Он начал день, еще не зная, что это последний день.
«На меня не вари, я сегодня к двум»,- сказала жена, тоже нащупывая тапки у кровати. Она спала голышом, и потому, посмотрев, не открыта ли дверь в комнату дочери, быстро пробежала в ванную и, пожурчав там, вернулась – спать. Он успел погладить ее оттопыренную заспанную попку, но она уже нырнула в постель. Секс у них происходил перед сном, утром никак не получалось по времени.
Он поставил чайник кипятиться и насыпал в дуршлаг гречку. Последняя крупа попалась нечистая, в ней то и дело встречались черные вкрапления с неприятным вкусом. После того, как крупа запущена в воду, следовало помешивать варево ложкой и караулить всплывающую на поверхность примесь, одновременно смотря вполглаза в приглушенный телевизор и чистя морковь. На НТВ и первом начался выпуск новостей. Он перескочил пару раз туда-сюда и остановился на НТВ: ведущая была симпатичней. Вскипел чайник. Он включил газ, соскреб мокрую крупу из дуршлага в кастрюлю и залил кипятком. В Сибири сгорел детский дом, на Дальнем Востоке взорвался военный склад, на Ближнем произошла очередная вспышка насилия, в кастрюле закипела вода. Он убавил газ и посолил. Несколько лет он спорил с женой, как правильнее варить кашу. Она переучивала его: продукты горения газа вредны для здоровья, что бы там ни писали, кроме того, выжигается кислород. Поэтому будь добр: сначала кипятишь чайник и только потом зажигаешь газ. Лет пять, а то и все восемь, он отстаивал свое право делать все не так, а на самом деле – просто не желая переучиваться и менять привычку, ставшую уже даже и не ритуалом, а частью жизни. Но в прошлом году, аккурат под майские, спорить надоело: А, да не все ли равно?.. Он попробовал, и оказалось вроде ничего. С того времени и варит по ее методе. Она довольна, воздух на кухне стал чище. Во всяком случае, она так говорит.
Когда салат натерт, он будит дочь. Но в этот день дочь встала сама. «Привет, па!»- бросила сонно. «Доброе утро»,- ответил в закрывающуюся дверь туалета и, достав из холодильника сыр – дочь порежет, это ее обязанность, разложил на мойке приготовленные с вечера бритвенные принадлежности. Это был первый за день отрезок относительно свободного времени, когда он думал. Или думал, что думает. В этот раз он предвкушал намеченный еще неделю назад поход с Вайнштоком. Поход должен был начаться в четверть пятого от метро «Аэропорт», где они с Вайнштоком назначили встречу. До четверти пятого оставалось – он обернулся к телевизору, где в нижнем углу высвечивало время – еще девять часов и в течение этих часов минимум трижды он будет размышлять о том, что случится вечером: первый раз в машине, когда высадит дочь у школы и сможет, наконец, выключить это дурацкое радио, брякающее по мозгам металлом, потом во время обеда – длинный путь по коридорам, лифтам и переходам туда и обратно, плюс очередь минут на двадцать в кафе и столько же времени ковыряния в привычном супе-пюре, салате «Здоровье» и – здесь возможны варианты – в курице с рисом или в свином жарком с порошковым пюре; последний раз – это, собственно, дорога до «Аэропорта»: пятьдесят метров по коридору, восемь этажей вниз на лифте, еще метров двадцать до вертушки с вертухаями на страже, самораздвигающиеся стеклянные двери, потом шагов триста до машины – офис большой, а парковки нормальной нет, ну и минуты четыре езды, включая стояние на одном светофоре и перед двумя треугольниками «Уступи дорогу».
«Па, а кетчупа нет?»
«В холодильнике на дверце».
Первое свободное время закончилось, а удовлетворения не осталось. Он смыл пену и отнес бритву, помазок и зеркальце с кремом в ванную. Теперь у него было минуты три на душ. С натяжкой это тоже можно было назвать свободным временем. Но пару раз именно из-за того, что он задумывался, они выезжали чуть позже, и дочь опаздывала на первый урок. После чего вечером нужно было вымучивать объяснительные для классной («Извещаю Вас, что 15 февраля …года моя дочь……. опоздала на урок геометрии по причине…») , да еще выслушивать упреки жены. Поэтому душ – нет, здесь расслабляться было нельзя. Он отрегулировал температуру и напор, намылил подмышки и пах, после чего взбил шампунь на голове. Волосы были пышные и совсем не редели, в отличие от растительности его сверстников, чем его жена очень гордилась, и смыл пену струей. Полотенце висело там же, где и всегда. Он вытерся и ступил в тапки. Время он не засекал, но и так было ясно, что уложился в две сорок – две сорок пять.
Дочь разложила гречку по тарелкам; сыр и хлеб, аккуратно нарезанные, веером раскинулись по отведенным им блюдцам. Ещё имели место быть вскрытый пакет молока для него и сладкий кетчуп для дочери. В восемь ноль-ноль на каналах начинался очередной выпуск новостей, и за секунду до того, как исчезла новостная заставка, он взялся за ложку. Перед этим он переключился на первый и теперь пытался увидеть что-нибудь упущенное информслужбой НТВ. Все то же самое, - разочарованно резюмировал, когда выпуск завершился.
«А ты ждал чего-то иного?»- спросила дочь и переключилась на МУЗ ТВ. Он поморщился: надо же, подумал вслух…необходимо себя контролировать, можно попасть впросак.
В восемь ноль восемь он выдавил из тюбика пасту. В восемь десять ополоснул рот и пошел одеваться. «Поторопись,- на ходу предупредил он дочь, только что прикончившую остаток бутерброда.- Мы почти опаздываем».
Костюм и прочее были приготовлены с вечера, поэтому он покинул квартиру, как и положено – в восемь двенадцать. Этаж был четвертый, он несколько недель по выходным тестировал две альтернативы: спуститься по лестнице или вызвать лифт и ехать в нем. Если лифт стоял на четвертом, экономилось около двадцати секунд, если же на одном из крайних этажей – дельта сокращалась до трех секунд. Но если лифт оказывался занят, то он всегда оставался в минусе. Антирекорд, установленный на одном из тестов, равнялся «минус две минуты одиннадцать секунд», и было подозрение, что это не предел. Поэтому, выйдя из квартиры, он бросал взгляд на кнопку: если она горела, он сразу начинал спуск, если нет – перегибался в пояснице и тянулся кончиками пальцев к кнопке, соревнуясь с невидимым конкурентом, вышедшим вот также этажом выше или ниже. Лишь однажды за эти несколько лет он опоздал на тысячную долю секунды, и лифт уехал на шестой этаж к блондину на черном «Опель-Вектра». Внизу у почтовых ящиков они столкнулись, и ему показалось, что в глазах блондина мелькнула искорка: то-то! Впрочем, это было только однажды, во всех остальных случаях первенствовал он, в том числе дважды сделал и этого блондина с шестого: он уже грел двигатель и ждал дочь, когда тот только выходил из подъезда, выискивая взглядом, кто это его сегодня опередил.
Сегодня кнопка горела, и он пошел пешком.
Снег стаял едва ль не два месяца назад, и слава Богу. Выигрыш был достаточный: дополнительных четыре минуты, на которые не приходилось закладываться, чтобы включить обогреватели стекол и сидений, и, пока двигатель, низко ревя, разжижает масло, освободить заледеневшие дворники и смахнуть с крыши и капота смутно белеющий в утренней полутьме выпавший снег. Но сейчас уже был май, десятое число. Рассвело, когда он ещё только встал. Или одиннадцатое? Нет, десятое, - он даже не стал смотреть на календарь на часах, потому что вспомнил: вчера было девятое, праздник. До обеда он разбирал шкаф в темной комнате и выносил толстенные, по-старомодному отполированные стенки и дверцы на свалку. После обеда жена ушла на фитнес и в бассейн, а он, быстро выполнив порученную ему уборку – пол, пыль, унитаз с ванной надраить – успел немного почитать. Перечитывал в который раз Казакова. Хорошие рассказы…
Да, было десятое число. Солнце грело уже по-летнему, даже утром. Он отключил сигнализацию и сел в машину. Двигатель заурчал, на дисплее магнитолы высветилось время: 08:13. Он представил, как еще издали увидит Вайнштока: тот будет стоять на ступеньках салона сотовой связи и читать прижизненного Тютчева.
В 08:15 вышла дочь в легкомысленной юбочке и с такой же блузкой. Кинула на заднее сиденье яркий рюкзачок с одной лямкой и кивнула: трогайся, мол. Коленки у дочери были еще девчоночьи, с выпирающим костяком, но ему все равно приятно было на них смотреть: чувствовалось в них уже что-то женское… А интересно, вдруг подумал он, начались ли у нее менструации? С женой вопросы взросления дочери не обсуждались, ему все казалось, что еще рано. Пожалуй, да, - сам же ответил себе, мельком глянув на оттопыренную на груди блузку. Двенадцать лет – вполне современный возраст.
На съезде с третьего кольца была небольшая пробка, они потеряли минуты полторы, которые, впрочем, почти наверстали, разогнавшись по прямой до самой школы и удачно проскочив мимо двух светофоров.
Школа была не простая, каждый второй учащийся имел в родителях какого-нибудь супер-пупер деятеля. Он ее устроил чудом: зашел на дурака едва ль не в конце сентября и сразу попал на директрису. Та сказала просто: «Да пожалуйста!»- и назвала сумму. Сумма была приличная, он заколебался…но жена, бывшая тут же, взяла инициативу в свои руки, и деньги были уплачены. Позднее выяснилось, что кто-то из супер-пупер в самый канун учебного года срочно уехал заграницу и увез несостоявшегося первоклашку. Так его дочь попала в это блатное заведение, чем жена очень гордилась, и приучила со временем гордиться и его с дочерью.
«Па, а чего ты на меня так косишься?»
Он уже запарковался перед самыми воротами, успев втиснуться за отъехавшим «Лексусом» и оттереть нахально гудящую БМВ с мигалкой.
«Взрослая ты уже»,- машинально ответил он и осекся: не брякнул ли чего лишнего?..
«А, так это не новость!»
Дочь взяла рюкзак и, как всегда, поцеловала его в выбритую щеку.
«Не задерживайся после школы. Я позвоню ровно в три, проверю».
«А говоришь: взрослая!- укорила дочь.- Уж и потусоваться нельзя».
Он проводил глазами колыхающуюся юбку и мелькающие голые, еще незагорелые ноги. «Вот в июне поедем в Эмираты или в Египет!»- подумалось.
Взгляд зафиксировал на дисплее: 08:26.
Маршрут был известен до минуты:
08:30 – пересекает Садовое по Добрынинке.
08:33 – выезд на набережную (все никак не может запомнить название).
08:38 – заторчик перед выездом на Большой Каменный мост.
08:41 – Моховая и снова пробка, теперь перед поворотом на Тверскую.
08:44 – Пушка.
08:46 – Белорусский вокзал, и снова пробка.
08:49 – Динамо; скорость движения резко падает до самой аллеи, с которой машины, следующие со стороны Дмитровки, выезжают на Ленинградку в сторону центра.
08:53 – наконец-то, улица какого-то Степана Супруна и отворот с Ленинградки.
08:55 – пересечение последнего нерегулируемого перекрестка и медленный дрейф в поисках свободного места.
08:57 – пиликает сигнализация, подтверждая заступление на охрану его имущества.
Собственно, последующий трех-пятиминутный отрезок (зависит от места парковки и, опять же, от лифта) тоже формально был свободным временем. Но он его к таковому не относил и предпочитал, вышагивая по тротуару, потом по брусчатке, выложенной возле офиса, а напоследок – по крупной офисной плитке, - настраиваться на работу. Сегодня четверг, планерок нет. В десять совещание с маркетами, в 12.30 внешняя встреча. Впрочем, там нужно лишь выслушать очередное предложение и озвучить однажды и навсегда принятое (не им) решение. Можно послать сотрудницу. Нет, неправильно. Банкиры сочтут уровень отказывающего заниженным и будут снова заходить через верх. И снова спустят к нему, чтобы отказал. Нет, уж лучше сегодня. И неплохо бы для весу затащить на встречу Потапова, хотя бы на последние десять минут, когда, собственно, и нужно будет резюмировать.
В лифт набилось девять человек. Всех отдаленно помнил только по лицам, по имени не знал никого, и то хорошо!.. Он не терпел по утрам (да и в обед, впрочем) бок о бок ехать со знакомыми. Нужно поздороваться – это не страшно, все равно делается на автомате – и отвечать на реплики, а то брать инициативу диалога на себя или просто молча, с идиотской миной улыбаться. Глупое и совершенно пустое занятие… И от настройки на работу отвлекает.
Собственно, встреча в 12.30 и всё, больше ничего не запланировано. Теперь что нужно сделать:
1. приготовить данные по платежам с начала года.
2. получить, наконец-таки, визу у вечно ускользающего Кузищина
3. пообщаться неформально с маркетами. Нужно загладить последний конфликт, точнее – его жесткую позицию в нем. А что, если на совещании?.. Нет, не получится. Неизвестно, кто там будет, да и совещалово на другую тему. Придется все-таки ловить в курилке или на обеде. Нет, не на обеде – только в курилке (он вспомнил о втором свободном времени).
4. рассказать сотруднице о взаимоотношениях с каждым банком, дать контакты и прокомментировать договоры
5. запустить распоряжение о снижении комиссии по дилерам. Висит с прошлого полугодия. Потапов наверняка вспомнит, если не на завтрашней планерке, то на следующей.
6. закончить презентацию для вице-президента. Это не срочно, но в фоновом режиме нужно доделать до конца мая.
7. проконтролировать, чтобы сотрудница подготовила и отправила на подпись официальные извещения партнерам о смене реквизитов. Это обязательно сегодня! Бухгалтерия орет, что деньги идут не туда.
8. …
Здесь он споткнулся, потому что лифт открылся, но никто не выходил. На дисплее высвечивала «восьмерка». Это был его этаж, все попутчики вышли ранее. Он покинул кабину и, проведя магнитной картой по считывателю, ступил в коридор. Коридор был длинный, метров восемьдесят. Слева и справа по двадцать две двери, его дверь последняя справа, перед туалетом и курилкой. Это утреннее прохождение по коридору (каблуки звонко стукают, звук, отражаясь от стен, гуляет по коридору и не может вырваться…) всегда напоминало ему фразу из «Семнадцати мгновений»: «Штирлиц шел по коридору…» Он шел по коридору, двери слева и справа открывались и выпускали только что пришедших на работу сотрудников. Они широко улыбались и здоровались за руку (мужчины) и милостиво кивали (женщины), он делал то же самое. Обычный утренний ритуал, аналогичный вечернему.
Сотрудница была уже на месте, она никогда не опаздывала. Когда его повысили, и во вновь созданном отделе открылась вакансия, Потапов предложил ему кандидатку из другого офиса. По большому счету, ему было все равно, кого брать – лишь бы выполняла свои обязанности. Ее прежняя начальница дала характеристику и справку о персональной оценке за предыдущие полугодия. Оценки ему понравились: все четыре были «С», при этом количество набранных баллов стабильно, хотя и не очень значительно росло. Если бы индекс был выше «С», он бы под любым предлогом отказался. В маркетах и в своей дирекции он знал нескольких, отмеченных категорией «В», и одного - с литерой «А». Все были спортсменами, комсомольцами, активистами. Таких он не терпел. Наверное, потому что сам себя к ним не относил. Уж лучше категория «Д»: «В целом компетентен, но отдельные позиции требуют улучшения». «Е» («Не соответствует ожиданиям, ниже требований, покаывает неприемлемые результаты»), конечно, чересчур: кандидаты на вылет, да и никто не подпишет их на перевод.
Сотрудница действительно соответствовала уровню «С»: никогда его не подводила, но и никаких сверхактивностей не проявляла. Он (кстати: тоже категория «С») был доволен.
Не раздеваясь, он склонился над клавиатурой и набрал Ctrl+Alt+Del и ввел пароль. Пока компьютер грузился, снял верхнюю одежду, накинул пиджак на спинку кресла, бросил в помытый с вечера бокал ложку «Нескафе Голд» с двумя кусками сахара и нацедил из кулера кипятка. Это было обычное действо, тем не менее волшебно помогавшее войти в ритм. И, как случалось всегда, через три минуты он был уже внутри процесса: смотрел и корректировал таблицы данных, писал тексты к диаграммам презентации, сочинял ответы на пришедшие электронные письма, вызванивал Кузищина, объяснял сотруднице ту или иную ситуацию, задавал ей вопросы и выслушивал ответы…
Намеченные встречи прошли нормально, без эксцессов. Наступило время обеда, напомнившее о себе легкой тошнотой. Он вдруг вспомнил, что не реализовал намеченный пункт 3: неформальное общение с маркетами.
В туалете и в курилке маркеты были, но не те. Он решил, что после обеда с распечатками презентации подежурит с полчасика в курилке и там обязательно их встретит, - и, решив так, направился в кафе.
