Все-таки этот шмель - настоящий козел! Размеров - невиданных для средней полосы. Жужжит так, что пауки, поделившие между собой углы под потолком, вздрагивают при его приближении. Я не боюсь летающих насекомых, а одна моя знакомая поднимет сейчас оглушительный визг, перебирая ногами и прижимая кулачки к острому подбородку.
Настоящий козел! Метался от стекла к стеклу, бился о стены, нашел-таки прямоугольник открытого окна, вылетел наружу, но пулей вернулся обратно, чтобы жужжать, пугая пауков.
Я давно уже не жилец на этом свете, и даже не наблюдатель. Созерцаю, делая ноль выводов из увиденного. Слушаю, не классифицируя звуки. Когда ко мне заявляется одна моя знакомая, любопытные пауки живо снижаются на своих сопливых паутинах. Моя знакомая много говорит и активно жестикулирует, пьет кофе, роняя одну за другой чашки из фамильного сервиза, курит, запуская в пауков дрожащие кольца. Я знаю, что она присутствует, что желает... Желает сделать свое присутствие ощутимым и чувствительным для меня, но, по большому счету, реагируют пауки только лишь, лишь только пауки с интересом разглядывают ее, раскачиваясь на своих сопливых паутинах. Я же констатирую изменения окружающей среды, вызванные ее визитами, и даже на воздаю небесам за то, что изменения происходят не часто. Постоянство ли или изменчивость - ничто не способно нарушить мое всегда ровное дыхание. Приходи моя знакомая чаще - быстрее бы прекратили свое существование чашки из прабабушкиного сервиза, превратившись все до одной в кобальтовые осколки, заметаемые моей домработницей в угол. Моей домработнице кажется, что я не люблю ничего выбрасывать, на самом деле я никогда не делал каких-либо распоряжений по поводу и без повода. По утрам желеподобный зад моей домработницы попадает в поле моего созерцания, а лицо она прячет, да мне и самому лень переводить взгляд с одного объекта на другой. По большому счету, оба из объектов одинаково мне безразличны.
Некогда я жил. Или не жил никогда. Два тезиса (Кант поставил бы между ними знак равенства, Гегель - знак приблизительного равенства). Имена не имеют никакого значения, потому что философ отличается от прочих не тем, что способен производить умные мысли, а тем, что ему не лень придавать мыслям фиксируемую форму. Кант и Гегель одинаково мне неинтересны, потому что ни первого, ни второго я не читал. Слышал когда-то что-то о сути их на какой-то из лекций в каком-то из незаконченных мной учебных заведений. Этого было достаточно, чтобы мой интерес к ним угас, не успев даже задымиться.
Шмель - настоящий козел! Снова нашел выход, но пулей вернулся обратно. Пауки откровенно нервничают, сворачивая свои паутины. По их поведению можно судить о наличии у паукообразных слуха и развитой нервной системы.
Некогда я жил. Мог бы предаваться воспоминаниям теперь, но... Предаваться - это возвратная форма глагола "предавать". Предаваться - это предавать самого себя, по большому счету. Слово "предавать" - результат выпадения гласной "е" из приставки. Передавать. Передача - чрезмерно активное действие для меня, требующее совершения целого комплекса телодвижений. Двигаться ли или не двигаться - оба понятия лишены какого-либо смысла, мне лень производить с ними даже классические логические операции.
По замечанию, что размеры шмеля являются небывалыми для средней полосы, некто заинтересованный мог бы вычислить мои географические координаты, однако я неинтересен даже собственной домработнице, смахивающей время от времени пыль со стола на пол, возвращающей пыль на прежнее место при помощи метлы. Одна моя знакомая делает вид, что якобы ей моя персона небезразлична, но я не утруждаю себя размышлениями по поводу и без повода.
Я делаю ноль выводов из своего созерцания. Это вовсе не значит, что я не делаю выводов вообще. Делаю, в ту же минуту умножая на ноль сумму выводов или каждый из них по очереди. Обнуление умозаключений - последняя забава, которой я предаюсь систематически, не извлекая из нее никакого удовольствия. Доволен ли или недоволен - оба состояния не способны внести и сколько-нибудь уловимую аритмию в биение моего сердца.
Когда-то давно расчеты и вычисления являлись моей ахиллесовой пятой. Пока я жил, я не сталкивался с необходимостью размышлять о чем-бы то ни было, выводы были дадены, и начертаны, и выделены жирным шрифтом. Считалось, что я функционирую вполне исправно: достаточно грамотно объединяю движения и жесты в акты и поступки, безошибочно составляю из звуков слоги, из слогов - слова и целые фразы. Я и сегодня способен вполне выполнять доведенные до автоматизма функции, однако мне лень вызывать колебания воздуха. Я их вызываю время от времени, естественно, существуют естественные потребности, минимум которых я вынужден удовлетворять, и тем не менее полагаю, что правильнее всего поставить знак равенства между жизнью и смертью. Перечеркнем мы этот знак или нет - ничего не изменится в искривляющемся пространстве. Я кантианец? Не все ли равно, кто - Кант или я - высказал первым мысль об абсолютном равенстве тезы и антитезы? Не все ли равно, если и эта мысль обнулилась в моем мозгу в ту же секунду?
