Я никак не могу назвать тебя уменьшительным детским именем, как ты предложил. Тебя это явно удивляет.
Мне мешает какая-то непонятная неловкость. Странно, ведь я до такой степени переделала себя, практически полностью перекроила и перерисовала свой первоначальный психотип. Даже прошлогодние тесты, «самые-самые», по словам тренера-британца, подтвердили: я полностью изменилась. Из глубокого интраверта превратилась в отчетливо выраженного экстраверта. Значит, в мелочах вылезают все-таки какие-то «уши»?
Размышляя об этом, я вспомнила, что много лет назад испытывала похожие затруднения, пытаясь назвать своего студента Васей.
Это был первый год моей преподавательской работы, сразу после окончания вуза. Впрочем, не сразу. Между учебой и работой я успела родить и потерять ребенка. В июле не стала устраиваться на работу со своим свободным распределением, красным дипломом и семимесячной беременностью. В результате, в ноябре оказалась единственной кандидатурой на замену уволившейся преподавательницы пединститута. Не нашлось больше в то время во всем городе ни одного безработного преподавателя или хотя бы выпускника.
Это важный момент. Я успела, пусть в минимальный срок, набраться жизненного опыта. И уже не была той стеснительной умненькой девочкой, которая не могла, например, войти в туалет под чужим взглядом, хотя бы даже собственных свекра или свекрови. Опыт этот заслуживает отдельного описания, но один момент мне запомнился настолько, что я хочу вынести его в отдельный рассказик под названием:
НОВОГОДНЯЯ ЕЛКА
Наверное, работал закон подлости. Все складывалось против меня и будущего ребенка. С самого начала.
Отказ от лечения пареза лицевого нерва, несовместимого с продолжением беременности, спас шестинедельный зародыш. Сердобольный старик-физиотерапевт («Такая красивая девочка!») вылечил-таки иглоукалыванием, тогда еще запрещенным официальной медициной.
Почечная колика тянулась целую неделю: обезболивающие могли повредить шестимесячному плоду. К госэкзаменам готовились вместе с подругой: она читала вслух лекции, я слушала в «коленно-локтевой позе», только так боль немного отпускала…
Старушка-гинеколог привычно «обсчитала» на целый месяц, экономя на декретном. Не вникла, что работать я не собиралась. Та самая, у которой наблюдалась еще мама, вынашивая меня. Видимо, ей (мне?) повезло больше.
Я была такой замкнутой и стеснительной, что мама сама водила меня к старушенции – надо было выслушивать сердцебиение плода, проверять мне давление… Помню, немолодая медсестра, прилаживая мне на руку манжетку, каждый раз доверительно-интимным тоном сообщала, как откровение: «Соль и сахар – белые враги человека!». Давление, как дрессированное, скакало до ста сорока. Минут через десять, когда добрая (знала бы я тогда!) старушка-врач измеряла заново, оно возвращалось к обычным ста десяти.
Напрасно взывала я к памяти старушки, напоминая о ранней диагностике. В конце концов, вздыхая и жалуясь моей интеллигентной маме на ее несносного ребенка, она все же уложила меня в роддом. По ее расчетам, к сроку родов, по моим – на целых четыре недели позже.
В роддоме снова не везло. Выписали какие-то правильные уколы, но забыли записать назначение. Через неделю бесцельного лежания, практикантка, оказавшаяся однокашницей моей лучшей подруги, поделилась по секрету: «На тебя все врачи жалуются. Капризничаешь, говорят. Сроки еще нормальные, уколы три раза в день, а ты на каждом обходе пристаешь: почему никто ничего не делает…». Выяснив правду, практикантка бросилась к зав. отделением. После этого начали колоть.
Прошла еще неделя. Свекровь, сама врач, пришла успокоить: все у меня хорошо, переноса нет. Спрашиваю, как они это узнали? Оказалось, в карточку мне записали, что было проведено специальное исследование, но на самом-то деле никто его мне делать не собирался. Свекровь бегом обратно к зав. отделением. Провели в итоге это исследование… Короче, ребенку уже ни питаться, ни дышать нечем было.
