Наутро одикоглазел, обесполезился, проткнул себя вилкой и вышел из дома. В трамвае ехали люди, чьи лица были выразительны и неприступны, непреступны и благоговейны, как противогаз. В голове его играла музыка, но он ещё не знал, где находится переключатель громкости. Водитель объявлял остановки, рация в кабине докладывала обстановку, на улице шел по своим незатейливым делам снег.
Когда из шариковой ручки вытекают, похабно улыбаясь, капельки сомнительной пасты, ни коим образом не похожей на зубную, мир останавливается и замирает, как идиот.
Как идиот. Как идиот, идущий по снегу в ластах, с чугунным зонтиком в руках, подпоясанный высоковольтным проводом. Оборачиваясь на каждый звук за спиной, неизменно улыбаясь, как муза стоматолога.
Потом откроется дверь. Конечная, просьба освободить вагон. За стёклами глаза не такие дикие, на улице голоса не такие громкие, днём в голове не так заметны зияющие, кричащие дыры. Из вылазят фиолетовые хомячки и синие подводные котята, поют детские песенки про смерть и крематорий, безуспешно пытаются дотянуться до турникета и лезут, лезут, лезут…
А днём ещё круче – стены будут смеяться и подавать руку для приветствия, волосы обретут крылья и попросятся куда нибудь, где тепло и сладковатый белый дым щекочет уши. Рельсы заплетутся в шнурок макраме, из глаз посыплется разноцветный бисер. Идиот с канализационным люком вместо зонтика будет петь, картавя и прихрюкивая, песни Вертинского, потом – Высоцкого, а под конец, наверное, Башлачёва и Летова. Ласты будут примерзать к земле, и, не прекращая петь, мир будет отдирать их, крепко сжимая в руках свою чугунную радость.
А ещё он, скорее всего, подумает о небе, которого давно не видно за белыми сводами потолков и снежинок. Он засмеётся и сделает в голове новую, совсем ещё маленькую и неопытную, инфантильную такую дырочку. Из дырочки вылетит птичка, вызывая рефлекторные улыбки прохожих полетит меж лианами волос, запоёт и закричит, симулируя эпилептический припадок, упадёт в снег и замёрзнет. Насмерть. Нахрен. Совсем.
Он отвернётся и пойдёт дальше. А дальше – совсем труба. Бетонная труба, в какие прячут реки и ручьи, чьи-то руки и ничьи глаза. У него задрожат пальцы, уши и кожа под лопатками. Зачешутся отверстия в голове, их края будут щекотать снежинки, и придётся одевать шапку. Под шапкой музыка будет звучать глухо и даже как-то глупо, и у него появятся привычные уже суицидальные мысли.
А ещё ему вдруг очень-очень захочется в туалет. Настолько, что всё остальное для него станет тусклым и бессмысленным, а все песни в его голове будут журчать, и бэк-вокалом будет звучать «пись-пись-пись!». В глазах потемнеет, пожелтеет и пойдёт кислотно-яркими пятнами, и, потеряв ориентацию в пространстве, он столкнётся с идиотом в ластах. И от неожиданности описается, а быть может, даже обкакается, стоя на узелке трамвайных рельс.
На город упадёт благодатный зимний вечер, в воздухе будут танцевать белые пушистые снежинки. Дикие глаза станут усталыми, больными и красными, и он уже будет знать, что упадёт и заснёт, как только войдёт под крышу, в тепло. Ведь этот день – такой же безумный и непохожий на другие, как и все предыдущие. Однообразно-разноцветная жизнь.