ЛЁГКИЙ ДОЖДЬ.
1.
Сержант назначил меня палачом.
— Короче, берёшь тех, что после допроса, отводишь подальше, потом закапываешь.
— Не, ну а чего опять я, что самый крайний?
— Ты ж у нас «философ», — сержант почесал пыльную толстую шею, — Тебе в самый раз.
Вот скотина. Соображает, что нормальный сельский парень поначалу будет расстреливать, не испытывая эмоций и рефлексий, а потом у него рано или поздно в башке провода перемкнут, и он разрядит «калаш» ночью в казарме по своим от бедра в упор. А вот «философ» постарается всему найти достойное объяснение, ну а если не сумеет, то это будет всего лишь его личной проблемой.
На следующий день я выбрал подходящее место — заброшенные огороды. Почва окультуренная, копать легко, а я, признаться, не очень способен к физическому труду, к тому же место — вдалеке от посторонних глаз — смерть стыдлива. Выкопав яму, я отправился к штабной избе и там, на заднем дворе под навесом соорудил нечто вроде шезлонга, использовав плащпалатку, несколько досок и сиденье из разбитого БТРа. На снующих офицеров мне было глубоко плевать по определению, а вот каждое появление сержанта нервировало — я ждал знака, сигнала, провожал взглядом, господи, ну раз уж так сложилось, пусть хотя бы сохранится известная формула «кроме женщин и детей», а мужчины, ну так они сами создали такой мир, на кого же им обижаться, и даже если за идиотизм одних расплачиваются другие, то ведь этот процесс — взаимообразный.
Чего такого особенного я ожидал от первого клиента — непонятно, когда всё случилось, то случилось донельзя буднично. Он сидел на краю ямы, я напротив — на корточках. Я решил, что имя спрашивать не буду, что мне его имя, невзрачный конопатый парень, его похоже даже и не били на допросе, и держался он совершенно спокойно.
— Курить будешь? — я протянул сигарету, вспомнив о соответствующем этикете.
— Ну, давай,— как бы нехотя потянулся он.
Больше всего я опасался проявлений повышенных эмоций, взвинченности, экстаза, мне бы со своими эмоциями управиться, у меня их тоже выше крыши, я тут, между прочим, не по собственному хотению чужое дерьмо разгребаю, но он моим присутствием, похоже, не тяготился, вприщур поглядывал на закатное солнце, а сигаретой так ни разу и не затянулся, я смотрел как она тлеет в его руках, как с каждой секундой растёт аккуратный столбик пепла, ещё немного и пальцы обожжёт...
— Ну чего, наверно пора, сам понимаешь, — я передёрнул затвор автомата.
— Да, конечно, — Он дёрнулся головой от первой пули, и потом, словно соглашаясь, всё клевал и клевал носом, пока не свалился в яму.
Лиха беда начало. Мои грядки на заброшенных огородах росли чуть ли не каждый день. Да чего там....на войне как на войне. Вот только в столовой меня стали сторониться. Я как сяду за стол, так не только за мой, а даже рядом никто не садится. Ну и чего? Да мне по фигу! Честно! Да! По фигу абсолютно!
Какой-то салажонок раз прицепился ко мне:
— А как? А что? Это самое, ну, когда, что чувствуеешь, а?
Я обернулся. Посмотрел молча в его глаза, а в них чего только нет: страх, любопытство, подростковая спесь, письма от девчонки... Ну и он в мои заглянул. И отшатнулся раз и навсегда.
Дождь зарядил с утра, но не дождь, дождик, мелкий, словно воздух в крапинку. Я сразу понял, что не так. УАЗик ехал задумчиво, и даже лужи объезжал. Что-то необычное, чутьё не подводит. Я встал со своего ложа. Из машины вывели женщину. В камуфляже, но женщину. Короткая стрижка, но фигуру не скроешь, да и походка, грациозная, ах ты ж ласточка, да только что теперь с того...Я вызвал сержанта. Он хмуро глядел куда-то поверх моего плеча, небо вечерело, сгущалось необычно рано, и низкие плаксивые облака закрыли всё до самого горизонта.
— Я не могу. Бабу - не могу! Рука не поднимется, пусть кто другой, а?
— Других у меня нету. Ты - значит ты. - Сержант впервые взглянул мне в лицо.
У меня нестерпимо заныло под ложечкой, словно не я, а меня.
— Ну нельзя же так! Это не по правилам! Да ты сам попробуй! Вы там, суки, в штабе окопались, а я из-за вас по уши в крови!
Он сгрёб меня лапой за ворот:
— Тссс. Тихо. Успокойся. Завтра литр спирта дам. А сейчас...- он оглянулся на дверь.- подожди тут.
Вскоре он вернулся и сунул мне в руку тяжёлый потный металл. Я стоял и смотрел — в моей ладони лежал небольшой, как бы дамский, никелированный пистолет. Хотелось выть. Но уйти я не мог. Хотел бы, но не мог. Стоял под дождиком и ждал. И в тысячный раз проклинал свою жизнь, прошлую наравне с будующей. Дождик, мелкий, словно он есть, но ничего не решает...