Решили мне искусственно роды вызывать. Заставили проглотить закатанный в хлебные шарики, но от этого не менее горький хинин. За день меня вывернуло наизнанку так, что память о нем (вы понимаете, о чем я, женщины?) осталась навсегда. Но больше – увы – ничего не произошло. Никаких схваток или чего-либо, хотя бы отдаленно на них похожего. Ни-че-го. Начали эту процедуру в пятницу, поэтому вечером врачи, расходясь по домам на выходные, пообещали вернуться в понедельник и продолжить.
Но так долго ждать не пришлось. В субботу с утра начались схватки. Вечером дежурный врач, забрала меня в предродовую и, позевывая, распорядилась сделать мне укольчик, обезболивающий, чтобы схваточки потише стали и удалось поспать (видимо, ей). Схватки чудесным образом прекратились. Совсем. Но перед этим отошли воды.
Всю ночь я пролежала мокрая с головы до ног на мокром же матрасе, периодически вежливо спрашивая, можно ли со мной что-то сделать или хотя бы поменять белье. Отвечали однообразно, типа, молчи, дура, сами все знаем, все так и надо.
Неранним воскресным утром пришла на обход другая дежурный врач, зав. уже каким-то другим отделением. Она, в итоге, спасла мне жизнь – но не ребенку, несмотря на кесарево, несмотря на сутки на дыхательном аппарате, несмотря на то, что будто бы сам уже задышал…
Потом было еще много «обучающих моментов», изменивших мое самосознание и мировосприятие: общее заражение крови плюс стафилококк после 18 часов без вод; прослушивание кишечника каждые три часа – парез? удалять все на фиг или как? Бесцеремонные осмотры с обнюхиванием подстеленной под меня пеленки: кровь? гной? Трубка в животе, через которую литрами вливали пенициллин, ежедневные три капельницы и двадцать два укола. Грязные неодноразовые шприцы, со сменными иголочками и риском подхватить уж если не СПИД, то гепатит, тем более соседка по палате им когда-то переболела. Смерть другой соседки от тромбоза прямо у меня на глазах. Вызов в детское отделение, где, среди копошащихся в кроватках крох мне равнодушно сообщили о смерти ребенка, потребовали тут же дать ему имя для оформления документов, и это безразличное: «Забирать будете?». Черные от горя лица родителей после похорон, прошедших без меня. Жалость к испуганному и растерянному мужу после выписки, обернувшаяся кровотечением и месяцем уже другой больницы… И многое, многое другое.
Но один из таких моментов почему-то запомнился больше всего. Когда решили кесарить, медсестра велела мне встать, спустилась со мной со второго этажа на первый, остановила перед дверью хирургического отделения. Велела снять с себя ночнушку и тапочки. «Это наше имущество, щас они из хирургии за тобой придут, все свое принесут. Стой здесь, а я пошла, работать надо».
Больница была клиническая, в будние дни по парадной лестнице толпами сновали бойкие практиканты, врачи, ординаторы, профессора… В воскресенье, к счастью, никого не было. Стояла я совершенно одна, абсолютно голая, у подножья этой парадной помпезной лестницы, как ненаряженная новогодняя елка. Такое сравнение почему-то пришло мне тогда в голову. И думала о том, что если бы даже по этой лестнице прошел сейчас кто угодно, хоть взвод солдат, мне было бы так же все равно…
ХХХХХХХХХХХХХХ
С таким небольшим, но очень жизненным опытом приступила я к преподавательской работе. Правда, тушевалась, бывало, перед опытными преподавателями, позволяя выгонять себя вместе с группой из дефицитного лингафонного кабинета. Терялась, слыша за спиной шипящий шепот: «Блатная…». По тем временам работу такую и впрямь обычно можно было получить, имея блат не ниже уровня обкома…
