В баре нас было шестеро. Принципиальной концепцией нашей посиделки была дегустация. Дегустация коктейлей, чувств и отношений. Одной рукой я держала его руку, другой – руку Другого. Они этого не знали, а мне щекотал нервы адреналин, оттого взгляд у меня был одновременно наивный, лживый и преданно-вызывающий. Бармен беспрестанно вытирал свою стойку, нежно и заботливо сдувая с нее остатки пепла. Официантка путалась в названиях коктейлей и нервно хихикала. На бледно-желтой стене висела не совсем удачная репродукция Пикассо.
-- Ты что-то от меня скрываешь, -- он прошептал эти слова мне на ухо, дотрагиваясь до него губами.
-- Да. Многое, -- ответила я, сжимая под столом руку Другого. – Только не спрашивай меня что конкретно.
-- Почему же?
-- То, что я скрываю, сокрыто даже для меня. Это непонятно мне, следовательно, необъяснимо для тебя.
Музыка в баре играла громко, поэтому присутствующие не слышали нашего диалога. Мне принесли «Секс на пляже».
-- О чем вы говорили? – спросил Другой.
-- Он заметил, что я держу твою руку.
-- И что?
-- И я сказала, что скоро уйду от него.
Коктейли принесли всем. Даже в репродуктивном варианте ранний Пикассо вызывал у меня чувство трепета. Меня веселило все происходящее, и успокаивал довольно крепкий алкогольный напиток. Все вели бурную дискуссию о качестве данного заведения, я же думала о качестве своего характера, о том его проявлении, которое было совершенно недоступно для моего понимания, но присутствие которого являлось неоспоримым фактом. Дегустация моей извращенности, проверка моего отравленного подсознания или месть за мою изрубцованную душу. Я не знаю, откуда во мне возникла желчь. Но она определенно была.
А еще была я. Добрая, в меру преданная, в меру ранимая, не в меру горделивая. Внутри меня живет маленькая гюрза, которая спит чаще, чем бодрствует, но разбудить ее легче, чем усыпить. Ее часто будят глупость, дерзость и лживость.
А еще я не люблю льстить…но люблю играть. Эпоха Homo ludenis – человека играющего – безусловно, мое время! Игра моя – попытка разнообразить вялотекущую жизнь, предать ей элемент киношности и театра. Всегда хотела стать режиссером!
«Любимый» мой любил другую, сидящую напротив меня знакомую, рыжую и застенчивую. Он лгал мне, преданно глядя в мои, уставшие от безумия глаза, и снимал квартиру для своей огненной возлюбленной. Рыжая леди обожала моего мачо и с грустными глазами сидела напротив, теребя пальчиками зонтик, торчащий из коктейля. Тот, чью руку я держала под столом, уже месяц писал мне бездарные панегирики и до одури любил запах моей кожи. Смешной и инфантильный мальчик, потерявший здравый смысл в книгах Кастанеды. Я же не любила ни того, ни другого, и лишь слегка симпатизировала рыжей девушке.
Две недели назад я сказала «любимому», что ожидаю от него младенца и ни на какие кардинальные меры не соглашусь под страхом смерти. Это была неправда. Просто я ненавижу, когда мне лгут с улыбкой Будды на лице и покупают белые розы другой. Он рассказал все рыжей фее и перестал снимать ей квартиру. Она рыдала и неистово поглощала таблетки валерьяны. Я не переношу, когда мне преданно смотрят в глаза и пытаются сделать из меня подругу, испытывая судороги оргазма наедине с моим «возлюбленным». А еще я не терплю Кастанеду и его фанатиков, не читавших не до, ни после ни единой фразы. Поэтому я держу руку своего Ромео под столом, обещая любовь и мистическое наслаждение, втайне посмеиваясь над его прилизанным и конфетным внешним видом.
-- Еще что-нибудь? – спросила вновь подошедшая нервозная официантка. «Моя любовь» с налетом прогрессирующей ипохондрии взглянул на свою золотую недосягаемую звезду, которая ответила ему взглядом, полным страдальческих оттенков. Улыбнувшись с безысходностью, она поправила прядку волос, свой курчавый завиток страсти. Молодой Ромео наклонился ко мне и сказал: «Правда здесь витает какая-то мистика? Помню, как Дон Хуан…»
Он не закончил. Я посмотрела на официантку.
-- Знаете, принесите-ка нам мешок дерьма и вылейте его всем на голову, может тогда каждый из нас почувствует себя в своей стихии, перестанет, наконец, лгать и расслабиться!
Официантка, как и следовало ожидать, снова нервно захихикала.
Я резко встала, задела стол, и все бокалы с коктейлями, неуклюже запрыгали на своих стеклянных ножках.
-- Меня тошнит. Эта пьеса бездарная и пошлая, я ухожу и надеюсь, что больше никогда и никого из вас не увижу. Все вы осточертели мне ровно настольно, насколько я сама себя достала.
Затем я посмотрела на «любимого».
-- Никакого ребенка не будет, расслабься. Мир вам и вашему дому.
Я взяла пальто и сказала официантке:
-- Умоляю, снимите со стены эту жалкую репродукцию. Пикассо, если бы увидел, как извратилась копировальная машина над его цветовыми композициями, никогда не стал бы пить в вашей забегаловке.
Уж и не знаю, зачем я выпалила последние фразы, но мне определенно стало легче. Я вышла на улицу. Пошел мелкий дождик. Я улыбнулась. Гюрза, сладко зевнув, уснула. Я закурила сигарету, надела капюшон и отправилась домой. Нахальная и довольная.