Она вышла одна, на меня не взглянув. Запрокинула голову, но с неба не лилось очищение, так, разве что мокрая серость. А меня словно и не заметила. Ровно, прямо, отчётливо стояла. И только когда я, сзади ткнул её дулом между лопаток, она словно вздрогнула, или это я вздрогнул, потому что через проводник металла почувствовал всю её, всю до последнего позвоночка...
Тащить тело по мокрой вязкой пашне.... Я тянул за руку, за мёртвую руку, не отвечающую на пожатие, чёрт, как же тяжело, в сумерках, а может и хорошо, что в сумерках, я так и не видел её лицо, я не хотел бы видеть её лицо, я знаю всё, что бы я увидел в её лице, но дождик гадкий, что ж расплываешь мои глаза, я ничего не вижу...
2
— Дорогая, нельзя ли поторопиться, - Я щёлкнул «Зиппой», закуривая всегдашний «Давидофф».
Катя сидела перед зеркалом, чудодействуя косметическими метёлками. Какие, однако, в итальянских отелях зеркала! Я смотрел поверх своей жены в зеркало, и думал, что чёрный костюм мне идёт, особенно вкупе с «Давидоффым». Особенно вкупе с Катей. В её тёмно-бархатном длинном платье.
Когда мы спустились в ресторан, там в предбаннике, типа бара, сидела компания немцев, в шортах и тирольских шапочках, придурки. Они голосили свои толстые застольные песенки и вдруг, как по команде, заткнулись. Это Катя вошла походкой принцессы в изгнании. Я шёл следом, руки в карманах, и от души улыбался этим плебеям, до которых Катька даже не снизошла взглядом. Возле нас всегда образовывалась некая сфера недоступности. И жена это знала. И умела зафиксировать.
— Кьянти! Бутылочку! - я посмотрел на пожилого официанта, - И ещё, как сыграла «Фиорентина», я за неё болею.
— Сеньоре руссо, Кьянти, Фиорентина, джаст моменто!
— Ага, поторопись, - Я щёлкнул «Зиппой» и втянул очаровательный аромат, обещанный Зино Давидофффым.
— А что, как твой проект на ТиВи? - Катя изогнулась над спинкой кресла, и я стандартным боковым зрением уже заметил молодого англичанина (студент?), сделавшего стойку на ленивую позу жены.
— Никак.
— А как же Алекс?- Катя спросила таким небрежным тоном, каким спрашивают обменный курс в валютных лавках.
— У Алекса свои проекты, я не суюсь, Катя, милая, что ты мне сейчас про него вспоминаешь? Ты же вела себя с ним как последняя дура, ну ладно бы флиртовала, а то ведь просто выёбывалась.
Жена замкнулась. Официант суетился, но достойно суетился, они в Европе это умеют, я подумал, надо бы ему дать сотку баксов на чай, да потом зыбыл.
Мне этот англичанин не нравился - не фиг пялиться на мою жену, хотя на неё все пялятся, но это другое дело. А она всё хотела разговор завести, да о чём? Да зачем? Раньше надо было говорить, теперь поздно. Я молча выдувал кьянти, Катька изображала Нефертити. Чёртов англичанин, и не придерёшься, сидит себе, чай пьёт!!
— А помнишь, у тебя был знакомый писатель, прозаик, как его...эх, не помню, он хотел тебя описать, и название: «Новая смерть в Венеции».
— Блять, - Я облил вином брюки, - Ну вот те раз... Кать, ну не надо мне про внешний мир, он мне неинтересен, говори «Я», говори «ТЫ», говори «МЫ», но не надо про то, кто они, что они, да нет их никого, туман, блин, и всё!
Она замкнулась, в этот раз надолго.
Мы вышли из отеля. Англичанин остался внутри отеля, урод. Какой мелкий нудный дождь. Катька подошла к краю тротуара, ах, этот тротуар, и тут же из темноты выплыл гандольер, сивая морда в тельняшке и соломенной шляпе.
Катя стояла спиной ко мне, прямо, чётко, ровно стояла, я даже вздрогнул.
— Сеньоре, прего! Прего сеньорита! - гондольерщик.
— Ну, иди, катайся! - сказал я..
Катя обернулась. Что она хотела увидеть? Какую тайну, какую правду?...Нет у меня никакой правды. Разве что сожаление, смутное, неоформленное, по поводу несудьбы, той самой несудьбы, что не даёт возможности хоть как-то, хоть что-то попытаться дать друг другу.
Она ступила на шаткую гондолу. Я махнул гондольерщику - пусть плывёт!
Мерзкий мелкий дождь. Смешивает, спутывает, вроде не льёт, а всё мокро. Я достал сигарету, она намокла, но осталась сигаретой. Глядя на отплывающую гондолу я чиркнул «Зиппой». Ещё раз. Ещё. Вот так всегда - бензин кончился, щёлкай-не щёлкай. Сигарета мокнет.