в легкой атлетике бег? У каждого свои трудности, но мне кажется, прыгунам легче, соперника не видишь.
Сколько раз мне случалось выложиться так, что чуть не рвало за финишем. А это было только четвертое место. Или казалось, что я непременно умру, и уже не смогу не вдохнуть, ни выдохнуть. И как часто мне хотелось просто упасть на дорожку и лежать неподвижно, отдыхать, отдыхать, отдыхать.
А вот, когда, ну словом после того, как мы стали близки, и я часто оставалась у нее.
Случалось она рассказывала мне о своих нежностях с другой или другим, подробно, красиво, подбирала слова, да черт с ним, возбуждающие слова. И даже не дотрагивалась до меня. Это было ее условие, проявлять влечение может только она.
А я при этом …мне казалось, что я опять бегу к финишу, в глазах разноцветные пятна, какая то страшная душевная боль, что через неделю, месяц придется снова и снова бежать на пределе сил и сдерживать подступающее от перенапряжения чувство рвоты.
От ее рассказов у меня также надрывался организм от перенапряжения. Только нервного, наверное.
Я долго не понимала, для чего она мне это все рассказывает. Потом дошло: «Ей хочется видеть мои страдания».
А это было уж совсем непонятно. Ведь за день до этого все было так хорошо. Она была доброй, искренней, откровенной. Она была собой.
Если бы она не была такой, я бы никогда ее не полюбила.
Я стойко терпела боль потому, что иногда мне доставалась ее ласка.
Придешь к ней утром, она еще в халате ходит, ну, чудо, как хороша.
Волосы светло-соломенного цвета, глаза большие серые, губы полураскрыты, словно она целоваться собирается. Подойдет, еще не соображающая со сна, рассеянная, обнимет за плечи, взъерошит волосы. Или просто прижмет к себе, а я чувствую все изгибы ее тела, живое тепло, такую родную, что разрывается сердце. Вот так, прижимая меня к себе, стоит и вслух размышляет: «Что же мы с тобой на завтрак придумаем, Вики?» А я таю и изо всех сил сдерживаю радостную улыбку (заметит, рассердится).
Чаще говорила «дружок», но иногда «Вики».
Это она мне придумала такие имена.
Шутила: «Друг» - это слишком серьезно и парадно, да и сигареты вроде такие были «Друг», «дружок» - веселее и проще произносить.
А «Вики» это, кажется, было у Джека Лондона.
В этом ей тоже виделась, какая то романтика.
Она была неповторима во всем. И имен особенных кроме нее мне никто больше не придумывал.
У меня было плохо с учебой, взяли меня за мой кандидатский значок в МВТУ, а там учеба, как говорил наш тренер: «вилы».
Это он так выражался. Например, говорил: «Марафон бежать, да без подготовки? Да это же «вилы!».
Но английский – не линейная алгебра, не строительная механика. На английском я отдыхала, потому что его все же можно было постичь. Да и здорово это: чужой язык понимать. Преподавательница наша часто болела, и мы привыкли уже к тому, что ее заменяют. Я помню тот день, когда Лилия Владимировна вошла в нашу аудиторию., светленькая, невысокая, стройная в белоснежном костюме (ее короткая юбка, по-моему, всех наших мужиков свела с ума).
Села за стол, начала называть фамилии по списку, мы поднимались. Так она дошла до меня. И хотя взгляд на мне она остановила не дольше, чем на других, сердце мое упало.
Потом она стремительно расписала всю доску и начала объяснять в таком темпе, что я потихоньку передала записку однокурснице с коротким словом «Шок». И надо же, в конце занятия эта записка упала ей на стол.
Она взяла ее в руки, прочла. Спросила насмешливо: «Кто  написал?» Пришлось мне встать, уставившись в пол, и, сгорая от стыда.
«Все свободны, а Вы останьтесь,- сказала она, заглянула в список и добавила,- Виктория».
«А теперь скажите мне откровенно, что Вы имели в виду?»,- произнесла она, делая вид, что не замечает моего замешательства и растерянности.
«Это, Вы очень быстро и вообще трудно»,- вырвалась у меня бессвязная фраза.
Она подошла вплотную и молча ждала, пока я осмелюсь взглянуть ей в глаза.
В ее глазах были веселые искорки и вместе с тем искреннее сочувствие и еще что-то, я сейчас не могу подобрать слов. Вот, пожалуй: в них было что-то дружеское, что-то располагающее, ну вот как будто стала она для меня не чужим, впервые увиденным человеком, а простым и чутким, которому можно рассказать все. Так в мою жизнь вошла любовь.