С Вайнштоком он познакомился лет десять, если не больше. У Дома книги на Арбате в конце 80-х прифарцовывала плотно сбитая группа «жучков»: испитые мужики с наколками да молодые парни. Он был еще студентом, дочь уже исправно марала пеленки и требовала всяких вкусностей. Точнее, требовал бессловесный пока организм дочери, а толмачом выступала жена. После очередного такого перевода, совершенного в день исчезновения последнего рубля его повышенной стипендии, он отобрал десяток книг, не отнесенных им к жемчужинам библиотеки, но так, тоже ничего, - и отправился на Новый Арбат. Это была первая в его жизни торговая операция. Около часа он сидел под жарким солнцем на парапете подземного перехода, издали приглядываясь к «жучкам» и их покупателям. Потом стопкой выложил товар на парапет и стал ждать. Минут через сорок кто-то, наконец, прочитал по его вымученно скучающему лицу, что он не праздношатающийся, а тоже продавец: поинтересовался, сколько стоит Гумилев, который Лев. С испугу он заломил какую-то несусветную цену. Сделка не состоялась. Из нее он извлек первый опыт: 1) продавать нужно активно, 2) предложение должно быть адекватно спросу. После чего взял стопку и, решительно переместившись к ступенькам Дома Книги, стал нахально улыбаться и жестами предлагать литературу входящим и выходящим. Через четверть часа четыре книги сменили владельца, а он незаконно обогатился на сто рублей, или на две повышенные. На шестнадцатой минуте, как раз после удачно завершенной сделки с «Легендами и мифами древней Греции», к нему подошел один из «жучков – лиловый от татуировок, щетинистый тип, пропахший смесью «Примы», портвейна, вяленой воблы и одеколона «Шипр», и протянул руку. Думая, что лиловый хочет предложить его книги клиенту – тот пасся около оставленной сумки «жучка» - он спросил: какую? Тот показал жестом: давай все. Смутно чувствуя, что делает ошибку, он протянул оставшуюся полудюжину, и хотел назвать цену, но тип уже показывал ему спину. Спина была широкая. Он замешкался – нужно было подхватить брошенный на асфальт отощавший пакет с журналами из Некрасовки, предназначенными ко сдаче, - и когда подоспел к крыльцу магазина, клиент уже уходил – он, оказывается, и не думал смотреть книги, а лиловый складывал его – его! – Бахтина, Кафку, Мандельштама в свою сумку корешками вверх, в ряд к своему товару. «Чего-о?»- угрожающе протянул лиловый и цапнул его за рубашку.- Кто это сказал – твои?!» Другие «жучки» поощрительно засмеялись, а он почувствовал, что ноги оторвались от земли и какая-то неведомая сила подняла его до уровня таблички в витрине «Учебно-методическая литература» и, покрутив, отшвырнула к переходу. Асфальт был гладкий, но колено и локоть расшиблись в кровь. В пассиве также были: вырванные с мясом пуговицы, три штуки, треснувшая по шву рубашка и очки. На последние лиловый наступил и с наслаждением потоптался, пока он собирал себя с асфальта, всхлипывая и утирая сопли. Завершающим взносом в перечень убытков явился пинок лилового в задницу. «Еще раз появишься – яйца вырву»,- пообещал незлобно лиловый и вернулся на рабочее место.
Поняв, что больше никому неинтересен, он вытер полуоторванным рукавом мокрое лицо и полежал еще несколько минут, осознавая свое беспомощное, жалкое «я». Прохожие с безразличием обтекали его с двух сторон… «Пойдемте со мной!» - кто-то сзади легонько тронул за рукав. Он испуганно дернулся и подслеповато заморгал… Говоривший был для него расплывчатой фигурой на фоне сизого от выхлопов и июльских испарений Арбата, он даже губ не различал. «Идемте»,- повторила фигура, впоследствии оказавшаяся Вайнштоком, и голос отчего-то успокоил его. Он понял, что бить больше не будут, и, подхватив валявшийся – наверное, выброшенный лиловым пакет, - послушно заковылял следом, связанный отныне невидимой ниточкой со смутно различимым впереди поводырем.
Хвост очереди был почти на лестнице. Где-то в середине угадывались искомые маркеты. Следовало бы заговорить, зашутить, встать с ними и начать реализацию п.3. Но он внутренне поморщился: в курилке! в курилке! – и так и не двинулся.
Вайншток жил рядом, в переулке, в старом доме, в огромной квартире с женой, тещей, несколькими детьми и собакой. Набор был гремучий, он почему-то сразу об этом подумал, хотя тот визит, да и последующие повода к такому умозаключению вроде не давали. Вайншток дал ему умыться, помог засучить намокшую от крови брючину и прижег колено и локоть йодом. После чего провел в кабинет – у него был свой кабинет! – и, заставив снять рубашку, достаточно аккуратно пришил рукав на место, а также подобрал более-менее подходящие пуговицы. Очки восстановлению, естественно, не подлежали и потому были оставлены на Арбате, но – о, чудо! – у них оказались одинаковые диоптрии, и запасные Вайнштока подошли ему идеально, ну, почти идеально: фокусное расстояние все-таки чуть различалось. И, пока Вайншток штопал, он с интересом разглядывал через трофейные стекла хозяйский кабинет, состоявший из массивного стола, стула, на котором сидел сам Вайншток, диванчика и двух с половиной стен, до потолка уставленных книгами. Ах, боже ж ты мой – чего там только не было!.. Издания сплошь все старые, серьезные, а если что и встречалось из новиздатовского, так тоже солидное – БВЛ, или «Библиотека поэта», или «Памятники литературы», ну и собрания сочинений, конечно. Да не Сартаков с Шуртаковым, а - литература.
«Любите литературу, молодой человек? Или только на ней зарабатываете?»- поинтересовался в процессе штопки Вайншток, заметив его интерес.
«Люблю, - он покраснел.- Я в Библиотечном учусь…»
«Я так и подумал,- отвечал Вайншток.- Ну вот, все готово, держите. Если в следующий раз будет нужда, приносите мне – я посмотрю. Да и очки захватите!»
Месяца два он оттягивал этот момент, для ту сторублевку и стипендии. А когда деньги закончились, достал Вайнштокову бумажку с номером телефона и назначил встречу.
Гороховый,- сказал он.- Нет, подливы не нужно.
К его удивлению, из дюжины принесенных книг Вайншток отобрал целых три. Заплатил не очень щедро, но до стипендии должно было хватить. «В следующий раз,- сказал Вайшток, провожая, - можно все не носить. Достаточно иметь список – автор, название, издательство, год… Я проставлю цену, а дальше – воля ваша».
Несколько раз он так и делал, и деньги Вайнштока спасали на время от упреков жены. После, когда он устроился на первую свою работу и появились какие-то средства, необходимость в продаже книг отпала, но он продолжал захаживать к Вайнштоку. Пожалуй, даже чаще прежнего. А потом Вайншток пропал. Вместо суховатого и усталого, как виноградная лоза осенью, голоса Вайнштока трубка заалёкала, забулькала, заквакала раздраженно: какого Семена Аркадьевича? Нет его и не будет! И не было никогда!
Нет, все не так. Он и думать забыл про Вайнштока. Сменил свои архивариусные хлеба на другую службу, дальше от книг, но ближе к деньгам, потом еще на другую, еще ближе, а эту другую – уже на нынешнюю. А здесь совсем не до Вайнштока и не до книг уже было. До прошлого года – когда поехал на переговоры в район Арбата. Шел, как всегда, глядя перед собой и ничего не видя, фиксируя только где-то на периферии сознания и экрана, как шварцнеггеровский терминатор: за киоском поворот налево, двадцать ступенек вниз, восемьдесят шагов по переходу…направо или налево? Налево. Сориентироваться: где дом номер шесть? Экран дернулся, криво пополз вверх. Нелепо взметнулась рука с портфелем, стараясь удержать от падения тело, - но тело, не найдя опоры в брошенной на асфальт банановой шкурке, уже летело навстречу закованной в панцирь земле. Экран вспыхнул и погас…а когда после перезагрузки засветился вновь, он увидел перед глазами длинный-предлинный, уходящий в небо асфальт, очки поодаль, на этот раз лишь чуть помятые (пластик!), и тень, падавшую наискосок. Еще до того, как было сказано первое слово, он понял, кому принадлежит тень, и, странное дело, нисколько этому не удивился.
Квартиры в переулке уже не было. Поэтому Вайншток помог ему дойти до машины и, усадив на место пассажира, отвез на Восточную. Болела и кружилась голова, подташнивало… Полуприкрыв глаза, он сквозь стекла водруженных на место очков изучал в профиль лицо Вайнштока. Тот как будто и не изменился за эти почти десять лет. Длинный, уходящий вперед под углом в 45 градусов нос, смуглая кожа, обтягивающая скулу, отрастающая на щеках седая щетина…
Жены с дочерью дома не было. Вайншток, следуя его указаниям, достал из бара рюмки и коньяк, они выпили и закусили тем, что нашлось в холодильнике. Вайншток поинтересовался, где его кабинет. «Хочу взглянуть на вашу библиотеку, если позволите,- пояснил просьбу он.- Знаете ли, профессиональное…» Ему стало вдруг неловко: никакого кабинета у него не было, даже уголка не предполагалось. «Ну, зачем тебе?- недоумевала жена, когда они только въехали и планировали, что, где и как. – Ты же давно ничем не занимаешься. Да и глупости все это!» Это верно: как он пошел на службу, все книжные заморочки сами собой прекратились. Сначала не было времени, а потом и желание куда-то пропало. Жена была рада. Лишь, когда они ссорились, кричала, тыча в стеллажи: «Вот! Вот, кто тебе дорог!» Ему это уже не было дорого. То есть, конечно, было, но не до такой степени, чтобы терпеть ее истерику. Он вызвонил по «Из рук в руки» первого попавшегося «жучка», и тот вывез за пару ходок все пять сотен томов. Остались лишь две: Кафка да Казаков. Почему они – иногда задавался он вопросом? Абсурд какой-то… Спрятал их на дне бельевого ящика и изредка, когда был дома один и что-то такое непонятное накатывало, открывал уже начинающие желтеть страницы и, ни о чем не думая, просто медленно перелистывал… Жена, увидев в гостиной опустевшие полки, совсем не обрадовалась. «С ума сошел! А что мы поставим? А гости что скажут?» В результате выкинула одну секцию, вместо нее поставила кресло, а остальное забила посудой, керамикой, статуэтками разными, вазами… Ничего получилось.
«Знаете, давайте в другой раз?»- предложил он после паузы: мол, не прибрано, то да сё… Вайншток, вероятно, догадался, в чем дело, и с готовностью согласился: конечно, в другой раз!
Они выпили еще по рюмке. Разговор не клеился… Вскоре Вайншток ушел.
«Да, пожалуйста. Я уже ухожу». Он поставил поднос с приборами на резиновую конвейерную ленту, тянувшуюся в окно посудомойки, и, не торопясь – человек пообедал, организму требуется немного отдохнуть – пошел обратно.
Ни телефона, ни адреса Вайншток не оставил. Но когда через неделю он вновь появился у Дома книги – на этот раз безо всяких переговоров и обходя все подозрительные предметы – Вайншток опять появился откуда-то сзади или сбоку и поздоровался. Вот, захотел посмотреть, что издано, да и часок-другой свободный выкроился, - выдал он домашнюю заготовку. Вайншток закивал и за локоток повел его к лоткам. «Помнится, вас серебряный век и постмодернисты интересовали…интересуют,- поправился он.- Вот, пожалуйте». У него разбежались глаза. Пока он служил, появилась масса издательств, серий, имен… Продавец назвал общую сумму, он заплатил, и они с Вайнштоком зашли в летнее кафе. Была уже осень, кафе на открытом воздухе доживало последние дни… Они покушали люля-кебаб, выпили кофе и распрощались. Пакет с книгами он оставил на ночь в багажнике, а утром очистил от папок с договорами одну полку в офисном стеллаже и поставил приобретенное накануне и Кафку с Казаковым. В тот вечер он впервые задержался. Позвонил жене, что необходимо сделать срочную работу. Дождался, когда в шесть сотрудники, спихнув со столов бумаги, потянутся к лифту, обесточил верхнее освещение и включил настольную лампу. Неожиданно отметив, что это все напоминает то счастливое время, проведенное в общежитии: жена, тогда почти еще девочка, утомленная его ласками, засыпала, он осторожно высвобождал свою руку и укрывал сонное, такое домашнее ее тепло одеялом… Отворачивал лампу к стене и максимально нагибал. Получалось: яркий желтый круг, в котором он, стул и книга, иногда чашка с черным кофе, а остальное – тьма египетская. Вот и вечерами в офисе было так же; разве что из ассоциативного ряда выпадали клавиатура да потушенный, матово отливавший черным монитор. Вернувшись домой почти за полночь, неслышно открыл дверь ключом, разделся и, приняв душ, забрался к жене под одеяло.
С того момента что-то изменилось. Появилась вторая, его, жизнь. Одной ее частью стали то и дело возникавшие поздние совещания (благо, для жены это было объяснимо: примерно тогда же его повысили до начальника маленького, из трех человек отдела), другой – встречи с Вайнштоком, случавшиеся раз в месяц, не чаще. Встречи проходили по одному сценарию. Точнее, сценариев было два, но оба, в сущности, сводились к одному: либо они встречались там же, где в первый раз, и шли пешком или ехали на метро в какую-нибудь присмотренную Вайнштоком лавочку, реже на дом к кому-либо из знакомых Вайнштока, либо, как вот сегодня, Вайншток приезжал к нему на «Аэропорт», и они следовали туда же, но на машине. Час или около того длилось священнодействие: выбор кандидатов, которые перекочуют на полку и замрут там, в ожидании, когда в комнату войдут синие зимние сумерки, зашаркают, удаляясь, звуки шагов, захлопают двери и хозяин, которому уже не надо скрывать свою любовь к ним, наконец-то приблизится и пробежится прохладными сильными пальцами по их туловищам, стянутым в талии кожаными корешками, и та счастливица, на которой он остановит свой выбор, с легкостью и радостью, с восторгом пойдет за ним и окажется на ближайшую ночь в этом желтом круге, и будет послушно перелистываться, в согласии с его пальцами поднимая и опуская свои белые страницы, с любовью следя, как его внимательные глаза, искаженные толстыми линзами, ощупывают каждую буковку на ее теле, иногда возвращаются, пытаясь понять смысл того, что она, его избранница, хотела сказать, а иногда хозяин даже заговаривает с ней, и тогда его сухие губы шевелятся, преображая в звуки ее мысли и желания.
Двери лифта разъехались. Он вступил в коридор и сразу же заметил непорядок: свет был потушен, и длинное узкое помещение освещали лишь боковые вспышки открываемых дверей. Почти наощупь и едва не сталкиваясь с выходящими из кабинетов, он прошел к себе. Компьютер, подключенный через бесперебойник, пищал, пытаясь обратить на себя внимание. Он сохранил все файлы, отправил подготовленное еще до обеда письмо и выключил системный блок.
В курилке сказали, что авария надолго, скорее всего до вечера. Нужные маркеты были тут же. Он присоединился к ним. Побыл с четверть часа пассивным курильщиком, но результата достиг: расстались почти друзьями. Он знал, конечно, что ненадолго, но все равно – результат.
Было 14:20. Он попросил сотрудницу отнести в канцелярию исходящие и взять то, что пришло. Когда она ушла, просмотрел список дел. Так, завизировать у юриста. Кузищин, на удивление, взял трубку. Что еще более удивительно, буркнул: все давно завизировано, можно забрать. Отлично, заберет позднее, когда пойдет на нижние этажи. Что еще? Передать информацию по договорам. На все остальное отмазка железная: компьютер. Итак, еще два часа и…
Тут пришла сотрудница, и они сели за стол, ближе к окну. Он подробно рассказал о коллизиях отношений с каждым банком, давая характеристики контактным лицам и особо отмечая, что необходимо сделать в ближайшее время с каждым из банков. Сотрудница записывала, иногда задавала вопросы. Когда они закончили, дали свет. Зажужжала, включаясь, оргтехника, народ из курилки повалил в кабинеты. Он вернулся к сохраненным отчетам и еще с полчаса поработал, перетаскивая данные из одного файла в другой. В четверть пятого в мобильном зазвенело напоминалово, поставленное еще с вечера. Он выключил компьютер, попрощался с сотрудницей и еще с несколькими, появившимися в коридоре – сердечная улыбка во все лицо, ничего не значащие слова на бегу, вышел на третьем, взял в лотке у юриста завизированный договор – сам Кузищин отсутствовал – и спустился вниз по лестнице. Здесь, собственно, начиналось третье свободное время.
Когда они ехали к кому-нибудь на дом, Вайншток всегда звонил и предупреждал, что они выезжают. Имея сотовый, он тем не менее набирал из автомата, экономил. Однажды он не выдержал и сказал, что, на его взгляд, экономия сомнительная: тарифы сотовых операторов упали, а вот МГТС только растет. На что Вайншток голосом и тоном прожженного одессита уничижительно ответил: «Это шо ж, молодой человек, вы меня, будете учить, как экономить? Меня?!» - и опять вручил ему свою барсетку и, как всегда, направился через дорогу к тому же самому телефону. Говорил он коротко, не больше десяти секунд, и тотчас возвращался к машине своей обычной походкой; чуть подволакивая ноги, обходил автомобиль спереди и, осторожно втиснувшись, неизменно говорил: «Трогаем». Дорогу указывал профессионально, как таксист, знал все знаки, повороты и ГАИшные засады. Его каждый раз подмывало спросить у Вайнштока: откуда это? – но помня его то ли всамделишнее, то ли полушутливое «Это шо ж», молчал... Также он молчал и о других время от времени мучивших его вопросов, например: где он живет? на какие деньги? сколько ему лет?.. О некоторых вещах он догадывался. Допустим, был почти уверен, что владельцы лавочек и те жучки, у кого он по наводке Вайнштока покупал, выплачивали тому определенный процент. Деньги были небольшие, да и нечасто. Но столько таких, как он, было у Вайнштока? К тому же он не считал это предосудительным. Ему, пожалуй, даже нравилось и в чем-то грело: раньше он зависел от Вайнштока, теперь наоборот. Однако – и он это прекрасно сознавал – и тогда, и теперь он ему, Вайнштоку, завидовал. Едва он подумал о зависти, как щелкнул тумблер: стоп. Тема была запретной, он сам ей назначил такой статус, поэтому пришлось повиноваться.