С иной точки зрения, я не жил никогда, будучи элементом, закрепленным в системе номером удостоверения личности. Десятизначность номера только подчеркивала мою безликость и незначначительность. Реестры, списки, перечни, статистически сводки. Скучно и думать об этом, поэтому я откровенно зеваю, открывая дверь перед одной моей знакомой. Я не замечаю, делая ей больно. Ей все еще интересно делать вид - чувствовать, тщательно скрывая свои чувства. Напрасно она старается. Я не обращаю внимания на скрытые ли или обнаженные движения ее души. Невозможно видеть то, на что не смотришь. Мне проще считать ее глухонемой, абстрагируясь от звуков ее голоса подобно тому, как абстрагировался я от птичьего щебета и прочих раздражителей органов слуха.
Я созерцаю, делая ноль выводов относительно фиксируемых объектов. Однажды я прочитал, что желания разрушают человеческое естество, и сумел довести собственные желания до минимума. Лишь созерцанию я позволяю ныне владеть мной как состоянию, люто ненавидимому мной когда-то. Бывшее ненавистным созерцание сегодня стопроцентно нейтрально, мое погружение в него не затрагивают ни единую из струн, если таковые еще имеют место быть в моей душе. Обитает ли душа в моем теле, мне, признаться, тоже абсолютно до лампочки. Отдавшись созерцанию, я перестал относить себя к одушевленным предметам. Если вдруг созерцание станет желанным, закрою глаза навсегда, как некогда закрыл рот, поймав себя на блаженстве от звуков собственного голоса.
Одна моя знакомая закуривает сотую сигарету. Зажигалка подрагивает, в уголке глаза поблескивает слеза, мозг принимает сигналы происходящих изменений, память выплевывает не стертые из банка данных названия: "глаз", "слеза", "губная помада", "струйка дыма". Докурив сигарету и ткнув ее в пепельницу небрежно, так, что сигарета продолжает свое зловонное тление, которое могло бы раздражать меня, давным-давно избавившегося от этой и прочих вредных ли или полезных привычек, но только созерцанию я позволял владеть мной, докурив сигарету, одна моя знакомая приближается ко мне и опускается возле моего кресла на колени.
Страсть ее, живая страсть молодого животного, облагороженная романтическими стереотипами, которыми напичкана всякая женская голова, страсть эта совершенно мне по барабану. Я только фиксирую прикосновения в области живота и ниже, не меняя ни позу, ни избранный для созерцания объект. Как физиологическое существо я, естественно, то, что надо, рефлексы мои - в полном порядке, однако и сексуальное наслаждение обнуляется в моем сознании немедленно, почти одновременно с удовлетворением телесной органики. И даже когда молния на ширинке неожиданно стопорится, и даже когда прохладная ладошка, преодолев возникшие препоны, достигает искомое, и даже когда семенная жидкость оживает, я не меняю ни позу, ни избранный для созерцания объект. Избранный - это явно неточный эпитет. Не избранный, а попавший в поле моего созерцания.
Притаившийся в момент прихода моей знакомой шмель возобновляет свое черно-желтое полосатое жужжание. Моя знакомая, выпустив меня изо рта, поднимает оглушительный визг, быстро достигающий фальцета. Напуганный шмель удваивает свое черно-желтое жужжание. Истерический дуэт привлекает-таки чье-то внимание, и на дверь в комнату, которую моя знакомая заперла с этой стороны, с той стороны сыпятся с деревянным грохотом чьи-то кулаки. Я не меняю ни позу, ни избранный для созерцания объект. Я умножаю, умножаю, умножаю, включив ноль на максимальную его мощность...
Шмель - настоящий козел! Все: и незавершенный сексуальный акт, и грохот выбитой ногами двери под аккомпонемент визга вкупе с жужжанием, - было успешно умножено на ноль, но мимолетная мысль, создавшая образ падающей двери и меня с растегнутой ширинкой напротив, присовокупилась к прочим раздражителям, и вызвала невольную, давно не терзавшую меня эмоцию стыда. Желание кончить, прекратить все одним махом, неожиданно застряло под волосами, и неумноживший это желание нолик заметался внутри черепной коробки подобно шмелю, подобно шмелю, подобно шмелю, подобно...Ноль, мощность которого оказалась не беспредельной, лопнул, и система созерцания сломалась. Я вскочил внезапно для себя. Я вскочил внезапно для всех. Одна моя знакомая наконец-то онемела от неожиданности, остолбенела с открытым ртом, в гортани ее, всхлипнув, притаился изумленный визг. Шмель вылетел вмиг, словно и не путал никогда открытое пространство с застекленным, и просто забавлялся садистски, кайфуя от вздрагиваний пугающихся пауков и кайф от визга одной моей знакомой предвкушая.
- Прекратите! - заорал я и удивился слабости собственного голоса. Не крик, а полушепот вырвался из моего горла, но и пустяка этого было довольно, чтобы процесс разложения плоти, приостановленный некогда, возобновился и ускорился необычайно в стремлении наверстать упущенное. Я не мог не почувствовать, как набрякают и морщатся веки над мутнеющими зрачками, как глубокие борозды кромсают лоб, щеки вваливаются, вянут и утончаются губы. Сплюнув на пол два раскрошившихся зуба, я спрятал в штаны сморщенного посиневшего червяка, и пальцы мои безотчетно потянулись к пачке сигарет.
Я курил, глубоко сожалея о тщетности затраченных усилий, а одна моя знакомая молчала и без слез, остекленевшими, ничего не выражающими глазами разглядывала дырочку от табачной искры на моей рубашке.
Кажется, великое созерцание пришлось одной моей знакомой по вкусу.