«Если Вам уж совсем что-то будет не даваться, найдите меня, я помогу»,- закончила она вполне серьезно.
А потом я случайно попала на ее день рождения. Просто совпало. Я позвонила, она пригласила. Я промолчала весь вечер, но смотрела на нее во все глаза. И сидела, когда уже все гости ушли (понимала, что неприлично, но просто не могла уйти).
И вот мы  сидим напротив друг друга.
- Что же это Вы все молчите, Виктория. При таком имени Вы должны всегда побеждать. Побеждаете?
- Иногда, на дорожках,-и я застенчиво улыбнулась,- на беговых дорожках.
- Вот как. И кто же Вы у нас? Спринтер? Стайер?
- Я бегаю на средние дистанции и это самые тяжелые.
- Почему?
- Потому что бежать нужно быстро и это «быстро» надо выдержать долго.
- Расскажите мне что-нибудь о беге.
Я не стала ей рассказывать о будничной никому не интересной адской работе: о том, сколько отрезков я пробегаю с ускорением, сколько раз приседаю со штангой, как долго бегаю кроссы.
Только не умолчала о том, что самая лучшая для меня награда за эту работу – не медали и не деньги, а сны, когда я бегу легко, совсем не касаясь дорожки, когда бег – он же полет. И какое это дивное ощущение.
Главное, я рассказывала ей о людях. Наших великих бегунах: Куце, Болотникове, Казанкиной, наконец, о Викторе Маркине, блестящем средневике, в семнадцать лет он впервые ступил на дорожку, а уже в двадцать два года его знал весь мир, о его знаменитом финишном рывке на Олимпийских играх.
К спорту она была безразлична, но она любила узнавать новое, особенно о людях.
Она внимательно слушала. Мне казалось, что она всегда прикидывала, какие черты и качества она может перенять от людей, и другое, как и чем, она может завоевать того или иного человека.
Вот сейчас, вспоминая шесть лет нашего знакомства, я думаю, что наши отношения, вернее ее отношение ко мне было не как в обычной жизни: черная полоса, белая полоса, а так: черная, черная снова черная, потом белая.
Черная, это когда придешь к ней, а она равнодушно встретит, жестом пригласит войти и уткнется в книгу или телевизор. Так она способна была промолчать целый вечер.
Как часто, особенно, когда этой своей безучастностью она сводила на нет мое хорошее настроение, мне хотелось сжать изо всех сил ее плечи, тряхнуть и закричать: «У меня тоже есть своя жизнь. Мне тоже бывает плохо. Почему ты никогда не спросишь меня об этом? Почему никогда ничего не скажешь мне обо мне?»
А когда была белая полоса, она обнимала меня сразу, с порога.
И почти целый день не отпускала моей руки. Тогда можно было поговорить, тогда и молчать было не больно. Мы могли читать разное, она – свое, я – свое, но при этом она не отпускала моей руки, гладила, перебирала мои пальцы.
У меня так бы и не хватило сил уйти от этой муки и от этого счастья, если бы не одно обстоятельство.
В институте мне не зря про всякие железки долбили. «Металлы», «Сопромат».
Да нет, это знает любой школьник. Даже метал, разрушается, если его попеременно нагревать и охлаждать, или попеременно гнуть в разные стороны.
Однажды я пришла домой от нее, как раз после «черной полосы» и увидела свою комнату как-то по-другому, если так можно выразиться, она была мне странна. Сначала. Потом, как от марева стали дрожать и расплываться контуры предметов.
Меня охватил страх, неожиданный, сильный.
Я поняла, у какой черты я нахожусь и чем расплачусь за минуты своего редкого, неверного счастья.
Объясняться с ней непосредственно у меня не хватило бы ни смелости, ни душевных сил. К тому же я боялась, что она захочет меня удержать, даже просто из-за одного самолюбия удержит.
Я долго мучилась над текстом. Надо было написать коротко, но так, чтобы она поняла.
И вот я, наконец, составила. Она вернется вечером, увидит записку и прочтет:
«Я ухожу, моя любовь справлялась с твоей нелюбовью, сколько могла, но силы ее иссякли. Моя жизнь будет пуста без тебя, мне тебя никто не заменит. Но это будет жизнь (какая бы ни была) и она лучше безумия или смерти».