Он повернул ключ, и двигатель мягко заурчал. До этого у них с женой было по «девятке». Ломались они не то, чтобы часто, а до обидного по пустякам. Жене надоело первой. Он же еще поездил с год и этой зимой поменял на такую же, как у жены, только рестайлинговую. Новую жена взяла себе, ему досталась вот эта. «Теперь у нас обоих иномарки,- говорила она знакомым к месту и не к месту, чему он тихо и безропотно злился.- С нашими не сравнить: небо и земля!» Впрочем, оставаясь к механизмам равнодушным, втайне он любил свою смуглую, раскосую, так послушную в его руках кореяночку. Вот и сейчас она мягко вывернула на проежую часть и, легко разогнавшись, полетела к метро.
Вайнштока он, как и думал, увидел издали. Было заметно, что тот только подошел и сейчас оглядывался, выискивая его. Он опустил стекло и окрикнул. Тот кивнул и шагнул навстречу. «Я сейчас,»- сказал он и, как всегда, положил на переднее сиденье барсетку. Автомат на другой стороне переулка был занят, и он хотел уже предложить Вайнштоку свой сотовый, но говоривший, наверно, почувствовав спиной возникшую очередь, закончил разговор. Он видел, как Вайншток набрал номер, подслеповато тыча в кнопки и сказав, как обычно, несколько коротких фраз, бросил трубку на рычаги. Затем обернулся и пошел к машине, щурясь на солнце…
Завизжали тормоза, спустя полсекунды глухо и мягко стукнуло. Тело Вайнштока нелепым кулем перелетело через ярко-красное «Ауди»-купе и свалилось на тротуар, под ноги прохожим.
Он снял очки, машинально вытер от пота холодное вдруг лицо и снова надел очки. Ничего не изменилось. Вайншток лежал там же, окруженный теперь кольцом зевак. Он вышел и, поражаясь, что даже в такую минуту рассудительность не покидает его, захватил с собой портфель и Вайнштокову барсетку и пиликнул сигнализацией.
За опущенным стеклом за рулем сидела юная дамочка. Он знал таких: богатый мужчина, квартира и дача в подарок. «Ауди» из той же оперы, главная проблема: что надеть вечером? Эта отличалась тем, что была до смерти перепугана и тыкала длинным ногтем в маленькие клавиши лакированной раскладушки . «Он что – слепой?! Ему же красный горел!- вскрикивала она время от времени, ни к кому не обращаясь.- Ой, Паша! Паша!»
Он протолкался дальше и, одного взгляда хватило, чтобы понять: Вайншток мертвее мертвого. Ноги, наверное, были сломаны ударом бампера и сейчас, неестественно вывернутые и подогнутые, с задравшимися брючинами, обнажавшими белые волосатые лодыжки, внушали отвращение. Под головой расплывалось темное пятно, но если б не ноги, можно было бы подумать, что Вайншток вдруг ни с того ни с сего прильнул ухом к асфальту и к чему-то прислушивается.
Он отвернулся и торопливо подбежал к машине. Здесь же, у капота, его вырвало. Это было так странно, так невозможно: тот, что лежал бездыханным мешком на стоптанной «зебре», только пять минут назад щурился против солнца, выглядывая его, а он, подъезжая, опять завидовал ему – да, завидовал! Что уж теперь, - и живой и теплый Вайншток подоровался с ним, сунув через окно сухую шершавую ладонь, а потом вот эту барсетку.
Да, барсетку…
Он посмотрел на барсетку. Обычная, коричневая, вся потертая. Поколебавшись, он щелкнул замочком. Сверху лежал телефон, под ним документы – паспорт в обложке, водительские права и документы на пятилетний «Москвич», еще ниже две связки ключей, одни от автомобиля. В маленьком отделении нашелся бледно-рыжий тощий бумажник с двумя сотенными бумажками и мелочью. Во внешнем кармане, необнаруженном при первом осмотре, находилась записная книжка, испещренная мелким почерком Вайнштока.
Завывая, приехали милиция и скорая. Он снова сложил все в барсетку и опять вышел. Несколько женщин и один пенсионер наперебой рассказывали, как все было. Лейтенант с недовольным видом что-то писал на планшетке. Вайншток уже лежал на застиранных брезентовых носилках, на асфальте остался обведенный мелом контур. Сержант вывернул карманы на трупе и крикнул «Ничего! Опять неопознанка».
Лейтенант хлопнул ладонью по планшетке: «Все, ша!»
Хор из женщин и пенсионера замолк.
«Граждане свидетели! Кто-нибудь знает потерпевшего?- обратился лейтенант.- Может, видели его раньше?»
Он издал начальный звук, обозначающий: я, я, вот он я!.. - но сильный толчок локтем в бок – мужчина из первого ряда покидал место происшествия – заставил вскрикнуть от боли.
«Вы его знаете?»- выхватил из толпы его глаза взгляд лейтенанта.
Он чуть помедлил и отрицательно покачал:
«Нет, я только подъехал».
Он сел в кореянку и, словно отключив сознание, аккуратно, стараясь не задеть плотно припаркованный автомобиль, сдал чуть задом и вывернул на дорогу, а затем, осторожно, чтобы не пересечь меловой контур – все, что осталось от Вайнштока – проехал до перекрестка и повернул на область. За метро в первом же переулке он остановился. Он не знал, что будет делать. При этом он смутно догадывался, что ответив отрицательно лейтенанту, он уже сделал выбор, только не понимал – какой. Пытаясь нащупать нить, он еще раз пролистал записную книжку, не вникая в записи… Нет, ничего не было. Он вздохнул и положил ее обратно в барсетку. И тут заметил выпавший из книжки голубоватый клочок. Неудобно нагнувшись – мешал руль – он таки нащупал под ногами бумажонку и, поднеся к свету, тщательно расправил. Это был сегодняшний билет с Болшево до Москвы и обратно. Не зная, что делать с находкой, он вложил ее обратно в книжку. Открыл паспорт, страницу с регистрацией. Да, сходилось: город Королев. Права и документы на машину тоже были королевские. Ему вдруг вспомнилось, что полгода назад, когда они пили коньяк у него дома, Вайншток оговорился, что он один и ничем не связан. И потом, вспоминая ту встречу, он в этом месте всегда чувствовал острый укол… А сейчас эта фраза Вайнштока все поставила на свои места, и он наконец-то понял, почему давеча ответил «нет» лейтенанту: Вайншток жил один, его никто не хватится, а тело останется неопознанным до скончания века. И когда он все это себе сказал, он испугался, и одновременно ему стало так свободно и легко, как никогда прежде.
Колебаний не было. Решение пришло, и теперь он понимал, что последние несколько – может быть, десять, может больше – лет, да и вся его предыдущая жизнь – лишь подготовка к этому решению. Мозг его – он сам вдруг ощутил это и осознал – заработал свободно и непринужденно. Он посмотрел по атласу автодорог, где находится Королев, и место ему понравилось. Судя по атласу, от МКАДа это было километров восемь, не больше. Он отложил карту и усилием воли заставил себя на время забыть только что вошедший в его жизнь город, о котором он прежде только слышал, и думать о другом.
Через час или около того, когда большинство должны были покинуть офис – остались только дежурные Helpdesk, call center и безопасность – он припарковал автомобиль на полупустой стоянке у главного входа. Охранник был незнакомый, но даже не поинтересовался, почему он возвращается: мало ли, забыл чего, или работает в службе поддержки клиентов, те вообще сутками дежурят. Офис был закрыт на ключ, но все, и он тоже, имели дубликаты. Это не вполне легально, зато удобно, когда задерживаешься до полуночи или, вот как сейчас, приходишь вечером. Дубликат, впрочем, вышел левенький, почти кустарный, приходилось долго прилаживать, вертеть в личинке, пока отмычка, наконец, не пролезет в узкое железное горлышко.
В портфель все книги не вошли. Последние три бросил в пакет, написал записку сотруднице (уехал в командировку) и, прилепив ее скотчем к монитору, положил на клавиатуру завизированный юристом договор. Уже потом, в лифте, подумал, что сделал все так, будто и вправду уезжал в командировку дня на три. А когда подходил к машине, в голову пришла еще одна мысль.
«Привет, это я. Мама дома?» - «Да, а ты скоро будешь?» - «Я? Да. То есть – нет… Ты сделала уроки?» - «Куда они денутся, сделала. А почему – не скоро?» - «Дай маму, я ей все объясню». – «Да пожалуйста!»
Дочь явно обиделась, бросила трубку в кресло – он слышал, как мембрана мягко стукнулась об обивку.
«Дорогая, я уезжаю в командировку в филиал, так что не беспокойся. Днем я заезжал домой, все, что нужно, взял. Машина на стоянке у офиса». Все это он проговорил скороговоркой, чтобы жена не успела ничего спросить. Он был уверен, что она ничего и не спросит, но все таки перестраховался. «Все! Целую! У меня посадку объявили на самолет!»- прокричал он и нажал отбой. Отключил телефон и положил его в барсетку рядом с трубкой Вайнштока. Уложил барсетку в пакет и вышел из машины. Кореянка мигнула своими узкими глазами и осталась ждать его. Он вдруг подумал, что никогда, никогда не вернется сюда. От этой мысли ему стало жаль свою кореяночку. Он вернулся на два шага назад, поставил портфель и пакет на асфальт и похлопал ее ласково по закруглению заднего крыла. «Ну-ну!»- сказал он и сам устыдился бессмысленности своих слов. Подхватил ношу и пошел к метро.
Когда он ездил в командировки, он так же оставлял автомобиль у главного входа, но его до аэропорта везла, а потом встречала служебная машина. Сейчас едва ли не в первый раз он шел до метро пешком. На машине это занимало минуты три, максимум – четыре. Пешком он шел около двадцати. В метро народ уже почти рассосался; он купил билет на одну поездку и, добравшись до «Белорусской», пересел на кольцевую.
Поезд шел неровными толчками и кланялся каждому столбу. Он сидел у окна и с интересом разглядывал пейзажи. Справа, едва они отъехали от вокзала, пошел лес – «Лосиный остров», было написано в прихваченном из машины атласе, но через две или три станции сменился обычными промышленными картинами: полуразваленные цеха, куски арматуры, поросшие прошлогодними и свежими бурьянами. Солнце низко стояло над проплывавшими вдалеке блочными домами и словно ярко-красным прожектором освещало весь вагон насквозь. От его света лица казались бронзовыми, как летом на вечернем пляже…
В Болшево вышло полвагона. Сразу от платформы поток разделился на два рукава. Он спросил, где улица Мичурина, ему молча ткнули пальцем, и он пристроился к левому. Поток через площадь, примыкавшую к уже закрытому вещевому рынку, вынес его к остановкам. Здесь он второй раз спросил про улицу Мичурина, и ему указали, откуда идет маршрутка. Очередь стояла человек десять, а «газели» все не было. Наконец, она пришла, и он, последний, втиснулся на самое неудобное место.
«Газель» кружила минут десять, мучительно долго переваливаясь через рельсы и лежачих полицейских – тех и других в городке оказалось достаточно. Он пытался что-то разглядеть за окном, но так ничего и не получилось: сумерки…
«Мичурина, конечная»,- угрюмо объявил водитель.
Рядом с остановкой стоял большой П-образный панельный дом: светлая плитка, перемежавшаяся с более темной. За домом угадывался лес. Около дороги работали краны, возводя еще одну многоэтажку. Чуть дальше была школа, за ней тоже что-то строили.
Он прислушался к себе, пытаясь понять, нравится ему или нет. Внутри пока молчало… Подхватил портфель с пакетом, он двинулся внутрь буквы «П».
Над подъездом висел номер – 1, и были указаны номера квартир. Он вычислил, что нужная ему квартира находится в седьмом подъезде, и, отсчитав глазами седьмое крыльцо, направился в середину противоположной палочки «П». Но, к его удивлению, на табличке было указано: 9. Недоумевая, он пошел против часовой стрелки. Соседний подъезд был восьмым, а следующий после поворота – шестым. С вопросом он обратился к проходившему мимо подростку. Тот засмеялся: «Все спрашивают!» - и показал жестом: нужно обойти. Подивившись причудам архитектора, он снова подхватил ношу. За домом и впрямь был лес. «Это Лосиный Остров?»- остановил он другого подростка. «А то!»- ответствовал тот и покатил дальше на велосипеде.
Седьмой находился в самом углу. Он потыкал в кнопочки домофона, сверяясь с номером квартиры в паспорте. «Не работает»,- из-за спины сказала женщина и потянула скрипнувшую железную дверь.
Квартира оказалась на третьем этаже. Из-за углового расположения подъезда четыре квартиры на площадке были разбиты на два блока по две квартиры. Он прислушался, пытаясь различить шумы за дверью, обитой дерматином, но там было тихо. Он выждал еще и несколько раз нажал на звонок. Никто не откликнулся и никто не вышел. Он выбрал из связки наиболее подходящий ключ и не ошибся: тот дважды без усилий провернулся, и дверь приотворилась, открывая небольшой тамбур с запыленным окном, старым шкафом, с коробками из-под кухонного комбайна и пылесоса и дорожным велосипедом. Дверь Вайнштока была слева, рядом с окном. Он позвонил еще раз – звонок был и здесь – и снова никто не ответил. Ключ к этой двери он подбирал долго. Третий, наконец, вошел в личинку и повернулся…
Квартира встретила полумраком. Он различил лишь край платяного шкафа и табуретку (наверное, сидя на ней, Вайншток натягивал обувь), да еще прикрытую дверь в комнату. «Есть кто?»- вполголоса спросил он, уже зная, что никого нет. Пощупал по стене, но выключатель не находился. Тогда, поставив портфель и пакет и скинув у порога туфли, он прошел босиком в комнату. Фиолетовые тени скрывали стены и углы, это придавало жилищу Вайнштока диковинный вид. Обойдя какую-то конструкцию, выплывшую на пути, он проследовал по мягкому паласу на балкон. Дверь была приоткрыта, Вайншток оставил квартиру проветриваться. Переступив высокий порожек, шагнул на половик, брошенный на бетонный пол, свесился за ограждение – и поразился...
Теперь он не сомневался, что поступил правильно. Этаж был только третий, но именно на такой высоте достигалось невероятное ощущение единения с лесом, шумевшим листами шагах в тридцати от балкона, поднимавшимся ввысь, но не застившим небо, оставлявшим нарождавшемуся бледному месяцу достаточно простора. Асфальтовая дорожка и истоптанный газон внизу, еще различимые, музыка, доносившаяся из проехавшей внизу дорогой машины, смех девушек, возвращавшихся домой и вовсю флиртовавших со своими спутниками, - все они были необязательными деталями на фоне подступающего к окнам огромного живого существа. Вдоль дома дул ветерок, трогая листья и бельевые веревки. Он вдыхал полною грудью всю его весеннюю сущность, и вдруг, в одно мгновение понял: он – счастлив. Точнее, не понял, а почувствовал, потому что понимать, собственно, было нечего: просто счастлив… Это ощущение было так нетипично, что он отступил от края балкона, как бы пытаясь прогнать наваждение. Но оно не ушло, наоборот – многократно усилилось. Этот балкон, незахламленный вещами и хранивший всю первозданность новостройки, с застывшими каплями цемента на стене, с остатками строительного мусора в углу, железным прутком, торчавшим ржавым кончиком из бетона, - все ему нравилось и ложилось точно по размеру в нишу памяти, заготовленную когда-то неизвестно кем и для чего, пустовавшую столько десятилетий, а теперь вдруг обнаружившую свою нужность. Уже не пытаясь прогнать это, вошедшее в него на правах хозяина чувство, он снова оперся на приятно холодящий шершавый бортик и замер, всматриваясь в колышущиеся темные купы напротив, радуясь беспричинно цикадам, верещавшим под балконом, даже машине, медленно ползущей по дорожке и нащупывающей желтыми глазами место для парковки…
Он почувствовал холод в ногах и вернулся в комнату. Приглушенная трель мобильника заставила его вздрогнуть. Захлестнутый неприятной волной - будто застали на месте преступления - он бросился в прихожую, мучительно вспоминая: неужели не отключил телефон?.. Сбив на ходу разложенную гладильную доску, хорошо, что без утюга, ворвался в прихожую и только здесь сообразил, что звонок чужой, не его. Так и есть: заливался сотовый Вайнштока, старая громоздкая «Моторолка». Медля, он глядел на уже потухший дисплей…аппарат все звонил. Осторожно он нажал зеленую кнопку и поднес к уху…
«Семен Аркадьевич, что же вы так?!»- запричитал голос тут же. Голос был такой плаксивый, что не сразу стало понятно, кому он принадлежит – мужчине или женщине. «Я тут жду, жду – а вас с другом нет и нет»,- продолжил собеседник, и он сразу его нарисовал: толстый, неряшливый, будет говорить долго и нудно, расхваливая свой товар и сдувая с обложек несуществующую пыль. К одному такому они с Вайнштоком уже заходили.
