Ираклий Бересклетович заболел зимой, когда неразумные деревья ещё только-только зачали друг другу листья и об их беременности почками остаётся лишь догадываться. А Ираклий Бересклетович не был беременным, и с почками у него тоже вроде всё в порядке, просто у него стали гнить волосы. Сначала на ногах, где дальше всего от ушей, а потому не слышно, как с ветристым свистом волосинки набухали, становились тёмно-фиолетовыми, а по вечерам особенно часто лопались, пугая родственников и самого Ираклия Бересклетовича.
Мы приходили к нему по вторникам, вымазав лица зелёнкой и натерев уши негашеной известью, приносили ему печёные яблоки со сметаной и корицей. Ираклий Бересклетович осторожно брал их усталыми мудрыми пальцами, рассматривал ловкими глазами, а затем вгрызался в ещё тёплую липкую мякоть. При этом круглые фиолетовые волосы на его голове настораживались, вытягивались по стойке «смирно» и как будто выжидали, не перепадёт ли им кусочка. Потом раздавалось два-три хлопка, и на лоб Ираклия Бересклетовича фиолетовая капля. Он спешно прощался с нами, благодарил за заботу и мы растворялись в быстрых зимних сумерках.
Я не знаю, что делал Ираклий Бересклетович наедине со своими волосами, точно не известно мне и происходящее с ним теперь, но хочу сказать вам, хочу предостеречь вас: никогда, ни при каких, даже самых наводящих на то, обстоятельствах не делайте того, что сделал Ираклий Бересклетович в ту злополучную ночь. А сделал он вот что.
Из булки засохшего, с плесенью, белого хлеба он старательно, по маленькому кусочку, выгрызал своё лицо. Зеленоватый мякиш он разжевывал, а получившейся кашицей замазывал дырочки в хлебе. Однажды, когда мы пришли с печёными яблоками, с подоконника на нас смотрел бледно-зеленоватый лысый человек, а рядом с ним, как живой брат-близнец, загадочно улыбался Ираклий Бересклетович. Его волосы к тому времени распухли настолько, что занимали почти треть комнаты, и голова его была неестественным образом запрокинута. Хитрые пальцы, как будто не спросясь разрешения у хозяина, обмазывали лицо хлебного двойника топлёным молоком. Получалось, будто покойнику накладывают грим, или же, наоборот, актёру из фильма ужасов медленно, по сантиметрам, снимают зомбическую маску.
В тот вечер он не ел наших яблок, за него это сделали его волосы, толстые и фиолетовые, похожие на трубы газопровода или лучи чёрной дыры. Мы простояли на пороге два с лишним часа, но Ираклий Бересклетович не обращал на нас никакого внимания. Закончив обмазывать лицо он поцеловал себя-хлебного в губы, как только могли позволить ему озверевшие волосы, а затем откусил заострённый, очевидно слегка размякший от топлёного молока, нос. Пока до нас дошло, что происходит, он съел уже почти всё, оставив лишь мочку уха. Она упала на пол, куда Ираклию Бересклетовичу никак не дотянуться бы из за своих волос. Потом он повернулся. Вместо лица его была фиолетово-чёрная жижа, и только в уголке притаилась сиротливо мочка левого уха, которую он не сумел доесть. Так Ираклий Бересклетович съел собственное лицо, хотя на самом деле это волосы съели Ираклия Бересклетовича.
Когда-то Ираклий Бересклетович был статен и волосат, и женщины любили сидеть на его пушистых коленях, или глядеть в его мохнатые глаза, или прятаться за шелковистой спиной. Теперь же он не ест печёных яблок со сметаной и корицей, а по его домуплавает огромное фиолетово-чёрное пятно.
Говорят, зимой, во время Кали Юги, случается и не такое. А ещё говорят, есть печёные яблоки после заката – к полётам во сне. У меня же от этой зимы осталась лишь зелёнка на губах да мочка хлебного уха. Я храню её, завернув в фиолетово-чёрную тряпочку, вместе с обрывками старых стихов и одинокими грязными носками.