Но со студентами я чувствовала себя вполне уверенно. Была у меня группа историков с факультета под названием «рабфак». Уже, по тогдашним моим меркам, достаточно взрослые люди, отработав по несколько лет, зачастую отслужив перед этим в армии, получали от своих предприятий направления на очное обучение в вуз. Что они потом собирались делать на своих фабриках и заводах с дипломами учителя истории, для меня до сих пор остается загадкой. Но студентами они были хорошими. Любознательными. Они сами искали и находили, чему поучиться, в частности, у меня. Кроме английского. Я закончила университет, выгодно отличавшийся от пединститута составом преподавателей. Большинство из них были выпускниками МГУ, реже – других московских вузов. Отличниками, для которых распределение всего в ночи езды от Москвы на фирменном скором поезде, в город с без малого миллионным населением, одиннадцатью вузами, тремя театрами и прочими благами цивилизации, было почетным и престижным. В результате образовалась некая вольница, нетипичная для тех лет. Новые методики, творческие задания и проекты, системный подход, самостоятельный поиск информации, поощрение самостоятельности мышления. С третьего курса – командировки в Москву, в Ленинку. Плюс московские театры и музеи, ну, и ленинградские тоже, благодаря моим питерским корням. Плюс все те книги, которые были прочитаны в рамках моей второй специальности, всемирной литературы, а также их обсуждения на семинарах. Ну, и плюс мой небольшой жизненный опыт, лишивший меня страха высказывать свое мнение или отстаивать свою точку зрения. Короче, на перемены меня не отпускали. А по субботам у нас с рабфаковцами была последняя пара, после которой мы обычно задерживались на час-другой…
В этой группе и учился студент, с которым у меня возникли проблемы. Вернее, не с ним, а с называнием его по имени. В первый день занятий, когда, договорившись, что буду обращаться к студентам по именам, я попросила их по очереди представиться, он предложил называть его Васей. «Вася?» - переспросила я с недоумением. Единственный Вася, которого я встречала в своей жизни, был семилетним мальчиком…
ВАСЯ-ПЕРВЫЙ
Первый Вася был самым трудным из шестидесяти с лишним детей, вверенным нам – двум студенткам-второкурсницам. Точнее, мы только перешли на второй курс и поехали на практику в анапский пионерлагерь. Воспитателей не хватало, и нам решили доверить «самых простых», то есть самых маленьких детей, от шести до восьми лет. Дети расползались, как муравьи и не могли заниматься одним и тем же делом или даже развлечением больше пяти минут…
Через пару дней мы прекратили истериковать, а через неделю совсем освоились. Но вот Вася… Вася был нашей головной болью. На торжественной линейке он мог присесть и задумчиво ковырять пальцем расщелинку между тротуарными плитками. Не умел заправлять постель, приводить в порядок свои вещи, зашнуровывать кеды. Но самое главное, он не хотел общаться с детьми. Отходил и садился один где-нибудь в уголке. «Ты почему один?»,- спрашивали мы. «Я домой хочу», - шепотом отвечал он.
В конце первой недели у меня был выходной, я собиралась на целый день в город. Подошла к нему, присела на корточки – он такой маленький был – и спросила: «Вася, что тебе из города привезти?» Он помолчал, потом прошептал: «Помидор»…
Я выбрала на рынке огромного розового красавца («Бычье сердце», - гордо объяснила торговка), вздохнув, заплатила какую-то астрономическую для меня сумму. В начале сезона помидоры были недешевы… Вернувшись вечером, вымыла помидор и пошла разыскивать Васю. Тот сидел, как всегда один, на качелях в дальней части лагеря…
С того дня Васю как подменили. Он стал играть с детьми, сначала робко, потом все смелее. Правда, когда мы ходили на море или в походы, всегда держался за мою руку. Когда я на три дня слегла с температурой, он каждые несколько часов носил мне в медпункт книжки, фрукты с обеда и полдника, рисунки – всегда с записочками, подписанными кривыми печатными буквами: «ОТ ВАСИ». Одна из них долго у меня потом хранилась. Что-то типа, «ПРЕНЕС ТЕБЕ ЧУРЕШНЮ. КУШАЙ И ПАПРАВЛЯЙСЯ СКАРЕЙ! МЫ ТЕБЯ ЖДЕМ».
В конце первого потока за ним приехала бабушка, оказавшаяся, совершенно неожиданно для меня, расфуфыренной министершей из Москвы. Привезла директору и вожатым конфеты в шикарных коробках в качестве благодарности за Васю: «Он у нас такой дикий!». Вася не хотел уезжать, просил оставить его до конца лета, но бабушка была непреклонна.