«Это не Вайншток,- прервал он говорившего.- Вайншток… - он хотел сказать: умер, но произнес:- Вышел».
Собеседник булькнул, и неожиданно вкрадчиво поинтересовался: «А вы кем, собственно, Семену Аркадьевичу будете?»
«Я вместо него, - машинально ответил он и поправился: - В смысле: я тот друг, с которым он должен был к вам приехать»,- и свернул разговор, не давая толстяку возможности опять затянуть свою песню.
Теперь глаза привыкли к темноте, и он различил выключатель. Лампа осветила простенькую прихожую и тапочки Вайнштока. «Вайнштока нет, а тапочки есть»,- подумал он и примерил их. Тапочки подошли. Открыл встроенный шкаф и антресоли. Коробки с книгами, пыль… Затем так же осмотрел комнату и кухню. Ванную оставил напоследок.
Через четверть часа обход был завершен. Он присел в кресло у торшера, в котором накануне, наверное, сидел с книгой Вайншток… Да, ему определенно нравилось жилище Семена Аркадьевича, его непритязательное и стандартное, даже дешевое убранство: светлая стенка из ДСП, вся забитая книгами, даже в отделениях для белья, диван и кресло, обитые грубой тканью в серый цветочек, и синтетические накидки на них, обшарпанный стол и обогреватель, без претензий имитирующий камин так, что любому сразу становилось очевидно, что это всего лишь обогреватель, клеенка на кухне, порезанная в нескольких местах, самые обыкновенные, но вполне удобные подвесные полки и банки с крупами в них, самая обычная, оставшаяся от строителей сантехника и такие же обычные бумажные обои. Лишь новый холодильник и телевизор несколько выбивались из этого ряда, но и они были дешевыми, купленными Вайнштоком где-нибудь на Рижском рынке.
Он снял пиджак и повесил на спинку стула. И только тут подумал, что у него нет даже смены белья или хотя бы домашней одежды. Странно, решение было принято и отмене не подлежало, но все равно он испытывал некоторую неловкость, роясь в шкафах Вайнштока, а потом примеряя его вещи…
Закончив эту неприятную процедуру – были они с Вайнштоком одной комплекции, поэтому все завершилось быстро, - он решил, что пора ужинать. В холодильнике стоял вскрытый пакет молока (как оказалось – кислого), пара яиц да кусок сыра. Можно было, конечно, пройтись до остановки – там он заметил киоск, торгующий таким делами, - но ему не хотелось покидать вновь обретенную квартиру даже на эти пять минут. Он поел, что было, и запил вскипяченным чаем. Чай оказался хороший, пахучий, он выпил две кружки, глядя в темное окно, махавшее ему невидимыми ветками.
Сидя в электричке, он представлял, как войдет в квартиру Вайнштока, возьмет из шкафа книгу – наверное, это будет Набоков…нет, не Набоков: тот чересчур умен, холоден, даже циничен. Это будет Казаков и, скорее всего, его «Осень в дубовых лесах». А может быть – «Двое в декабре»?.. Нет, все-таки нет. Итак, он возьмет «Осень…» и сядет у окна и будет читать, пока сумерки вконец не засинят страницы, не размоют буковки, и тогда он станет просто сидеть и смотреть в окно. Сейчас уже давно были не сумерки, а поздний вечер, почти ночь, а он даже не прикоснулся ни к одной книге, даже не провел по их разноцветным корешкам, как по клавишам. Он наслаждался таким неожиданным и таким сильным чувством, совсем ему незнакомым, вдруг ощутив, что все это – его. Вот этот стол с остатками яичницы на сковородке, этот старомодный заварочный чайник с ситечком, этот чудный вид с балкона, этот необыкновенный немосковский воздух и он, он сам – все это принадлежит ему. Ему захотелось громко крикнуть об этом – не всем, а самому себе. Он крикнул и рассмеялся. Когда он в последний раз смеялся?.. Затем дважды подтянулся на двери – просто так захотелось – и разлегся на паласе, блаженно закинув руки за голову. Ему было так хорошо и спокойно, как когда-то в детстве, где у него была своя комната, полная его личных тайн и секретов, неведомых родителям и принадлежащих только ему. Он не заметил, как заснул…
Мобильник, даже будучи выключенным, пять дней в неделю звонил без пяти семь. В субботу и воскресенье он звонил тоже, но в восемь.
Привычно быстро и бесшумно поднявшись, он протянул руку, чтобы дать отбой и только тут отметил какую-то странность, а спустя секунду вспомнил все. На цыпочках он пробежал в прихожую и, торопливо отомкнув барсетку, нажал отбой и даже прошел по инерции на кухню, снова такую незнакомую в утреннем свете, пробивающемся в стекла. Но здесь, на кухне, остановился перед плитой и тихо, про себя, рассмеялся своей суетливости. Затем переставил с подоконника на холодильник горшок с молочаем (такое странное растение, похожее на кактус, но с листочками - всегда ему удивлялся!) – и распахнул окно. Дохнуло сыростью и холодком - все-таки май… Сделал на скорую руку два или три упражнения. В теле была какая-то бодрость, такая непривычная и такая радостная. Он вдруг подумал, что сегодня ему не нужно идти на работу. И завтра не нужно. Это восхитительно: ему не нужно! - И он снова рассмеялся.
После вчерашнего ужина холодильник был пуст. Он отыскал крупы – гречку, рис и перловку, и выбрал рис. Кетчуп у Вайнштока имелся, чесночный. Еще он нашел пропущенную при вчерашнем осмотре свеклу, их которой на мелкой терке, не отваривая, сделал тарелку салата и приправил постным маслом. Пока завтракал, все время смотрел на большую медноствольную сосну, как раз напротив окна кухни. Вчера она не выделялась на фоне остальных деревьев, а сегодня поражала своей жизненной мощью и яркостью красок – спокойных зеленых игл и теплого, ласкающего взгляд ствола, от светло-коричневого до почти красного.
Он вымыл за собой посуду и надев найденные в шкафу спортивный костюм и кроссовки, вышел из квартиры.
Слева из-за гаражей на ладонь от земли уже встало солнце и осветило лес и всю обращенную к нему сторону дома. Было зябко, но он чувствовал, как лучи нагревают кожу. От подъезда вглубь леса вела тропинка, проложенная местными жителями. Он ступил на нее, и уже через пять шагов почва стала мягкой, легкой и приятно поддавалась ноге, а еще через сотню шагов тропинку пересекла заброшенная узкоколейка: порыжевшие рельсы, начавшие подгнивать шпалы, скрытые высохшими стеблями и листьями прошлогоднего бурьяна. Перешагнув через рельсы, он спустился с насыпи; тропинка пробежала мимо трех берез, росших из одного места, и повернул параллельно узкоколейке. Лес был смешанный: елки, на опушках сосны и березы, в глубине осины и какие-то другие неизвестные ему лиственные деревья. Он вдыхал сыроватый сизый воздух – хотелось чихать – и пытался припомнить, когда ходил в лес в последний раз. Кажется, это была осень позапрошлого года: и то, шашлык они устроили не в лесу, а в парке, к тому же хлынул дождь, не сильный, но из-под зонта не выйти. Да и шашлык не получился. Жена все укоряла, что слишком жирный и пережаренный, у нее опять будет колоть печень. В результате мясо оказалось сырым. Подъели подрумяненную корочку, остальное выбросили бездомным собакам.
Тропинка снова взбежала на насыпь, к тому же была причина – ручей, втекавший под узкоколейку в бетонное кольцо и после нее свободно разливавшийся по широкой просеке. Он взобрался на самое высокое место на насыпи и внимательно осмотрел пустое пространство, клином врезавшееся в лес: слева – темный ельник, справа – светлый, весь в солнечных пятнах сосняк с березняком. Похоже, что на просеке под камышами, чаще бурыми, с прошлого года, но кое-где уже свежими, ярко-зелеными, скрывалось болото. Об этом свидетельствовали и чахлые березы, начавшие подгнивать и клониться набок. До следующего мая они точно не доживут, - подумал он и подхватил с узкоколейки крупный кусок гравия, еще пахший железной дорогой, хотя поезда здесь, судя по всему, не ходили лет восемь, а то и больше, - и швырнул в ближайшие заросли. Камыш жестко прошелестел, и тут же по воде зашлепало ладошами, а через мгновение, часто-часто хлопая крыльями, из-за зарослей показались две утки, тяжело оторвались от болота и, крякая, полетели вдоль по просеке прочь от него. Он проводил взглядом их вытянутые вперед клювы и шеи и шумно мельтешащие крылья, и пошел дальше, сопровождаемый кваканьем лягушек, темными треугольными мордами неподвижно возвышавшимися над ряской луж и раздувавших свои зобы.
Тропинка и узкоколейка выскочили к асфальтированной дороге. Узкоколейка пересекла ее и ушла дальше, а тропинка отвернула вправо и снова углубилась в лес, то приближаясь, то удаляясь от асфальта. Он прошагал минут шесть или семь. За кустами, едва начавшими зеленеть, пару раз проезжали машины, и один раз автобус. Он едва успел подумать, что где-то рядом населенный пункт, как сквозь стволы мелькнул первый дом, обитый вагонкой горчичного цвета, чуть правее был другой, зеленый. Тропинка же опять свернула резко вправо и заструилась, потекла параллельно забору. В нескольких местах он почувствовал запах легкого дыма: кое-где еще продолжали топить. Однажды замычала корова, дежурно прокричал петух, ему откликнулись еще два.
Напротив последнего дома раскинулась живописная круглая полянка с двумя мощными соснами посередине. На поляне тропинка раздваивалась, уходя под прямым углом влево и вправо. Он решил, что правая, едва заметная и скрывавшаяся в тени ельника, скорее всего, упирается в заболоченную просеку, и он исследует ее в следующий раз, - и повернул налево, вдоль продолжающихся заборов. Ему встретился еще один ручей, вытекавший из поселка в лес; он перешел его по ненадежным дощатым мосткам, и еще шагов через двести забор слева и лес справа кончились, и перед ним распахнулась поросшая прошлогодней травой земля с кустами и тонкими стволиками берез кое-где; с боков она была ограничена стеной деревьев, но с каждым шагом по тропинке стена отдалялась, расширяя открывающийся простор. Он сделал еще несколько десятков шагов и когда лес уже остался позади и взор встречал только черную землю с бурым бурьяном, да полоску зелени вдалеке, впереди блеснуло лесное озеро. Невольно он ускорил шаг и через пару минут вышел на берег.
Это было невероятно. Он сел на высушенный солнцем пригорок, наблюдая открывшуюся картину… Здесь, всего в нескольких километрах от кольцевой – он даже видел иглу Останкинской башни на горизонте, а чуть левее, сразу за лесом, торчали трубы ТЭЦ, которая, он знал, находится где-то в районе Щелковской – было тихо, как на какой-нибудь зауральской заимке. Он пытался услышать хоть малейший звук машин с Ярославки или МКАДа – но стояла почти абсолютная тишина, нарушаемая набегавшим теплым ветром, шуршащим высушенными камышами да чирканьем воробьев и трясогузок, прыгавших у кромки воды. Все более восхищаясь, он переместил взгляд в сторону, внимательно, метр за метром, ощупал все озеро: прибрежные ивы и березы, заливчики и островки, песчаный северный берег, летом, вероятно, служивший пляжем, обрывистый южный, свисавший в воду наклоненными стволами, ровный и плоский западный, за которым, наверное, до самой Москвы неширокой полосой тянулась луговая низина, и восточный, на котором он находился, весь изрезанный, истыканными пригорками и кое-где заболоченный.
Внутри что-то торкнуло… Он снял спортивный костюм и босиком сошел с пригорка. Никого не было и он, чуть поколебавшись, снял трусы и попробовал дно, удерживаясь рукой за ствол росшей тут же березы, кривой и тонкой. Вода была холодная, но уже не ледяная. У самого берега в такт набегавшей зыби колыхался окурок. Морщась от такого диссонанса, он брезгливо подцепил окурок и, зачем-то успев прочитать название, зашвырнул траву. Перебирая мелкими шажками по приятному песчаному дну, он забрел по колено и остановился, привыкая. Потом вобрал в себя побольше воздуху и, оттолкнувшись от дна, прыгнул грудью вперед. Легкие обожгло холодом, он пытался и не мог продохнуть; колотя руками и ногами по жесткой воде, проплыл несколько метров и пулей выскочил на берег, хлопая себя по животу и покрасневшим ляжкам.
Энергичные приседания и прыжки сделали свое, ему потеплело. К тому же светило солнце, еще не летнее, но уже припекавшее. Он напялил одежду на почти высохшее тело и, босой, опять сел, почти лег на пригорок, на этот раз у самой воды. Земля еще не прогрелась, и он вскоре замерз. Зашнуровал кроссовки и через поселок вернулся обратно. Тот, как и узкоколейка, производил впечатление запущенности. Пару раз на пыльной и посыпанной гравием главной улице поселка, плавно переходившей в асфальт, он даже встретил жителей. Те были хмуры, нетрезвы и с неодобрением глядели на него, праздношатающегося. По обеим сторонам косились давно необитаемые заколоченные дома, у самой остановки, такой же необитаемый, стоял длинный казенный барак; рядом росли одичавшие деревья, гнили заборы.
Он посмотрел на часы: без двадцати десять. Рабочий день уже сорок минут. Со злорадством, даже почти мстительно подумал, что он здесь и никакая работа ему не нужна. Сейчас бы тот, второй, безрадостную и никчемную роль которого он играл, глядя в монитор не успевшими отдохнуть за ночь подслеповатыми глазами, составлял отчеты, время жизни которых – несколько часов, пока их не просмотрит Потапов и не отправит – бумажные в шредер, а электронные – в архивную папку, ко множеству подобных, а уж ее, когда в папке скопится сотня, две, три таких отчетов и компьютер выдаст предупреждение, что вот-вот будет превышена квота, он парой кликов мыши отправит в корзину, а потом очистит и саму корзину. Он представил это и ухмыльнулся, как он всех провел: колобок, да и только.
На пересечении асфальта с узкоколейкой он свернул влево и вскоре оказался на знакомой тропе.
Дом показался издали: большой и светлый. Он подумал, что Вайнштоку наверняка нравился его дом и это его величественное явление из-за деревьев. Но, вынырнув из перелеска прямо к подъезду, он думал уже о другом. Нехороший страх, засевший где-то в животе, заставил оглянуться, выискивая необычности. Но ничего такого не было. Даже машины, с вечера и еще утром стоявшие гуськом вдоль бордюра, разъехались, лишь один, темно-зеленый «Москвич», дневал как раз под его окнами. Он подергал за дверцы, те были закрыты. Справа на торпеде даже подмигивал индикатор сигнализации, не рекомендуя проникать внутрь.
В почтовом ящике ждала бесплатная газета и счет на оплату квартиры. Он внимательно изучил его и остался доволен: долгов за прошлые месяцы Вайншток не завел.
Осторожно открыв дверь в тамбур, он опять, как и вчера, прислушался и снова ничего не услышал. Дверь соседей как будто оставалась нетронутой.
Порывшись в карманах костюма, он нащупал кассовый чек. Судя по дате и сумме Вайншток заправил свое авто двадцатью литрами неделю назад. Оторвав кусочек, протиснул в цель между стальным косяком и дерматиновым напуском. Примерно так действовали одиночки в шпионских фильмах. Вспомнив это, он усмехнулся.
В холодильнике, конечно, ничего не появилось. Разочарованно захлопнув эту белую пустыню, он ощутил, как сильно проголодался. Он даже почти застонал – до того неожиданно и мощно накатил подташнивающий голод.
В ларьке у остановки хлеба не было, в витрине лишь цвели шоколадки да стояло пиво. Едва удержавшись от покупки шоколада, он спросил у продавца, где тут нормальный магазин. Бесполый из ларька – лица не было видно, только светлым пятном качались руки, - махнул в сторону станции: там.
За стройкой – краны, железный лязг, визг механизмов, крики и перемат – оказался старый райончик: кирпичные пятиэтажки, старухи в пальто греются на солнышке, коты с собаками бок о бок мирно роются у мусорных контейнеров… Магазинчик был из тех же лет, таких в Москве уже не осталось. Этот словно каким-то чудом перенесся из его детства, когда, исполняя вверенные ему домашние обязанности, он закупал продукты, убивая по два-три часа на стояние в очередях в пропахших хлорным кафелем заведениях, голых, как жилище пьяницы. В этом магазине, в отличие от тех времен, в витринах присутствовала, конечно, не только консервированная морская капуста, но кафель, запах, даже продавщица за старорежимными весами – накрашенная, полная, в белом захватанном халате с рюшами и в пышном накрахмаленном колпаке, приколотом булавками к такой же пышной, столбом стоящей прическе, - несомненно, были те же самые. Он взял три пакета молока длительного хранения, кефир, несколько йогуртов, целую буханку «Бородинского» - жена даже запах его не переносила, а он обожал, но приходилось есть только на работе… Еще сыр и джем. И, хоть магазин назывался «Молочным», по килограмму картошки, тепличных огурцов и лука.
