Имя звезды
- Не убивай меня, паренёк! – Плачет он. – У меня 2 дочки, понимаешь? Ирке –
19 лет, а Лидке – 13. Ты знаешь, Ирка такая красивая, а Лидка безобразная, а вырастет,
станет лучше Ирки, как в сказке про Царевну-лягушку! Они мне внуков родят! У меня
больше никого нет! А жена давно ведьмой стала!
- Не убивай меня, парень! – Плачет он. Я ни в чём не виноват! Лопатин сам раскололся!
Я его ни о чём не спрашиваю.
Он сам говорит.
Момент истины.
Понимаю.
- Они мне дали 10 кусков. А потом душман попался и сказал, что командира купили! А
командиром был Лопатин! Он остался живой! Кто ж знал, что так выйдет? И душман
показал на него!
Он скулит. Как-то совсем по-собачьи.
- Я продал, - кричит. – А расстреляли Лопатина! Я не виноват! А сейчас я в Академии. Ты
парень, пойми, у меня семья, дети – 2 дочки, Ирка и Лидка. Если б ты их видел! Не убивай
меня! Они мне внуков родят!
Он воет.
Тонко очень, жалобно.
Вокруг тихо.
Роща и река.
Подмосковье.
Конец лета.
Лета 99-го года.
- Ты молиться умеешь? – Спрашиваю.
- Что? – Он смотрит бессмысленным стеклянным взглядом.
И тогда я понимаю опять, что пути назад нет.
- Ты молиться умеешь? – Спрашиваю.
Он что-то вопит и бросается на меня, дурак.
Я бью его по морде пистолетом, он падает, сучит ногами и тихо воет, завалившись на бок.
Ах, дорогой читатель, если Вам не приходилось убивать человека, Вам повезло.
Мне не повезло.
Я должен его убить.
Я есть справедливость.
- Вот! Вот! – Рыдает он. – Вот 10 кусков зелёненьких! На! Это тебе! Отпусти меня, у меня
семья, дети! У тебя нет детей, да?! Ты не знаешь! Как они без меня?!
Пропадут девочки! Пропадут мои девочки! А я всё-таки майор! Это жизнь, Борис! Ты
знаешь, это очень трудно! Лопатину не повезло! Да, ну меня в следующий раз! Я ж
военный! Не в Чечне, так в Югославии!
- Ты молиться умеешь? – Повторяю.
Он молчит.
Становится на колени и шепчет.
Я есть возмездие.
Я стреляю ему в лоб, он валится на спину, дёргается и затихает.
Иду к машине.
Сажусь.
С тоской вспоминаю свой старенький разбитый Форд по кличке Цыплёнок и молчу.
Как тихо.
Почему так тихо?
Вылезаю и возвращаюсь.
Собираю зелёненькие, что он разбросал.
Уезжаю.
В переулке на Новослободской бросаю машину и нахожу обшарпанный дом.
Тихо.
Сырость.
Звоню.
Ленка открывает и смотрит.
- А, это ты.
Я становлюсь в прихожей.
- Я должен Серёжке долг с 5-го курса. Здесь вместе с процентами.
Протягиваю ей пачку зелёных.
- Чай будешь? – говорит Ленка.
- Нет, у меня куча дел.
Я ухожу.
Он меня простит.
Я всего лишь человек, маленький и несчастный.
К метро я иду пешком.
Идёт дождь.
- У тебя красивая улыбка. – Говорит Йоханна.
- Я знаю, мне это говорили.
- Кто говорил? – Она улыбается и смотрит на меня с любопытством.
- У тебя очень красивые глаза. – Говорю я.
Над Зальцбургом идёт снег с дождём.
Лампа с абажуром стоит на тумбочке, излучая в комнате голубой сумрак.
Она поднимает одеяло до самых глаз:
- Какие красивые?
- Восточные, слишком тёмные и чистые для европейцев. У тебя нет турецкой крови?
- Нет турецкой, есть еврейская. – Она гладит меня по плечу и целует мне грудь.
Мне это очень-очень нравится, но я молчу, а Йоханна знает, что мне это нравится, и целует мне грудь снова и снова.
- Мой дед был еврей, он убежал в Швейцарию до войны, он жил в Лозанне. Потом он
вернулся, но уже с моей французской бабушкой.
- Ага, поэтому ты не говоришь на диалекте?
- Аха! – Говорит Йоханна. И смеётся.
Этому он научилась у меня.
Говорить - Аха!
Как говорят у нас на юге России.
Йоханна говорит это с чисто ставропольским акцентом.
- Аха! – Говорит Йоханна. И смеётся.
- Я на четверть немецкая еврейка, на четверть – швейцарская француженка и на половину по
маме – немка из Южного Пфальца.
- Всё это враки. – Я целую её где-то около виска.
- Почему?
- Потому что у тебя глаза турецкие.
Она закрывает мне рот пальчиком и долго смотрит на меня.
Как на динозавра.
Любит.
Наверно.
Апрель.
Холодная весна в городке, в котором родился Моцарт.
- Мой папа однажды на тебя обиделся.
- Аха. Я знаю.
- Правда?
- Конечно. Он показал как-то на какую-то старую стену в Карлсруэ и сказал, что это старое
еврейское кладбище. Я ему сказал, что евреи погубили в России 60 миллионов человек, но
если спросить там, где могилы этих 60 миллионов, то можно получить очень интересный
ответ.
- Какой ответ?
- Не знаю. Я никогда не слышал, чтобы кто-то об этом спрашивал.
- Давай говорить про любовь.
- У меня никогда не было дедушек и бабушек. Они оказались среди этих 60 миллионов.
- И ты не знаешь, где они похоронены?
- Представь себе. И только пару лет назад я вдруг подумал, что это ненормально.
- Давай говорить про любовь.
Она смотрит на меня, как на динозавра.
А там был Оденвальд.
В том самом-самом первом отеле, где меня поселили, по утрам на рассвете маленькая девочка по имени Мария-Аугуста ходила по коридору в белой ночной рубашке, и я часто сталкивался с ней, когда бежал на занятия.
Один раз я её назвал «Святая Мария».
Её мама долго смеялась, потому что время от времени маленькая Мария помогала в церкви на воскресной службе.
Наверно, она уже очень подросла и уже не ходит сонно по коридору в белой ночной рубашке.
Впрочем, немцы не говорят «Мария», немцы говорят «Мариа».
- Давай говорить про любовь.
- Аха. У тебя глаза, как у женщин в восточной Турции.
- Ты там был?
- Не был, но знаю.
Она обнимает меня руками и ногами и целует мне грудь.
- Хочешь, я буду любить тебя всю ночь? – Шепчет она.
- Аха, - шепчу я.
Река называется Зальцах.
Она шумит за окном.
За которым холодно и сыро.
А в комнате тепло, синий полумрак и долгая - долгая ночь.
Которая ещё не кончилась.
Хороший финал для рассказа, правда?
Только всё было несколько прозаичней.
Йоханна сразу заснула.
Нет, чуть позже.
А я целовал её спящую и боялся поцелуями разбудить. Может зря?
Не знаю.
Сейчас, когда я пишу эти строчки, я вспоминаю, как я увидел её первый, самый первый раз, а тогда я думал, неужели когда-то я увижу её последний раз?
И думать об этом было так больно!
А ночь действительно была удивительно долгой.
Я был счастлив в ту ночь.