Эту боль мне так и не дано было пережить. Я принял ее, она стала моей частью. И если в редкие минуты отдохновения я вдруг забывал о ней, то, вспомнив, покрывался испариной: «Где ты? Где ты? Я еще жив?»
Это состояние психиатры называют шизофренией. Но у меня не болезнь, у меня обычное раздвоение на «я-социумный» и «я -первородный». Социумный всегда актер. С ним я живу. Второй… Второй не знаю кто. Второго боюсь. Второй – как Каренин (только не собака, чиновник): всегда прав, всегда зануден, всегда несчастен. С ним я умру. И он, покидая мое тело, даст первому агромадную оплеуху. За все. За умение быть обаятельным, шутить, ухаживать за женщинами, говорить комплименты, тосты, срывать поцелуи, изменять, каяться, влюбляться. Первородный - он первородный и есть, первородный как грех – грех без вины, клеймо, печать, печать прокаженности, которую Социумный называет избранностью. Им трудно уживаться под одной оболочкой. Когда не любят Социумного, он идет дальше, перебирая тела. Первородный все время ищет адекватные глаза, а когда ему кажется, что нашел, это часто иллюзия. Когда его не любят – обижается и замыкается в себе.
Я сосуществую с ними обоими, попеременно прислушиваюсь то к одному, то к другому, в зависимости от того, что меня в данную минуту занимает – временное или вечное. Я симпатизирую Социумному, но боюсь в этом признаться Первородному. Он всегда найдет такие слова, которые отравят любую радость. Он беспощаден в своем стремлении к правде. Социум-ный требует – худей, приведи наконец-то телесную оболочку к мировым стандартам. И зарабатывай побольше, считая копейки жить сложно. И не носи эти дурацкие очки, они тебе не идут. Первородный требует: читай, слушай, думай. Сонастройся с рекой. Вдохни ночное небо. Отрекись от мира. Перестань повторять, что Бетховен – гений, лучше послушай внимательно. Давно пора иметь собственное мнение, а не прислушиваться к крикам неучей. Да проснись ты, наконец! Живи, а не…
Господи, как же тяжко, когда они оба правы. Тогда рвет. Тогда думаешь, что спасение где-то рядом. В боли? В боли или любви? Любовь сама по себе мазохизм. Чужой человек входит в тебя и заполняет до края. Счастье вытягивается в струну, по которой стекает капелька коньяка. А тебя распирает. И набухает. У мужчин – член, у женщин – губы. Встретились, вспыхнули , ненадолго обмякли, пока на небе не упала звезда. Загадали желание, и снова друг в друге. Слизнули капельку со струны без страха порезаться. У коньяка, смешанного с кровью, абсолютно непередаваемый вкус. У влюбленного вампира-алкоголика специфическое дыхание: он на вдохе поглощает любимого, на выдохе – растворяется в нем. Так и живет, так и дышит - в два такта. Он – это я.
Настоящая боль наступает, когда любовь проходит. У одного. Кто-то кровоточит, а кто-то уже просто испытывает чувство вины. Кто-то замирает на вдохе, а кто-то ищет глоток свежего воздуха на стороне. Кто-то теряет разум, а кто-то расчетлив и рационален, он возвращает упавшую звезду на место и никаких желаний. Кто-то попадает в страшную зависимость, страх быть отвергнутым доминирует над чувством безопасности. А у кого-то уже никаких желаний. Кто-то уточняет, что вскрытые вены нужно держать под водой. А кто-то тоже готов отдать жизнь, но не за любовь, а за свободу. Бессмысленная жертва. В таких ситуациях Социумный старается бравировать, а Первородный корчится от боли. Сколько безумия совершается в поисках второй половины, и почти ничего не делается, чтобы твои собственные половины бесконфликтно уживались под одной оболочкой.
Социумному хочется в театр.
- Только на «Короля Лира»,- требует Первородный. « Я вместе с ним еще раз хочу пережить эту боль и страдание, предательство и опустошенность. Я должен задуматься».
- Но зачем, зачем тебе это?! О чем задуматься? О том, что давать и ждать отдачу - безрассудство? О том, что, отдавая, мы просто тешим свое эго, а иначе это сделка? О том, что короли в одно мгновение могут стать прокаженными, а самым здравомыслящим является шут? «Не пей вина, Гертруда…»! Но ты же никогда никого не слышишь и не слушаешь!
- А ты образован, пустозвон, но меня все равно не поймешь. Мы – разные. Ты – это то я, которое я выдавливаю из себя по капле.
- Ладно, Эзоп хренов, устал я с тобой спорить, давай хотя бы в кино сходим!
- Нет, останемся дома, почитаем в одиночестве.
- Ладно, только давай что-нибудь эротическое, Моравиа, или Арсан, или картинки из сети…
- Заткнись. Будем читать Библию, мое любимое место про прощение блудницы.
- Но сколько можно, сколько? И про слезы, и про волосы, и про истину. Это еще хуже Шекспира. А потом выходишь на улицу, а там…
И они читают. Вернее, читает Первородный. Социумный заворожено слушает – все-таки они порождение одного тела, одного разума, одной души. Какие-то нагромождения слов беглого чеха, растворившегося в пыли Парижских мостовых, его рассуждения о любви и бессмертии, принесшие ему бессмертие и любовь. А потом засыпают. И им снится сон – один на двоих. Сон хороший, потому что над сценарием трудится Первородный. Там есть и эротика, и страсти, и стрельба, и обман – Социумному же тоже должно быть интересно. Но заканчивается все хорошо – взглядом, поцелуем, письмом. И любовью. До самого пробуждения..
А утром все повторяется сначала. Социумный надевает на Первородного галстук, затягивает потуже узел и просит помолчать хотя бы до конца рабочего дня. И Первородный умолкает. Он думает о Том, кто просит фигуры Святых с Карлова моста передать через Нотр-Дамских химер важное послание Творящему:
- Не забудь написать о Гете, о Гете и о любви.
Любовь, Гете. Гете, любовь. Это и есть бессмертие?