Через полчаса все было действительно так, как он хотел: политая кетчупом румяная промасленная картошка на ярко-желтой тарелке, свежий салат и стакан кефира, накрытый черным, липковатым на ощупь «Бородинским». В окне, чисто вымытом еще Вайнштоком, освещенные солнцем колыхались ветки сосны, ветерок через форточку заносил в кухню свежесть и весну и смешивался с аппетитным густым духом лука и картошки. Он тщательно пережевывал эти ароматные, острые от масла и кетчупа кусочки и ощущал, как в него после такого долгого перерыва входит сама жизнь: каждый раз новая и увлекательная, полная вкусного холестерина, настоящая, и вся без остатка – его.
Потом он вымыл посуду – предыдущие пятнадцать лет не то, чтобы научили его любить, нет, просто приучили к этому процессу, - и перешел в комнату, где, наконец, сделал то, что хотел вчера и сегодня утром, хотел еще до прихода сюда и даже до осенней встречи с Вайнштоком, словно предчувствуя, что все так и будет: встал перед стенкой с книгами и замер, выбирая ту, первую, которая проведет с ним этот день и, если потребуется, ночь. По настроению он предполагал, что это будет Чехов или, может быть, Бунин или Казаков. Возможно Баратынский. Но это оказался Гессе.
Он поднял голову, когда различать шрифт было уже невозможно, но лишь для того, чтобы засветить лампу и вскипятить кофе. Кофе у Вайнштока был крепкий. Он взбодрился и, только когда последняя страница перевернулась, добрел до кровати и долго еще лежал с открытыми глазами, выискивая и считая свои, вдруг оказавшиеся бессчисленными «я». А когда наступило утро и снова заиграл так и не выключенный будильник в телефоне, он через силу проснулся, собирая себя, а когда, так и не нащупав очки, добрался до телефона, тот уже замолк. Он включил его, нашел в меню будильник и выключил звонок; потом для верности вынул аккумулятор и все это положил на полку поверх книг. Принял холодный душ, выпил крепкого чаю с сахаром и быстрым шагом прогулялся до пруда.
День обещал опять быть солнечным, но еще царила промозглость и сырость. Только что разогнанная поднимающимся на востоке солнцем, рассеялась дымка, но ноздри все равно щекотало… он несколько раз чихнул. На пруду с радостью, никогда прежде за ним не водившейся, он отметил, что у березы, под которой он вчера сидел, появились крохотные листочки, а свежая трава, пробивавшаяся к свету сквозь полегшую и порыжевшую прошлогоднюю, стала выше на полвершка. Внимание привлек темный предмет, плывущий от островка в его сторону. Он быстро передвигался и, как бы раздвигая воду, оставлял расходившиеся в разные стороны следы. Это был зверек размером с небольшую таксу, над водой, влажно блестящая короткой шерсткой, только мордочка с поднятыми вверх ноздрями торчала, да в воде угадывалось его вытянутое тело. Он привстал, чтобы рассмотреть зверька, но движение выдало его присутствие…зверек исчез под водой.
Обратно он возвращался по примеченной давеча тропке через поляну с двумя соснами. Этот путь был короче, он прошел под низко нависшими еловыми лапами всего метров триста, еще издали видя, как появился и светится вдалеке круглая дырка неба. На мгновение он представил себя в узкой длинной земляной норе, пропахшей сыростью, перевитой бьющими по лицу корнями деревьев, из которой только один лаз: светится где-то очень далеко спасительным выходом, желанный и недостижимый. Он прибавил шаг и через полминуты, отклонив ото лба очередную ветку, вынырнул из норы на поверхность, жмурясь, как крот, от солнечного света.
Просека, как он и видел вчера, от узкоколейки и дальше была заболочена: слева тянулись камыши и осока, перемежающиеся блескучими лужицами. Тропинка под ногами зачавкала и, подведя его почти к самой воде, потерялась. Прыгая попеременно на одной и на другой ноге, он стянул кроссовки и ступил в холодную, неприятно вязкую кашицу. Лужа оказалась проточной: чувствовалось достаточно сильное движение воды с той стороны просеки, где была узкоколейка. Шагов через десять нога нащупала твердое и скользкое: мостки осели и стали топляком. Стараясь не оступиться, он перешел по бревнам на другую сторону разлившегося ручья, даже не замочив закатанных штанин, а через десять минут уже вставлял ключ в замок.
Наверное, следовало позавтракать. Но есть не хотелось, он вынул из разноцветной шеренги книг красный том Казакова и, положив вместе с покрывалом в пластиковый пакет, вернулся на пруд. И всю дорогу, пока шел, он не переставал удивляться податливости почвы под истертыми шипами разбитых кроссовок, солнцу, уже поднявшемуся достаточно высоко и беззлобно, как ребенок фонариком, ослеплявшему своим мельканием в черных ветках и лапах, - и тому, что всего этого он прежде не видел, да и не хотел даже видеть. Еще он, мельком посмотрев на запястье, подумал, что уже полтора часа в офисе снуют люди, жужжат компьютеры, из принтеров и факсов ползет бумага, кулеры булькают, а по коридору неуловимым дымком вьется бодрящий кофе… Но эта мысль скользнула мимоходом, совершенно его не заняв, - и он так и дошагал до пруда, фиксируя внутренним зрением все попадавшиеся на пути откровения, неоткрытые им в прошлые прогулки.
Остановился он не там, где в прошлый раз: обогнул пруд справа и направился на южную оконечность, по едва заметной тропке, вившейся меж чахлыми деревцами, разреженными болотцем, и бугристым берегом. На последнем из таких пригорков, за которым начиналось болото, тянувшееся до самой кольцевой, он и расположился. Бросил накидку на самой верхушке под березой и, сняв куртку с увлажнившейся от пота подкладкой, расшнуровав и скинув кроссовки, опустился на спину и зажмурился в блаженстве…
Наверное, он заснул. Какая-то пружина внутри сработала, и он, резко выпрямившись, сел и привычно вскинул левую руку. Часы показывали полдень. Вторым взглядом он выхватил блестевший на солнце пруд и острый нож лески спиннингиста на том берегу, - и все вспомнил. Он лег снова, но прежнее блаженство не наступало… Вдруг насторожившись, он прислушался…- и точно! Часы, подарок жены десятилетней или около того давности, тикали оглушительно громко. То есть их как будто и не было слышно: шорох старых камышей, шум ветерка в ветках, приглушенное, короткое плюханье блесны в воду скрадывало их ход, но стоило лишь выключить слух, чтобы снова поймать то недавнее чувство, как тиканье вдруг вырастало, давило на виски: тик-так, тик-так, тик-так… Он снова сел и, расстегнув браслет, снял часы. Тогда, можно сказать – очень давно, он только устроился на работу и вполне довольствовался «Командирскими», подаренными тоже женой. Но жена, имея в голове какую-то свою мысль, сделала ему этот подарок. Часы как часы, по нынешним временам, можно сказать, дешевые. Но тогда ему, мелкому клерку (а какой он сейчас – крупный, средний или мелкий?..пожалуй, среднемелкий, не больше), этот никелированный механизм с фирменным браслетом и мелкими аккуратными буковками на белой эмали – TISSOT – казался непозволительной роскошью. Они тянули на всю его месячную зарплату – а зачем? Его вполне устраивали старые. Ты глупый, ответила жена, ты ничего не понимаешь. В твоих «Командирских» тебе никогда не стать командиром. И на следующий год подарила дорогую зажигалку и фляжку для коньяка, отделанную кожей, изогнутую и этой изогнутостью мягко и удобно ложившуюся на бедро. Он не курил и не был поклонником коньяка, но спорить не стал.
Часы тикали тревожаще громко – теперь это было особенно очевидно. С досадой он подумал, что в часах – ни в этих, ни в других, которые он знает, нет такой кнопки, которая бы останавливала бег стрелки. Но выход все таки нашел: открутил колесико, герметизировавшее механизм часов, и выдвинул его наружу, как бы намереваясь перевести стрелки или поставить правильную дату. Часы послушно замерли, смутно чувствуя свою вину: отстали от времени на две минуты, извините!..- и, так и не понимая, что обмануты, остались ждать, положенные рядом на пожухлую траву, чтобы случайно не вдавить колесико обратно и не запустить ненароком: тик-так, тик-так, тик-так…
Он стянул через голову футболку с надписью GreenPeace, найденную на полке Вайнштока, и снова лег и смежил глаза. Но в это раз мозг сам принялся рисовать образы: ожившая весенняя букашка, ползущая по пясти – он чувствовал, как она щекочет кожу, пробираясь между волосками… его руки раскинутые вразлет, как крылья аэроплана, бледные, почти восковые, облитые ласковым солнцем… береза, низкорослая и немного кривоватая, как все ей подобные здесь, но в этой своей некрасивости по-особенному очаровательная… пруд, упавший посреди Лосиного острова кляксой причудливой формы, а на его берегу – он, той самой букашкой, радующейся теплу и воле. Поднявшись на высоту, с которой воображение увидело его – крестообразную точку на фоне едва начавшего зеленеть берега, оно увидело и следы города за лесом и даже услышало шум кольцевой дороги. И этот образ, нарисованный, но столь же реальный – открой глаза и, чуть вернись назад, на тропинке, оттуда, из-за ив и берез увидишь далекую иглу Останкинской и совсем близкие три трубы, выпускающие дым, - этот образ вселил в его душу сущий восторг. Он даже снова сел и, потирая уже палимые солнцем плечи, подумал: надо же, как странно и невозможно… Еще вчера, нет – позавчера, он был в двадцати, много – в тридцати километрах от этого места и знать ничего не знал об озере, а Лосиный остров был лишь зеленым пятном на карте, висевшей в офисе и истыканный красными флажками (секретарша усердно отмечала местоположение фирм, с которыми были заключены договоры). А сегодня он – здесь. И дело не столько в том, что он здесь, а в том, что ни одна живая душа не знает, что он – здесь, что он и Вайншток – одно и то же лицо. То есть нет, не так: Вайншток нет, а он и есть – Вайншток. А вот его нет, он в командировке, такой же бессрочной, как Вайншток. А Вайншток… - тут он запутался и провел ладонью по лбу, словно это могло привести все в норму.
«Эй, сматывай удочки!»- донеслось с воды. Подростку, блеснившему с противоположного берега, кричал отец, подкрепляя слова взмахами спиннинга. Он перевел взгляд вверх и увидел причину беспокойства рыбака: от Мытищ на него стремительно летела огромная иссиня-черная туча. Он готов был поклясться, что еще полчаса, нет – четверть часа назад горизонт блистал голубизной. Солнце еще светило, но не было никаких сомнений, что минута-другая – и его накроет тоже. Он схватил накидку и так и не читанного Казакова и, влезая на ходу в футболку, помчался по тропке.
Гроза застала под соснами. Сначала вверху завыло, кто-то невидимой рукой пригнул сразу все сосны, а потом вдруг отпустил и снова пригнул. Они наклонились с запада на восток, он ясно видел их загнутые набок, почти вниз, пышные кроны, как напряглись, завибрировали мощные стволы, медно уходившие в небо и там сгибаемые чьей-то чужой и, наверное, недоброй волей. Как они дрожали, отступали под натиском и возвращались снова, и даже делали выпады, нанося удары невидимому и сильному противнику, но тот опять начинал атаку, сперва издали, словно делая пробные тычки, от которых кроны лишь чуть потряхивало, но потом он наседал всерьез: сосны тужились, кряхтели, как атлеты, державшие на своих плечах небо, однако, затем отступали, отклонялись на полметра, еще на метр… И, наконец, они дошли до последней точки: поймали ее спиной, зафиксировали где-то между лопаток – и, упершись растопыренными корнями в готовую вздыбиться почву, остановились, почти падая. Так продолжалось с полминуты: весь лес под рукой невидимки гиганта замер, треща выламываемыми костями и выбитыми суставами, вибрируя напряженными, сжавшимися до омертвения мышцами. Сверху сыпались, летя по длинной диагонали, гнилые сучья и шишки. Это было как момент истины: или сосны, не вынеся давления, отступят еще на чуть-чуть - и позвоночник, не выдержит и хрустнет острой щепой на изломе, распространяя вокруг терпкий смоляной запах распоротых внутренностей, или тот, невидимый, устанет, переменит руку – и деревья тут же почувствуют слабину и, отпуская сжатые пружины, вернут ему дружно ответ из сотен, тысяч стволов, - и он, получив в грудь, в голову, в живот, закричит раненым зверем и уползет к себе в нору отлеживаться и зализывать разбитые скулы и смятые ребра.
Завороженный этой картиной, он прозевал миг, когда апогей миновал. Мозг вдруг зафиксировал, что деревья никто уже не держит, и они качаются вразнобой, как маятники Фуко наоборот. Он включил слух… Стояла поразительная тишина, так контрастировавшая с этими качелями. Поняв, что сейчас хлынет, он бросился через полянку к той дорожке, поросшей ельником. Он успел, отгибая лапы, забраться внутрь и там, уже почти в полной темноте, закутать Казакова сначала в накидку, а потом в пакет, и прижать к груди. Молнии он не увидел – наверное, она ударила за лесом, - поэтому гром, спелым арбузом расколовшийся прямо над его елкой, оглушил, заставил вздрогнуть, как в детстве.
Первые несколько минут ель держала защиту: он лишь слышал шуршание где-то вверху и громкое, с размаху, как лупцовка ремнем по голой детской заднице, шипение капель о вздувшиеся уже лужи и ручьи. Потом один из ручьев нашел дорогу к изножию елки, поднялся почти до щиколоток, кружа опавшие иголки и сучья. Он переступил с ноги на ногу и приподнялся с корточек, чтобы не замочиться, уперся головой и плечами в нижние ветки и оставался в таком полусогнутом, неудобном положении, пока сверху не полилось, - сначала несколько капель упало ему за шиворот и на темя, а потом по проторенному пути хлынула вся небесная хлябь.
Он вымок в одну секунду. Сидеть под елью не было никакого смысла. Наощупь отклоняя одной рукой мокрые и холодные, как кухонная губка, колючие ветки, а другой сжимая сквозь целлофан Казакова, он выскочил из-под лап наружу. Очки залило водой, он почти ничего не видел. Впрочем, направление – через сосняк и березняк – он помнил, и главное было не поскользнуться и не сбиться с тропинки. Балансируя свободной рукой, иссекаемой потоками, бившими вертикально вниз, он сделал всего несколько шагов, как гроза ослабла. Он это почувствовал по тому, как внезапно прекратились эти хлесткие - как в холодном неотрегулированном душе, но гораздо сильнее – удары по голове. Он протер грязной рукой – испачкался под елкой – линзы очков и сквозь мутные, в налипших хвоинках стекла увидел растерзанный, такой неузнаваемый лес. Потом опустил взгляд на себя – вспухшие от влаги кроссовки, перемазанные грязью с иголками, провисшие от тяжести штаны, капля на носу, медлящая упасть… Он представил себя со стороны, и эта картина показалась ему столь нелепой, столь невозможной для него того, прошлого, что он развеселился. И даже настроение вернулось к нему. Он подтянул штаны и, оскальзываясь, побрел по залитой мутной водой тропе, запруженной нападавшими корявыми ветками.
Когда он дошел до дома, опять сияло солнце – словно набезобразничавший ребенок, умывшийся в ванной и тем стерший все следы преступления, теперь – сама воспитанность и благопристойность, невинно и светло улыбался, но только родители отворачивались, корчил за их спинами уморительные рожицы и подмигивал: ну, как я?
Он поднялся к себе на этаж и разделся прямо в тамбуре, чтобы не наследить. И, только раздевшись, почувствовал, как замерз. Бросив снятое одним грязным комом в таз, он встал под горячий душ, потом закутался в махровый халат Вайнштока и выпил две большие кружки чая с лимоном, с наслаждением ощущая, как горло и внутренности, наконец, согреваются…
А потом он распаковал брошенный в прихожей пакет – даже кресельная накидка подмокла лишь с краю – и, усевшись в кресло под бра, встал с него опять только ночью.
Последовавшие после грозы дни были почти неотличимы друг от друга. Через два месяца, уже в июле, когда пыль на тропинке от направлявшихся к пруду велосипедов стояла столбом, а вечером, чтобы открыть форточку, приходилось тушить свет – иначе налетали комары, - он попытался вспомнить хотя бы один день, целиком – от вставания в постели до засыпания там же, - и не смог. Все, что запечатлелось из этих месяцев, было отрывочно, но так выпукло и зримо, словно кадры гениально снятого, но неумело смонтированного фильма. Вот он лежит на той же накидке, но уже в другом месте, на песке в северной части пруда, и читает Кортасара – сначала «Аксолотль», потом «Желтый цветок». Читает медленно, с наслаждением, как будто против воли переворачивает страницу, оттягивая финальную строчку. Рядом лежит семейство: отец с космического предприятия, мать – из тех фраз, что он мельком слышит, идентифицировать род ее занятий нельзя, но он почему-то предполагает, что она продавец, может быть, даже из той булочной - и двое детей, оба мальчика. Мать вслух разгадывает кроссворды – у нее их целая книжка. Раньше, будучи мальчиком, он сам любил это делать и даже пробовал их составлять. Но когда пришло время компьютеров, кроссворды стали составляться машинами (он не знал этого наверняка, но предполагал: прежде под кроссвордом печаталась фамилия автора – Ах, как он хотел увидеть там свое имя! – а нынешние все были анонимные, да и попробуй сочинить целую книжицу крестословиц: рехнешься!..) – и он разом потерял интерес. Но навыки – особенно, если слова были из литературы – остались. И, когда женщина кричит мужу: Шесть букв, третья «з». Постоянный словораздел в стихе! - а тот отмахивается: я не Пушкин, отстань!- он автоматически шепчет: цезура. Это так невыносимо, что он откладывает Кортасара - едва начав «Ночью на спине, лицом кверху» - и высматривает место, куда бы передислоцироваться. Но весь пруд усыпан горожанами – выходные выдались жаркие, - они покрывают серо-зеленую (песок и трава) береговую линию сплошной желто-оранжево-красной шевелящейся массой (он думает: как личинки колорадского жука, облепившие картошку), приткнуться некуда, и он вынужден слушать снова.