Перед отъездом Вася подошел ко мне. Постоял рядом, потом сказал: «Я хочу с тобой…». Я произнесла какие-то ненужные, ничего не значащие слова. «Ты не можешь быть моей мамой?» - спросил он. Я покачала головой. «Тогда приезжай ко мне в Москву, когда я вырасту. Я женюсь на тебе». И сунул мне в руку скомканную бумажку с адресом. Тут его окликнула бабушка, они сели в такси и уехали.
ХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХ
Это и был единственный Вася, который мне до тех пор встречался.
Вася-студент не был ни маленьким, ни робким. У меня язык не поворачивался назвать его этим смешным детским именем, просто прилипал к гортани, и горло сводило судорогой. Это был статный молодой мужчина – не парень или юноша – именно мужчина. Сочетание темных густых волос, более длинных, чем тогда носили, белоснежной кожи и глаз густо-синего цвета было убойным. Общался он со всеми, надо сказать, сдержанно-корректно, ничем не показывая, что знает, какое производит впечатление на окружающих. А может, только на меня?
Я хоть и была замужней дамой, но сердце мое, как пишут в любовных романах, было совершенно свободно.
ТАК ПОЛУЧИЛОСЬ…
К мужу я относилась скорее, как старшая сестра к младшему брату. Ну, просто эта женитьба была в русле моего воспитания, раз уж так получилось… нет-нет, не беременность, просто близость… На самом-то деле он был на три года старше и гораздо опытнее меня. Тогда меня поражало, насколько свободно, даже немного запанибратски он, молоденький лейтенант милиции, общался со взрослыми, в разы старшими людьми.
И женщин у него до меня было много, по его рассказам – больше семидесяти. И все, по его же рассказам, были довольны. На постель моя стеснительность не распространялась, может быть как раз потому, что он был мне, как родной. Многими вещами мы впервые занимались по моей инициативе. Обычно у любящих людей чувство ведет к свободе в интимном. Я же, наоборот, пыталась доказать себе: «Могу сделать, значит, люблю». Но никаких других чувств, кроме родственных, несмотря ни на какие экзерсисы, я так и не испытывала. Ощущений, естественно, тоже. Иногда, склоняясь над распростертым телом, извивающимся и стонущим в пароксизмах беспредельного блаженства, я молча удивлялась: эк его скрутило… Спасала меня его патологическая чистоплотность. Пока он вскакивал и пулей убегал в душ, я, как правило, успевала сама решить свои проблемы. Так что он ни о чем благополучно не догадывался. Очень уж не хотелось мне снова выслушивать его философски-вальяжное: «Это, наверное, с тобой что-то не так. Все мои женщины не жаловались…»
ХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХ
Может, романтическими чувствами я и не была отягощена, но с чувством ответственности - в смысле преподавательской этики - у меня все было в порядке. Поэтому тогда мне и в голову не пришло хотя бы проанализировать, что же со мной происходило. А может, это и вправду мои природная стеснительность и воспитание «вылезали». Мучилась я ужасно. Василием пыталась его называть, но все остальные были просто Сашами, Колями и Ленами… Никак не называть пыталась, делая приглашающий жест отвечать – но вскакивал обычно кто-нибудь из сидящих рядом или сзади. Вообще не спрашивать было нельзя. Я целую систему разработала: каждый студент отвечал по всем темам, а отсутствие надо было отрабатывать. Без этого никто зачет у меня не получал.
Тогда я придумала всех английскими именами называть. Саша стал Алексом, Коля - Ником, а Вася, к моему огромному облегчению, был переименован в Бэйзила. На именах мы не остановились. Ролевые игры, «телемосты» и «судебные заседания», «Что, Где, Когда», КВНы и капустники – чего только мы ни делали. Благо, никто никогда не проверял, как я их учу: в то время такие вещи не практиковались.