Семь букв, последняя «С»: тригонометрическая функция! – Тангенс. Или косинус?..
Город на Каме, семь букв, вторая и четвертая – а! - Сарапул.
Звезда из созвездия Тельца. Десять букв, ни одной нет! - Альдебаран.
Наконец, муж приказывает: Угомонись ты! - и они начинают обсуждать, как приготовить мидии. Мальчики, до этого возившиеся у воды, подскакивают к родителям, глаза их загораются. Жарить! Со сметаной!- кричат они. Мидии, думает он отстраненно, все еще выискивая место.- Откуда они у них?
Родителя уходят купаться, зачем-то захватив с собой пакет, а дети, повизгивая, носятся по берегу, задевая отдыхающих и его, в том числе, и все посматривают на пруд. Он не обращает на их тычки и брызги внимания и погружается, наконец, в Кортасара.
«Ему вновь удалось закрыть глаза, но теперь он уже знал, что не проснется, что он уже не спит и что чудесный сон был тот, другой, нелепый, как все сны…»
Ура! Мидии!- орут рядом. Книга вылетает из рук на полуслове.
Мать и отец тяжело бредут к берегу по колено в воде: у каждого по полному пакету. У женщины на голове вместо шиньона громоздится разоренное осиное гнездо. Руки мужчины поцарапаны.
Смотрите, какие крупные! А жирные какие! – вынимает отец руку из пакета и машет издали.
Ура! Со сметаной! – неистовствуют пацаны. Он приглядывается: в руке у мужчины влажно блестит перламутровая ракушка, одна из тех, что рассыпаны на песчаной отмели на середине пруда, только очень крупная. И, как только он это понимает, его выворачивает…хорошо, что он не обедал, только пил, а завтрак давно переварился. И, уже не заботясь о месте, подхватывает свои вещи и под недоуменными взглядами семейства бежит прочь.
А вот на Вайнштоковском «Москвиче» он едет на рынок. «Москвич» на удивление неплох, спереди справа, конечно, что-то стучит, на руль, чтобы повернуть, нужно наваливаться всем телом, - но все таки это гораздо лучше того, что он ожидал. Он паркуется на обочине возле вещевого рынка и идет пешком вдоль торговых палаток. Хлеб. Рыба. Сотовая связь. Куры-гриль. Снова сотовая связь. Переезд. На переезде остро пахнет шпалами. В детстве он любил этот запах… Готовая отойти, у платформы каждые две секунды гудит, пугая, электричка. Люди запинаются о покрытые копотью рельсы и шпалы, перебегают пути: туда налегке, с пустыми кошелками, обратно волокут корзины с крымской черешней и связками бананов, огромных щук и сомов, торчащих из пакетов и вытирающих мертвыми хвостами затоптанную, в плевках и окурках землю.
Он перебегает тоже. Вовремя! За спиной электричка, набирая скорость, разрезает остановившийся поток надвое и долго еще в воздухе висит высокая нота, пока, наконец, не затихнет за панельными девятиэтажками. Палимый солнцем, он идет вдоль развалов с ягодой, молодой картошкой и кабачками, яркими кучками зелени и мешками с семечками. Зазывно кричат молдаванки, ловко спрыскивая из пластиковых бутылок нежные огурчики, бледные помидоры и восковой зрелости перцы, как старому знакомому кивают азербайджанцы и показывают на крупную, одна к другой, клубнику, выпирающую из крохотных берестяных кузовков… А он медленно, широко шагает, смотрит с прищуром на эту возню и суетню и ничего не отвечает. Ему нравится это бурление жизни вовне – бестолковые, в сущности, шумы и движения, производимые таким количеством собравшихся вместе людей: сухонькой старушкой в не по-летнему теплом и темном платке, бойко и шустро выпрашивающую у торговца начинающую подгнивать сливу, пенсионером в пиджаке с орденской планкой, пристроившимся сбоку и незаметно засовывающим в карман свежее и маленькое, с полкулачка, зеленое яблоко, мамашей с дочкой, решающими вслух, сколько чего приобрести: обе на одно лицо, и даже родинки в одном месте, обе стройные, у обеих попки торчат, оттопыривая тонкие брючки, - аппетитные аккуратные попки в брючках! – у обеих солнце нежно сквозь ушки розовые и прядки золотистые просвечивает. Подхватить бы их на руки да прижать к себе, ощутить их приятную тяжесть и мягкость, почувствовать, как в штанах наливается сила, и, целуя в разомкнутые, начинающие млеть губы, стукаясь зубами о влажный холодок ровных камушков… Да, размечтался. Он отворачивается от мамы с дочкой и следует дальше. Там – яйца, веники, ковры, бюстгальтеры, стиральный порошок, носки, колготы, кран-буксы и прочая мелочь сантехническая. А дальше, уже у самого выхода к фрязинской платформе, и вовсе старье подержанное: книги читанные, кассеты смотренные, лампочки не до конца перегоревшие… И все шумит, дышит, елозит, заявляет о своем существовании. Но он-то знает: ничего этого не существует. Есть только квартира Вайнштока, а в ней две стены в стеллажах, плотно забитые книгами, и уютная настольная лампа, и чай с лимоном, и ложечка серебряная, и сосна рыжая за окном…
А в июле кончились деньги.
Он тратил мало – из вольностей позволял себе лишь сгущенку: уж очень она хорошо с черным хлебом под чай шла, - но, видимо, недостаточно мало. Оставались Вайнштоковских несколько сотен – он все еще не забрал их из барсетки, но это было так, временная передышка… Пару дней он по инерции еще ходил по утрам, пока нежарко, в лес и на пруд, а после до самых сумерек сидел на балконе или у окна и читал, а на третий подкачал шины и погрузил в багажник два пакета с кандидатами на отселение, отобранными путем мучительных раздумий.
Пересекши МКАД, забеспокоился: замаскировался солнцезащитным козырьком, начал тревожно поглядывать на соседние машины. В общем-то, он понимал, что вероятность этого минимальная – был самый разгар палящего и душного московского дня, время офисной сиесты, спокойного поглощения комплексного обеда, а потом, если позволяли дела – со свежими «Ведомостями», тихонько уведенными с reception, сидения в чахлом скверике на пыльной скамейке, предусмотрительно покрытой первой полосой газеты, которую он всегда пропускал. Никакой самый последний маркет или самый зеленый и потому еще исполненный рвения сотрудник его дирекции в такую жару не поедет на переговоры, а если они даже назначены – перезвонит и отменит, сославшись на внезапное совещание, болезнь или туманные «изменившиеся обстоятельства». Но, подруливая с переулка к «Букинисту» на Старом Арбате, он все равно озирался и цеплялся взглядом к каждому новому лицу, и каждое ему кого-то смутно напоминало. В «Букинисте» он был однажды с Вайнштоком, да и перед выездом созванивался с хозяином. Однако, тот выходить не спешил и томил в торговом зальчике, темном, пахшем старым деревом, дешевым табаком и пылью. Пока глазырил по сторонам, оглядывался – нет, слабоват магазинчик против вайнштоковских собраний – подвалил какой-то интересующийся: нет ли чего на продажу? А сам на пакеты косится, и на углы переплетов, сквозь целлофан выпирающие. И визитку сует. Визитку взял: вдруг да пригодится?.. Ну, наконец, принял.
Букинист был неприветлив. Больше молчал, иногда сцеживал слова. Просмотрел небрежно – быстрый взгляд выдавал профессионала. Вернул только одну. «Такая уже стоит»,- пояснил. Отсчитывая деньги – заплатил щедро, ничего не скажешь – поинтересовался Вайнштоком. Он ответил осторожно: заболел, серьезно заболел. Букинист не отреагировал никак, но он почувствовал его недоверие и решил, что больше сюда не вернется. Быстро попрощался и вышел. Там снова привязался жучок. Повторил еще раз, что перезвонит, когда будет необходимость, сел в авто – завелось, на удивление, с пол-оборота – и поехал, поехал скорее к себе на Мичурина, где в окно сосна машет, где книг молчаливые ряды до потолка, где чайник пофыркивает, где никто никогда его ни о чем не спросит.
Но уж не заладилось, так не заладилось.
«Так, вы кто?»
Открыв первую дверь, он едва вошел в тамбур – и этот командный тон, эта милицейская мышиная форма бросили его в жар и трепет. «Я?»- переспросил, стоя между тремя дверьми – одна за спиной, из второй только что вышел этот усатый полковник, третья, спасительная, впереди слева, но поди попробуй в нее проскользнуть – и цеплялся взглядом за его усы, красную шею с острым кадыком и карие, чуть навыкате глаза. С губ готово было сорваться имя-отчество Вайнштоково, но логика – они же соседи! - в последнюю секунду вернулась к нему, - и он назвал себя. Сосед не был из следаков или оперов: во всяком случае, пытать не стал и удовлетворился сообщением, что Вайншток квартиру продал. Сообщил, что сам бы не прочь это сделать, так как перевели в Москву и дали хорошее жилье. На том и расстались.
Щелкнул замком, затаился, как в детстве в чулане… Хлопнула наружная дверь, а спустя минуту-другую полковник, неся под рубашкой потный живот и сверкая на солнце звездами на погонах, прошел под балконом и погрузился в поджидавшую серую «Волгу». Только тогда он позволил себе расслабиться… бросил дорожную сумку, накинул халат и вскипятил чайник.
После этой поездки его жизнь переменилась. Теперь ему уже не хватало уединения вайнштоковой квартирки, двух стенок из книг, блуждающих красных огоньков от электрокамина на потолке, который он включал ночью, если было холодно, и лежа животом на дешевом синтетическом паласе листал очередной том или – если надоедало – смотрел фильм на НТВ из серии «для полуночников». И - неожиданно для себя - он стал получать удовольствие от поездок на «Москвиче».
Дом стоял на отшибе, глубоко вдаваясь в Лосиный остров и, пока соседние новостройки не заселили, маршрутки пускали редко; вечером же припозднившимся в гостях доехать до станции было совсем невозможно, им приходилось ковылять до «города» километра два по пыльной дороге меж гаражей и бетонных заводских заборов, а потом еще столько же до железки. Первый раз он подвез случайно, совсем непреднамеренно: остановился на заправке, что в ста метрах от дома, а когда уже вставил пистолет обратно в гнездо и завинчивал крышку, увидел: по дороге, явно к нему бежит и машет рукой девушка. Девушки за ним давно не бегали, а если быть совсем честным – то не бегали никогда, - и потому он с явным интересом дождался ее приближения. «До станции! Пожалуйста!..»- запыхавшись, выдохнула она. Он был несколько разочарован, но потом, когда она, придержав ладонью короткую цветастую юбку, села рядом и ноги при этом – матовые смуглые щиколотки в нежных абрикосовых волосках, круглые коленки с ямочками и косточками, обозначенными гладкой теплой кожей (это он, конечно, не знал наверняка, но едва взгляд упал на две чудные округлости по соседству, как подушечки пальцев почувствовали их гладкость и тепло), стройные, но при этом приятно полные, налитые бедра, полуприкрытые густо размалеванной яркой юбкой, - так вот, когда она села, все, что его разочаровало, показалось ему несущественным, глупым. Он кивнул, незаметно косясь на пассажирку – неподкрашенные припухшие губы, тонкая, съехавшая на предплечье маечная бретелька, царапинка на скуле – кусты? следствие любовной игры?.. – с неизвестной, точнее, известной, но уже забытой радостью вдыхая ее духи и слабый, едва уловимый запах пота бритых подмышек и входа в лоно.
Он довез ее до самого переезда, она поблагодарила. Дверца мягко хлопнула, и он долго, уже не таясь, провожал ее жадными глазами, пока она не затерялась на платформе среди таких же пестрых полуголых фигурок с пляжными сумками через плечо. И, только тронувшись, нашел на успевшем остыть сиденье полусотенную бумажку.
В тот вечер он съездил до станции еще дважды. На следующий ему выпало пять ходок, столь же коротких, как и первая. А потом он потерял им счет.
В этих поездках нравилось все: лица, нагибающиеся к окну, - так, что видны только шевелящиеся губы и двигающиеся крылья носа, обрезанные крышей «Москвича», мягкое подпружинивание машины, принимающей или выпускающей пассажиров, нравилось выходить из салона и, отомкнув замок, поднимать крышку багажника и складывать баулы и сумки, а потом, приехав, вынимать обратно. Внезапно он вспомнил – как будто бы уже забыл навсегда, но ведь: вспомнил! – как в далеком 73 или 74 родители, то есть не родители, конечно, а бабушка – родители-то себя едва прокормить могли - купила «копейку». Машина – а уж тем более «Жигули» (тогда ее звали только так, уважительно, потому что другие «Жигули» еще в чертежах жили) на всей улице была у них у одних, если не считать, конечно, старую горбатую «инвалидку» одноногого ветерана из дома наискосок. И потому его всегда переполняло чувство гордости, когда отец выгонял из-под навеса на улицу вычищенный до молочного сияния автомобиль, и они, не спеша перекидываясь на виду у всей улицы малозначащими словами, загружали в салон и багажник принадлежности для воскресного пикника. Теперь-то он понимал, почему отец всегда выгонял машину перед домом – ведь загрузиться можно было быстрее во дворе – и медленно, с чувственным наслаждением открывал-закрывал багажник, сердился, что сильно хлопают дверцами, и даже бабушка, тогда уже не партийный секретарь района, как сразу после войны, но тоже не последний чин в местной иерархии – иначе как бы дошла до нее очередь на «копейку»? – даже она, ворча в седые усики, что негоже это – глаза людям мозолить, - даже она замолкала, наблюдая за зятем, элегантно, как водитель в американских или французских фильмах, все больше комедийных, изредка показываемых по единственному работавшему в городке каналу, захлопывающим капот и, усевшись за руль, вполоборота спрашивающим: «Ну, куда изволите?» Уже позже, когда машин стало больше и их «копейка» утратила ореол эксклюзивности, когда развелись в изобилии «Волги», для руководителей – черные, для иных целей попроще, казенно-желтые, серые или слабо-голубые, как застиранные женские трусы, - и в городке появилось пять или шесть таксомоторов, он часто сбегал с уроков и издали, из сквера, наблюдал за пятачком, где была их стоянка: как они равнодушно ждут пассажиров, взирая сквозь стекло, как те спорят, чья очередь, или тащат волоком свои немудрящие узлы – а они сплевывают на землю в опущенное стекло и неторопливо и снисходительно, словно боги, покидают свое место и поднимают крышку багажника.
Вспомнив это, детское, он задохнулся радостью узнавания. Нет, сейчас он ловил кайф не от того, что у него просили, а в его воле было – сделать или не сделать, ему нравилось другое: обретенная нужность и кчемность. Ему говорили: командир, мне нужно на электричку в двадцать ноль шесть. И, если тот, кому было нужно, успевал, он видел своими глазами, как захлопывались резиновые двери, и тело и душа его недавнего пассажира уносились в Москву. Это было так очевидно-неоспоримо и так убедительно, что никто, и в первую очередь – он сам не мог усомниться в том, что он реально нужен и полезен. К нему, наконец, пришло то понимание, которое смутно, не осознавая, он искал в прошлой жизни и не находил: небесполезность каждого его дня. И, как оказалось, для этого следовало просто воплотить детскую мечталку, которую, если бы она вспомнилась год, полгода назад, он бы непременно наградил прощающе уничижительным: глупую детскую мечталку.
Распорядок дня изменился. С утра, только солнце начинало голубить небо и золотить верхушки сосен, он бежал на пруд и, искупавшись в испускающей пар стоячей воде, тем же манером возвращался обратно. В промежутке с семи до девяти маршрутки от дома отходили довольно часто, но всегда находился опаздывающий, не желавший ждать, когда «газелька» наполнится, а потом будет кланяться каждому столбу. Он – или она – непременно нервничал, дергано вскидывал руку с часами и, наконец (он всегда чувствовал, когда это произойдет), выскакивал из маршрутки и бежал к нему. За утро таких нетерпеливых набиралось от одного до трех. Некоторые даже просили отвезти в Москву. Он вразумлял, что на электричке будет быстрее, на машине по Ярославке нужно непременно проскакивать до половины восьмого, а сейчас вон уже сколько. Как правило, с ним соглашались и выходили на станции. Особенно упорным он называл тройную цену, если отказа не следовало – что ж, вез… В этом случае вылетало почти полдня. Но обычно в половине десятого поток пассажиров на станцию истощался, и он возвращался к себе. Варил кашу – рисовую или пшеничную, гречку теперь на дух не переносил, даже на кухне не держал, резал-тер салатик и, позавтракав, уходил снова на пруд или в лес. Брал, конечно, с собой и книгу, но что-то изменилось, и теперь он читал мало. Все больше перелистнет страницу, поднимет взгляд на дробящуюся на мелкие осколочки воду, на темный еловый лес вдалеке да нежно-голубое с легкой пенкой облаков небо, - и так и отложит книгу на траву. Странно, думал он, если бы кто пятнадцать лет назад сказал, что он и та девочка с рыжей челкой и маленькой трепетной грудью, которой он так добивался и все таки добился – что они будут друг от друга в тридцати километрах, и он шага не сделает, чтобы это расстояние преодолеть?.. И там же, в тех же километрах, его дочка, его девочка, так рано и так тяжело им доставшаяся. Она – там, а он – здесь, и даже мысли увидеть ее у него нет. Да, плохо, скверно, думал он и сам себя осуждал, но как-то отстраненно, по-чужому. Он надвигал кепку на лоб, чтобы солнце, забравшееся в самый зенит, не слепило глаза, и, размягченный жаром и плеском воды, засыпал. Но сон был неспокоен: на кухне лилась вода, это он мыл посуду, дочка заперлась в своей комнате – учила уроки, жена ушла с трубкой в спальню и, разговаривая с кем-то, вполглаза смотрела очередной сериал. Горка грязной посуды подходила к концу, он тщательно вытирал уже вымытую жестким вафельным полотенцем – полотенце было ослепительно белое, как южное солнце, выстиранное с отбеливателем и только вчера выглаженное, приятно было вытирать поскрипывающие от чистоты тарелки и чашки, - и поставил ровненько, одну к другой, в сушку. Жена все еще говорила. По отдельным словам, долетавшим из-под двери, было понятно, что разговор идет с кем-то из школы о деньгах на очередные канцтовары, экскурсии или что-то там еще. Отключившись от этих обрывков уточняющих вопросов, подсчетов, разъяснений, он снял крышку у выключателя в прихожей – последние дни не всегда срабатывал контакт – и, осторожно действуя отверткой, затянул винты поплотнее. Несколько раз щелкнул для проверки и поставил крышку на место. Дальше…что он делает дальше? Идет в гостиную, достает из сумки из-под ноутбука – ноутбук бессменно стоит дома – купленную на развале книжку современного автора. Современных он не читал лет десять, с того момента, когда перестройка плавно перетекла в капитализм, и лотки у метро оккупировали карманного формата книжки с безвкусно размалеванными дешевой позолотой обложками, скрывавшими серую бумагу – в такую в советское время в гастрономах заворачивали масло и колбасу – с бледным, кричащими опечатками шрифтом. Но эта, выхваченная взглядом – его с шефом в тот день возили на переговоры, и на обратном пути уже у самого «Аэропорта» тому позвонили, шеф скомандовал водителю развернуться и высадил его у того развала – бледно-зеленая с изображением двух танцующих или просто обнимающихся фигурок в старомодных фраках, но с розой и зелено-фиолетовым жуком вместо лиц, заставила его остановиться и взять книжку в руки. Обычный pocket-book – и он бы готов был уже положить его обратно, тем более, что романы в эпистолярном жанре – он уже открыл первую страницу: «Письмо первое. Отправлено 17-го октября по адресу: Москва, Старый Арбат, Евгению Молокану», - его никогда не привлекали, - но опять же случайно под ничего не говорившим именем автора он заметил название книги красной прописью. И вот оно-то зацепило его повторно, заставило выложить несколько десяток, и потом, идя к офису по мартовской окрошке и распутице, жмуриться от яркого солнца, прыгающего теннисным мячиком от окон и луж, и ощупывать уютно устроившийся в кармане плаща pocket-book и мучительно радостно размышлять: ну и куда ее? где же ее читать?.. Да, он садится в кресло и зажигает торшер. Одну ногу закидывает на мягкий валик и опирается на него рукой с книгой. Эта привычка осталась еще с общаги, там тоже было кресло, только продавленное, все вытертое, и боковинка была не мягкая, а деревянная. Да, он закидывает ногу. Странно, но так много удобнее. Книга хороша, хоть и эпистолярный жанр. Он с трудом заставляет себя не бежать вперед, а смаковать каждую фразу и, только растерев между вкусовыми рецепторами шершавого языка и сводчатым небом, как бы запечатлев ее аромат, - переходить к следующей. На третьем письме жена заканчивает разговор – или у трубки садится аккумулятор? – но он пропускает этот момент и успевает заметить только как ее халат, возмущенно прошелестев через комнату, мелькает в проеме и дверь, хлопнув, тут же отсекает его. Он снова пытается сосредоточиться на тексте, но уже знает: бесполезно. И верно: через полминуты жена возвращается и просит, чтобы он снял белье с балкона. Он отвечает, что еще не высохло. Она держит паузу – она умеет это делать, потом говорит: ты придумываешь любые отговорки, чтобы только со своими книжками не расставаться. Он хочет возразить, что он в первый раз месяцев за… шесть, наверное? – сел с книжкой в кресле, но опять знает, что все ни к чему и молча идет на балкон и снимает ближайшую к нему тряпку. Та, конечно, влажная. Жена щупает ее – не признать факт сложно – и молча подает обратно. Он возвращает белье на веревку и снова идет к креслу. Книжки нет. Все понятно. Она возмущенно передергивает плечами (плечи у нее красивые, не полные и не худые…красивые плечи): вот еще, не приставай с ерундой! Лучше иди замени прокладку в ванной: горячая вода уже третий день капает, будто и мужчины в доме нет! Капать в ванной не может, да и прокладки там нет: он в прошлый раз поставил керамику. Но он ничего не скажет: к чему пререкаться? Гремя ключами, посидеть одному… Ну, вот, говорит жена, теперь другое дело. А теперь… А теперь,- обрывает он,- я проверю уроки! Вот-вот, правильно! И проверь! – и, еще не вполне веря в его искренность, провожает его до дверей комнаты дочки.
Девочка пишет алгебру. Он склоняется из-за ее плеч. Светлые волосики щекочут ноздри, хочется чихнуть… Он сдерживается и пытается вникнуть в цифры и формулы. Понимает, что речь идет о синусах и косинусах, но на большее не хватает. Господи, - вдруг приходит ему в голову, - и зачем ей это? Ее мать была отличницей, алгебра от зубов отскакивала. А пригодилась ли она ей хоть раз? В последних классах школы и он, как проклятие, тащил на себе эти непонятные формулы вместо того, чтобы заниматься тем, чем хотелось – читать книжки, играть в футбол во дворе, лежать на солнечной крыше и пить газировку. Дочка чувствует, что он за спиной, и вопросительно полуоборачивается. Учи, учи!- малодушно отступает он. А вот если завтра взять да уйти с работы часа в три да поехать, скажем, в Серебряный Бор? По ранней осени и в апреле-мае там хорошо, пыли нет, народу уже или еще мало, шашлыков запах, дорожки заасфальтированные петляют, того и гляди велосипедисты из-за поворота выскочат, а если пройти за второй мосток да потом в гору, в гору и чуть в сторону от тропы, ближе к берегу – там и будет волейбольная площадка на полянке. Натянуть сеточку, обновить палкой границу и… Нет, не получится: завтра у нас экскурсия обязательная. Дочка смотрит на него в зеркало. Зеркало на столе у нее стоит, но оттопыренной ножке-подставке. Глаза серьезные и взыскующие, как у матери… Это он вслух, что ли? Спокойно, спокойно…вспышки ни к чему. Девочка ни в чем не виновата. Мать тоже.
Жена что-то ему говорит. Он отрицательно машет: нет, спать!.. он себя плохо чувствует. Странно, но этого ей достаточно: отстает. Спешит принять душ. Он валится в кровать: просто отгибает краешек тяжелого одеяла и заползает внутрь, затихает там… Холодно, нет никаких сил даже подтащить, поджать коленки к подбородку и надышать тепло во внутренности постели. Мозг отключается мучительно долго. Он чувствует, как она ложится рядом и пытается его обнять. Рука холодная…какая холодная рука. Но нет сил отодвинуться, даже сказать ей об этом. Спать…спать…- и засыпал под шуршание мокрых шин, приглушенное окном, да влажное дыхание жены в плечо.
Дыхание становилось прерывистым, жарким. Он просыпался… Солнце переместилось и теперь жгло голую грудь и подбородок. Он перемещался вслед за тенью и еще какое-то время лежал, пребывая то здесь, то там.
В один из таких дней – было воскресенье, он это понял по обилию загорающих на пруду и отвязному гоготу двух компаний, расположившихся под высохшими чахлыми ивами, вяло брякающими на слабом ветру серебряной изнанкой уже закручивающихся в дугу стреловидных листочков – он положил глаз на рыжую девушку на серо-зеленом полотенце с лицом Франклина. Она была с подругой, обе на велосипедах. Подруга уехала, едва искупавшись, а рыженькая осталась, обсыхая вытянутыми лодыжками, плечами, усыпанными игравшими на солнце капельками воды, и волнительными бедрами, что оттопыривались под крохотными, с пол-ладошки трусиками, тоже рыжими. Ему вспомнилась жена, когда они были на юге. Нет, не Египет с Турцией, а тогда, еще в студенческое время: турбаза под Анапой, домик почти без удобств, душная плацкарта, мучительные подсчеты: хватит ли денег дотянуть до отъезда?.. Но главное: она вот так же лежала на полотенце, а он смотрел сбоку – чтобы она не видела, - и так же вкусно круглились ее попка и плечи, острились локотки, и мокрые прядки липли к виску. Рыженькая еще раз искупалась, и он, боясь, что она вот так же, как подруга, уедет, приблизился к ней, когда она вытиралась, но она так повела уголком губ и пальцами руки – в общем-то, ерунда, всего одно движение поднятой пястью, адресованное пытающемуся всучить товар коробейнику: спасибо, не надо, - что он осекся, затоптался на месте, а потом и вовсе вернулся на свое покрывало и уткнулся в книжицу, ничего не видя. Собственно, тут все понятно, - сам себе раскладывал потом по полочкам, когда уже, подняв взгляд, увидел: нет рыженькой… Ей лет 18, ну 20 от силы. А он старик глубокий, червь книжный, ботаник…да что говорить.
Раздосадованный, недовольный собой, вернулся домой и бросил вещи и велосипед в тамбуре. Встал в ванную и, направив на себя теплую, почти горячую струю, выпустил, едва ль не выстрелил в стену густым перламутром. И прежде, примерно раз в неделю, по утрам, когда, проснувшись, обнаруживал внизу неожиданную твердость и крепость, он мастурбировал, изгоняя из себя эту мешающую жить тяжесть. Но в этот раз изгнание было не просто механическим действием: пальцы плотно обхватили мокрый, нацеленный вверх ствол с реками вен, вспучившимися и вот-вот готовыми взорвать истончившуюся, почти пергаментную корочку кожного льда, - и размеренно ходят взад-вперед. В этот раз рыженькая не давала быстро кончить и все забыть. Она шевелила попкой, качала бедром, - и в упор его не видела. И даже когда делала то самое движение пальчиками, самыми их кончиками – что почему-то было еще обиднее – даже тогда не замечала: для нее он был – не конкретно он, а некая функция. Он ярился; он ускорял темп, причиняя себе боль, но эта боль была приятна: как будто это не ему было больно, а той рыженькой с пруда. Наконец, реки лопнули, он устало прислонился к запотевшему, не успевшему еще согреться кафелю и еще с минуту ощущал в своей глубине затухающие подземные толчки.
Выйдя из ванны, выпил чай с лимоном и сел за стол. На этот раз читал Акутагаву. Возможно, выбор был неудачен, он не смог продвинуться дальше пятой страницы.
Часы показывали всего шесть. Солнце едва касалось верхушек сосен. Ждать нужно было еще, по крайней мере, три часа. Когда он вылизал квартиру – в общем-то, он жил чисто, но все равно нашлось, что прибрать – на часах было начало девятого. Он снова принял душ, побрился и покинул квартиру.
«Москвич» не ездил несколько дней, но завелся без проблем. Он вывел его на разбитую грузовиками улицу и, прокатившись по сиреневому замирающему городу, вырулил на Ярославку, развернулся под мостом и за пять минут – движения почти не было – добрался до Мытищ. Проститутки стояли стайками на съезде с дороги. Он направился было к первой же группке, но тут вспыхнули фары прикорнувшей рядом старой «Ауди», освещая пять или шесть застывших в ряд женских фигур, - и что-то – совершенно нелогично и необъяснимо – его в этой картине покоробило; он вернулся на шоссе.
На следующем съезде он снова увидел несколько машин и шевелящиеся силуэты людей. В этот раз он сам наставил ближний свет на проституток и, не выходя из салона, разглядел их. Все, кроме двух, были страшненькие; он подумал, что таких не взял бы и бесплатно. Крайняя слева была миловидная, но он не любил пухленьких, и поэтому выбрал ее соседку. Открыл дверцу и спустя секунду из-за стены света выступила бригадирша, тоже недурная собой и приятно пахшая косметикой. Девочки хорошие, похвалила она, кого-нибудь выбрали? Он молча кивнул на длинноногую в короткой юбке и майке на тонких бретельках. Сто пятьдесят на ночь, - сказала бригадирша. Он покачал головой: дорого. Цена реальная, - фыркнула та, и он подумал, что она сама недавно из путан. «Вон те, - бригадирша махнула рукой назад, откуда он позорно ретировался, - отдают за сто. Но во-он, видишь – у разворота? – показала подбородком в сторону Москвы, и он, хотя ничего не видел, машинально кивнул. – Там менты стоят. Тормозят и снимают еще по сотке. А у нас все по-честному». Он отдал ей приготовленную сотню и потом, покопавшись в другом отделении, еще пятьдесят. «Юля!» - позвала бригадирша и, уже к нему: - Девушки работают с презервативом, анальный секс возможен только с согласия девушки. И, надеюсь, не в общагу повезете? А то у нас, знаете ли, групповухи строго караются». Она, снова подбродком, указала на замершие поодаль машины с затемненными стеклами, уже погасившие фары, и демонстративно записала номер его «Москвича».
Он едва дождался, когда девушка, освещенная красноватым небом Москвы и промельками автомобильных огней, опустится задом на сиденье и потом втянет в салон длинные ноги в телесного цвета чулках. Перегнулся через нее, касаясь плечом не стянутой лифчиком груди, и нетерпеливо захлопнул дверцу.
Менты, и правда, не остановили. Он развернулся и всю дорогу до Мичурина молчал: неотрывно смотрел вперед и жал на газ, летя по сухому асфальту, обгоняя редкие машины и поздние маршрутки. Краем глаза он видел круглящиеся коленки в лайкре, тускло отливающей в свете окон и фонарей. Девушка тоже молчала, и он подумал, что она боится, и один раз даже посмотрел ей в лицо, но она в это время смотрела в сторону. «Пить будешь?»- спросил он, не глядя. Она неопределенно пожала плечами. Он взял в ларьке бутылку «Чинзано» и шоколадку с орешками, и уже через пару минут они наощупь подымались на третий этаж: лифт не работал, и свет был выключен. В одной руке он за горлышко держал вермут, другой сжимал локоть путаны. На последнем пролете она оступилась, и он обхватил ее за талию. И, едва ощутил рукой впалый живот и мягкий, совсем небольшой жирок на боку и бедре девушки, мгновенно возбудился… Сдерживаясь, он почти втолкнул ее в тамбур и долго не мог попасть ключом во вторую скважину. Пропустив ее вперед, защелкнул спиной английский замок. Она обернулась на звук, в ее зрачках было подобие страха. «Ну, быстрее!» - хрипло сказал он и бросил покупки в угол; бутылка, не разбившись, покатилась по полу. Девушка, услышав что-то привычное, успокоилась. Взялась за концы маечки и, приподняв над головой руки крест-накрест, стянула ее и аккуратно положила на ближайший стул. Грудки были молодые – совсем маленькие и остренькие. Ему нравились именно такие, там, на Ярославке, он не ошибся. Протянула руку назад, чиркнула молнией и вышагнула из тряпочки, упавшей к изножию, оставшись в узких белых трусиках, просвечивающих сквозь тонкий светло-коричневый капрон: он снова представил ладонью его натянутость и тепло мягкой плоти под ним. Она еще успела сказать что-то про душ, но он уже смял ее, бросил поперек кровати. Девушка выругалась, сквозь мат он понял, что она просит не рвать колготки. И, пока она их снимала, стоял рядом и капал слюной. Она даже ухитрилась раскатать по вздыбившемуся стволу резиновый кругляш и только после этого отдала ему свое тело.
Уже через минуту все кончилось. Она еще продолжала двигаться под ним навстречу, когда, скинув с плеча ее ногу, отжался на руках и, перевалившись через бок, брезгливо стянул отвисший, как борода у индюка, мешочек со спермой. «Подмойся»,- лениво сказал он и внимательно проследил, как проститутка выпутывается из простыни, стараясь не показывать ему свое развороченное, влажное лоно, и потом на цыпочках бежит в ванную.
Он открыл балконную дверь и выкинул презерватив в ночь. Тот слабо шлепнулся на асфальт. Потом прошел на кухню и, слушая, как шуршит, а потом затих душ за стенкой, под теплым краном промыл головку от льнущего к рукам семени.
Она уже вернулась из ванной и успела положить колготки и трусики к юбке и майке. Уже не торопясь, он оглядел ее, всю. Когда-то и его жена была такой же стройной, с ягодичками-луковками, свежими козьими грудками, влажной порослью между ног, скрывающей две теплые раковинки. «Покрутись»,- повторил он. Она непонимающе вскинулась. «Ну, повернись!»- повторил он и показал рукой кругообразно. Проститутка послушно повернулась два раза. «Достаточно»,- остановил он и жестом подозвал. И, когда она приблизилась, велел: ну, давай. Она опустилась перед кроватью на колени – он полулежал – и опять раскатала кругляш, этот был не розовый, а зеленоватый, и энергично заработала ртом. Он видел только часть лица, губы, обхватившие позеленевший член и пачкающие его помадой, и рыженькие волосы, растрепавшиеся еще в прошлый раз и теперь мотавшиеся в такт ее движениям.