Не всех, правда, получилось удачно назвать. Один рабфаковец требовал, чтобы его называли только так и никак иначе, ну и пусть не по-английски:
БУБА
На самом деле звали его Вахтанг, такой долговязый тощий рыжий грузин с вислым носом, лет под тридцать. Он совсем не знал английского. Родился где-то в далеком селе, никаким языкам его там не учили. Не знаю, какими путями оказался он на рабфаке: в армии не служил, на заводе не работал. «Здесь проще поступить», - туманно объяснил он. Я давала ему отдельные задания, писала сокращенные темы самыми простыми словами. Он честно учил и пытался пересказывать, коверкая слова, кое-как отвечал на вопросы, но задавать их так и не научился. Приносил переводы, которые не всегда мог прочитать… тем не менее, на следующий курс он перешел. Не пропускал ни одного занятия, выходил из аудитории самый последний, брал со стола стопку моих учебников и нес их до дверей кафедры. Я объясняла это, конечно, желанием «выслужиться». Наверное, как всякий молодой преподаватель, в душе не слишком жаловала отстающих. Да и вид его, унылый, неспортивный, меня не вдохновлял. То ли дело Бэйзил, он же Вася!
Мне казалось, Бубе всерьез ничего не было интересно. Просто, сжав зубы, терпел меня с моими выкрутасами и моим английским, раз уж без этого никак нельзя получить вожделенный диплом. «У нас специалисты с высшим образованием высоко ценятся», - объяснил он. «Вы разве историю в школе преподавать станете?» «Ну… Нет, конечно…»
В общем, все было с ним ясно. Правда, однажды в субботу после занятий наш неформальный разговор начался с необычного вопроса. Одна из девушек поднялась и спросила: «Вот Вы кольцо обручальное не носите, а ведь на самом деле замужем, да?». Другая подхватила: «Вы ведь в Северном районе живете? У нас там общежитие. Мы Вас много раз видели и утром, и вечером с одними тем же молодым человеком. Это ведь не просто парень, мы правильно поняли?». До этого, надо сказать, никаких разговоров на личные темы у нас не заходило. А кольцо я и вправду сняла, когда меня иглоукалыванием лечили. Никогда меня не привлекали эти символы официального безоблачного счастья: кольца, свадьбы с белым платьем, пупсом на капоте и толпой пьяных гостей. Врач мне дал почитать какое-то пособие по иглоукалыванию, где приводился пример неудачного лечения женщины, носившей золотые украшения, и ее чудесного исцеления после замен их на серебряные. Это был повод, перешедший в предлог: больше носить кольцо я не стала.
Студентам, а особенно студенткам, жаждавшим заполучить на свои пальчики этот символ женской ценности и востребованности, я попыталась объяснить свои взгляды на отношения, на жизненные цели, ценности и приоритеты, на внутреннюю самооценку. Заговорили о научной работе, которой я тогда была увлечена – к кандидатским готовилась. Сейчас все это звучало бы банально, но тогда они воспринимали мои слова, как откровение. Обвела взглядом аудиторию – у них у всех такой неподдельный интерес и по большому знаку вопроса в каждом глазу. Нет, не у всех. Вот Вася-Бэйзил слушает с вежливо-отстраненным видом, даже не пытаясь изобразить какой-то интерес. А Буба… в его глазах горит какой-то непонятный огонь, как у средневекового фанатика… Я как-то не задумалась о причине, но запомнила.
Это было в сентябре, в начале их и моего второго учебного года. Вскоре, ровно через год после первого ребенка, как и было велено врачами, я забеременела. Несколько раз лежала в больнице на сохранении, но официальной версией было «высокое давление». После первого раза, наколотая какими-то гормонами, я располнела. Дети же, наоборот, выходили у меня крохотными, по 2800, так что очень долго никто ничего не замечал. Но Буба… Перестал оставаться после занятий, книжек за мной больше не носил. Случайно встречаясь со мной глазами, тут же отводил взгляд.
Началась сессия. При таком отношении Буба, конечно, нахватал долгов. Да и занятия начал пропускать. Я оставила его после занятий отрабатывать.
Когда все разошлись, он поднялся с задней парты, подошел ко мне. Постоял рядом. Вздохнул. И выдал: «Я думал, Вы другая. Не такая, как все. У Вас Божий дар. Вы ученый, у Вас было большое будущее. А теперь Вы просто родите ребенка. Я думал, Вы… а Вы просто женщина!...». И вышел, хлопнув дверью.
Больше я его не видела. Рабфаковцы сказали, что он не сдал сессию и уехал домой.
ХХХХХХХХХХХХХХХХХХ
А Вася… Наверное, с ним все было в порядке. Весной я ушла в декрет, а когда вернулась, английский в их группе уже закончился…