«Ну?- поймал он в паузе ее взгляд снизу вверх; при этом член она из губ не выпускала.- Устала?» Она опустила лицо вниз и продолжила. «Ладно, не надо»,- остановил ее и, подняв за подбородок, поставил у кровати раком и вошел сзади. Эту позу они с женой любили, когда только сошлись, но после родов что-то там у нее сдвинулось – ей перестало нравиться. У проститутки тоже было чересчур свободно. «Дети есть?»- спросил он, переворачивая ее на спину. Она не ответила, даже отвернулась – будто, вся в чувствах, не расслышала, но он понял, что попал.
Роста путана была хорошего, как раз под него. Ноги, закинутые на плечи, бултыхались икрами по спине и особо его не стесняли. Наоборот, тычась носом и щекой в гладкую эпилированную кожу, вдыхая ухоженный запах нежной изнанки бедер, он все более заводился... Наконец, кончил. Она на этот раз почувствовала и, не дожидаясь, пока он отвалится, скинула ноги с его плеч сама и теперь лежала перед ним, с уменьшившимся в размере, с раскатанными, как тесто под скалкой, и так небольшими грудями, вся раскрывшаяся, как теплое, только что освежеванное животное.
«Ну, чего смотришь? Пусти!»
Он с усилием оторвался от вида влажного, вывернутого наружу входа в лоно, замечая, как она кривит губы. Поднялся и сел на кровати.
«Тебе больно?»- спросил он, вытираясь простыней. Проститутка молча одела трусы с юбкой.
«На тачку»,- сказал он и положил на кровать сто рублей. И тут она сделала движение двумя или тремя пальцами правой руки, и по этому жесту он ее узнал. И понял, что и она его узнала, может быть, с самого начала. «Сто рупий!»- громко вырвалось у него; он рассмеялся. Та не обратила никакого внимания и, натягивая на ходу маечку, стала нащупывать в темной прихожей замки. Он включил свет и подождал, когда она откроет первую дверь. Потом также терпеливо придержал дверь, чтобы огонь из прихожей, падавший широкой полосой в тамбур, посветил ей, пока та крутит замок и выскакивает к лифту. После чего аккуратно закрыл за ней обе двери и принял душ.
После той ночи он еще дважды встречал ее на пруду. Он видел, что и она его видела тоже, но оба вели себя так, будто незнакомы, и расходились, даже не кивнув друг другу.
Он еще однажды повторил опыт, но с другой проституткой, совсем девочкой. Влагалище у нее было узкое и влажное, он трижды кончил. Она простодушно рассказала, что приехала несколько дней назад из Молдавии, и он у нее девятый. Утром, когда она уходила, он сунул ей еще тысячу рублей и уснул, весь измочаленный. Проснулся за полдень, весь пахнущий кислой спермой и потом – своим и той проститутки (душ-то не принял) подумал: какого черта?..зачем это ему?
Больше он не снимал. Хотя, возвращаясь по Ярославке из поздней поездки и завидев в свете фар очередного клиента стайку путан, всякий раз порывался завернуть, но всякий же раз сдерживался: было жалко денег, давались они с трудом…да и знал он, что того, чего он хочет повторить, не будет. А чего он хочет? Он пытался ответить и не мог. Он точно мог сказать, чего он не хотел. Не хотел этого заученного профессионального движения, раскатывающего резину, старательно отворачивающихся губ, не хотел этого придыхания и стонов, видимо, входивших в таксу. Так, размышляя, он ставил «Москвич» на ручник и поднимался к себе и думал, что, наверное, хотел бы вернуть то время, когда жена – тогда еще и не жена – отдавалась ему не по графику, а по наитию. Внизу рождался росточек желания и поднимал свою головку неуверенным малышом, а потом, позже, когда огонь уже разгорался, он трогал ее за плечо, она что-то делает – пишет, гладит, спит… все равно!.. - он гладил нежную впадинку на границе горла и плеча, скользнувшую тонко меж двух косточек, - и она сразу же отвечала, накрывала его пальцы теплой ладонью, и вот они уже кружились по тесной общежитской комнате, задевая углы и сбивая стулья, и в стороны, прочь, летели ненужные луковичные одежки.
Да, было, но прошло…
Он заварил кофе и погрузился в чтение. Но всегда любимый Казаков на этот раз не успокоил, не затянул живицей ранку. Он выпил полбутылки вермута, так и не початой с рыженькой, но еще долго ворочался, сон все не шел.
Утром болела голова. Шел дождь... Только сейчас, ставя чай и бросив взгляд за окно, он заметил, что на двух кленах уже пожелтела листва, даже чуть ушла в красноту. Это его так поразило – не вызывая лифта, он сбежал вниз и под лившей с неба влагой набрал в сырой траве пук ярко-желтых корон и - весь промокший, особенно ступни в летних босоножках, - вернулся на кухню. И там, воткнув их длинными черенками в бутылку с водой, опустился на табурет. Вот и лето кончилось…
Чайник давно вскипел. Пришлось нажать кнопку повторно.
Лило до обеда. Все это время он пролежал на ковре перед открытой балконной дверью, пытаясь понять, что с ним происходит. Почему эта рыженькая потаскушка , а теперь вот кленовые листья так его зацепили? Отчего грустно, хотя ведь нет, нет для этого причины!.. Почему даже «Двое в октябре» и «Осень в дубовых лесах», неоднократно перечитанные и с каждым разом приносившие понимание правильности его новой одинокой жизни, - почему они сейчас не подтверждают эту правильность снова, а - совсем наоборот?..
Дождь то набирал силу – он понимал это по усилению шума капель, разбивающихся об асфальт дорожки и раскидистую еще траву и листья деревьев, невидимые ему с пола, - то вновь стихал, превращаясь в однообразный шорох, похожий на шелест летящей по сухому шоссе далекой-далекой машины. По низу тянуло сквозняком и дождевой сыростью… Он подумал, что в такую пору особенно приятно быть в бане. И только произнес про себя: в бане, - эта мысль захватила его. В две секунды он собрал спортивную сумку – накидал туда смену белья, мочалку с мылом, бритву, шлепанцы Вайнштоковы, заварил термос с лимоновым чаем, отрезал от старого туристического коврика кусок, чтобы присесть на лавке.
В бане оказалось два отделения, каменка и сауна. Он пошел на второй этаж, в каменку. Посетителей было полтора человека. Ополоснув полок кипятком, сразу направился в парную. Купленный у банщика веник еще не размяк, и теперь лежал на коленях, уже потихоньку испуская березовые ароматы. В одиночестве долго посидеть не удалось, появились два пенсионера и так накидали в печку, что он упал лицом между колен, пережидая, когда спадет этот убийственный жар, обжигающий спину и плечи. Старики же ничего: покряхтывая, хлестались и даже переговаривались, - он видел их, когда изредка разлеплял соленые, разъеденные потом глаза, летящие мокрым пухом листья, изуродованные синими венами костлявые ноги, бултыхающиеся в такт движениям кожаные пустые мешки, отвисшие едва ль не до колен. Так и не дождавшись, когда жар отпустит, он подхватил одной рукой коврик, другой веник, и, согнувшись по-гусиному, трусливо сбежал в моечное, зная, что старики наверняка провожают его смешками в спину. Охолонув под душем, он снова вернулся в парную и – деды уже ушли - от души напарил себя березой. Потом, закутанный простыней, сидел в раздевалке и, откинувшись на жесткую спинку, пил чай.
После бани немного полегчало. Да и дождь прекратился. Он вытер со стекол куском ватина дождевые капли, купил на рынке в Подлипках зелени, помидоров, молдавских яблок. Но настроения хватило только до подъезда. И сейчас, припарковавшись под балконом, он вдруг осознал причину своей недолгой перемены: оказывается, все эти счастливые полчаса, вместившие в себя широким, уверенным движением руки вытирание капель со стекол, это излишне придирчивое отбирание плодов и легкая торговля с гуцулами, а потом короткий бросок по свежеумытым раннеосенним улочкам, - все это было предчувствием, предощущением уже забытого возгласа дочки: «Папа приехал! Па, а что ты привез?», а секундой позже сдержанного жены: «Погоди, не висни. Дай отцу раздеться». И вот теперь, поняв истинную причину такой внезапной перемены и тут же, как обухом: нет, неправда, все – мираж, нарисованный, навоображенный, - он почувствовал крайнюю опустошенность. Оставил в багажнике покупки и банный пакет, поднялся в квартиру и рухнул на диван.
Когда он очнулся, был ветер, сумерки. Он долго не мог вспомнить, где находится… Опять накрапывал дождь. Под окном возвращались и парковались у бордюров те, кто работал в Москве. Не зажигая света, он нащупал сотовый телефон. Нажал клавишу включения и вспомнил, как это происходило прежде, по окончании выходных: дисплей, чуть помедлив, загорался янтарным светом и выдавал введенное дочкой приветствие: «Выспался и уже не сержусь». Ничего не получилось: аккумулятор разрядился. Достал Вайнштокову трубку, простенькую «Моторолку». Глупости, конечно…но почему-то казалось важным позвонить со своего телефона. Нет, и впрямь - глупости.
Номер не отвечал. На восьмом или девятом гудке положил трубку. Набрал мобильный жены, но в последний момент, еще до гудков, нажал отбой: нельзя, у нее определитель. И снова попробовал домашний. На третьем гудке раздался щелчок. «Слушаю,- произнесла дочь.- Говорите».
Он выждал мгновение и аккуратно прервал связь. Странно, ему стало чуть спокойнее…
Он взял зонт и около часа ходил по скользкой тропинке, полной лягушек, прыгавших из-под самых ног. На юго-западе, где сейчас стояли мокрой стеной ели, была Москва.
Он забрал вещи из машины. Продукты сложил в холодильник, банные вещи рассортировал… и крепко проспал до утра, чувствуя необъяснимое спокойствие и удовлетворенность.
Дожди закончились через три дня. Утром, удивившись тому, что не слышно бьющихся об асфальт и листву капель, а еще – необычному свету в комнате, он вышел на балкон и поразился, до чего разом и непоправимо наступила осень. Роща под окном, высохшая за ночь и облитая теперь еще неразогретым солнечным маслом, светилась медью и золотом. Давешние два клена уже наполовину облетели, сквозь них просвечивал ствол тополя и пестрые кусты боярышника.
Радостно покрякивая от дравшей кожу прохладцы, он сделал на балконе короткую зарядку и, наскоро зашнуровав кроссовки, сбегал до пруда и обратно. Он бежал и сквозь подошвы ощущал свежесть приминаемой, еще влажной травы, следил счастливых птиц, выпархивающих из-под ног в самую последнюю секунду, смахивал со щек и лба падающие с листьев холодные капли…
Когда он вернулся, это решение, подготовленное предыдущими днями и неделями, уже вызрело в нем.
Сбрив отросшую за период дождей щетину, он сложил в портфель Казакова и Кафку; остальные, купленные позднее с Вайнштоком и привезенные из офиса, остались на полках. Принял душ; переоделся в свою рубашку и костюм, Вайнштоковы повесил на плечики; отвыкшими руками повязал галстук и вышел из дома.
«Газели» не было: утренний пик миновал. Он поймал выруливавшего от дома частника и доехал до станции.
У электричек тоже был перерыв. Сорок минут он ходил по платформе и пытался читать купленную здесь же газету. Дважды набирал с мобильника сотовый жены, но оба раза еще до гудков нажимал отбой.
В электричке было пусто. В Мытищах в вагон вошли человек десять и столько же вышли в Лосинке.
Он сунул билет в щель; турникет зажегся разрешающей зеленой стрелкой и выпустил его на грязную, в зловонных, явно не дождевых лужах вокзальную площадь.
«Вот это встреча! Почему так вещей мало?»
Толстячок из его дирекции – кажется, звали Димой – хлопнул по плечу.
«А ты? Ты – откуда?..»- растерялся он.
«Я-то? Да я из Перми!- расхохотался Дима, ударяя себя по ляжкам.- Ох, ну и командировочка, я тебе скажу! Слушай, а чего мы здесь стоим? Я машину в конторе заказал!» - и потащил его за водителем, транспортировавшим чемодан. Он не сопротивлялся: толстяк – он помнил – жил в том же направлении, чуть подальше.
Всю дорогу толстяк трещал о пермяках и особенно пермячках. Он рассеянно слушал, скользя глазами по фасадным выступам, сине-белым указателям и витринам магазинов ставших вдруг незнакомыми улиц…
Взгляд выхватил что-то знакомое.
«Чего ты? А, я тебя не предупредил… Потапов просил срочно документы завезти! Кстати, скажу, что ты вернулся: он тебя ждет-не дождется из твоей Сибири!»
«Откуда?»- не поверил он.
Дима обернулся – дверца открыта, одна нога уже на асфальте: «Да из Сибири! Ты же там в командировке был?»
Он машинально кивнул.
«Подожди, я мигом. Если не хочешь – Потапову не скажу. А то вмиг нагрузит. Он-то за МКАД и на месяц не уезжал - не то, что на полгода!»
Почти потрясенный, он повторял про себя: командировка, Сибирь, полгода…разве такое бывает?
«Да, на полгода – это сильно!- обернулся водитель, по лицу татарин.- Я бы не смог».
Он не отозвался, и водитель продолжал:
«Меня вот жена зовет обратно на родину, а я ей: нет, какого хрена, чего нам там делать? Приедешь в отпуск, ну, день-два с родственниками побухаешь, ну еще пару раз на рыбалку выберешься – и все! Телевизор едва-едва полтора канала ловит, вечером ску-ука!.. Мобильник не работает. Ну, чего делать, а?»
Он вышел из машины.
Странно, он совсем забыл про нее, а она, его кореяночка, стоит по-прежнему у главного входа, густо припорошенная пылью – а как же без пыли-то, вон какой трафик! – но без единой царапины, все та же, знакомая и родная.
Он отыскал в портфеле брелок с ключами. Кореяночка пискнула и открылась. Внутри пахло выхлопными газами и пылью… Он мазнул брелком возле антенны иммобилайзера и осторожно повернул ключ зажигания. Покапризничав, со второго раза машина завелась.
В нагрудном кармане – он всегда носил мобильник в нагрудном кармане пиджака – завибрировало, спустя секунду раздалась негромкая мелодия из «Семнадцать мгновений весны». Он посмотрел на дисплей: «Потапов». Толстяк обманул.
«Да, Виктор Викторович, здравствуйте».
«Ну, привет. С возвращением. Что?.. Не слышу!»
Он пробормотал: ничего, все нормально.
«Ладно, я рад, что ты, наконец, вернулся. Теперь с новыми знаниями и новыми силами нам предстоят новые высоты, верно?»
Он - все еще никакой - подтвердил: ну да, конечно.
«Сегодня отдых, а завтра, хоть и пятница, с самого утра жду к себе. У нас намечается некоторая реорганизация, есть разговор. Все, до завтра!»
Он откинулся на спинку сиденья, все еще слушая короткие гудки...
«Эй, старик,- толстяк был уже без папки.- Ну, не обижайся ты!.. Босс спрашивает: не видал ли я тебя? Представь, да?! Он что – в окно смотрит?»
«Ладно, проехали,- он отвел его руку и махнул:- Езжай, у меня тут тачка осталась, я забыл».
«Ну, ты того…не обижаешься, нет?» - еще раз крикнул, уходя, Дима и, только когда он заверил: нет, не обижаюсь, вали скорее! – радостно засмеялся и уехал.
Из двери вышел охранник и предупредил, чтобы в следующий раз, если будет такая же командировка, машину оставлял на внутренней стоянке: дескать, на этой неделе хотели уже буксировать. Он кивнул и прошел внутрь. Магнитный пропуск сработал: не отключили. Но этому он уже не удивился.
Его встретили возгласами и требованиями подарков. Он отшутился и сел за компьютер. Сотрудница была в отпуске, зато сотрудник уже отгулял. Пока компьютер загружался, он рассказал ему, что произошло. Договоров с банками больше не подписали, распоряжение о снижении комиссии было запущено, но все еще не завизировано, про презентацию вице-президент забыл, а Потапов ему не напоминал…все были довольны. В общем, ничего необычного, все нормально...
Все, ребята, молодцы,- сказал он почему-то во множественном числе и попросил дать ему время посмотреть почту.
Сообщений накопилась длинная красная простыня. Почта последних несколько дней сплошь состояла из информации о превышении квоты емкости ящика.
Он раз десять провернул колесико мыши, пока на экране не появился май, десятое число. Вот оно: самое нижнее непрочитанное письмо от Потапова. Так, пересылка в его адрес другого письма… Что это? Четырехмесячные курсы повышения квалификации, опыт стран Юго-Восточной Азии, бизнес-кейсы, преподаватели из Сингапура и Гонконга, тренинги и прочие причиндалы. Бывает ли такое?- уже понимая, снова подумал он и пролистнул обратно, где – он помнил – синели выделенные цветом потаповские комментарии.
Ну вот, через минуту сказал он себе, оказывается, он был действительно командирован. Ровно на четыре месяца. И ерунда, что не оформил удостоверение: сделают задним числом. Да еще и суточные заплатят. И зарплату.
Он отмыл кружку горячей водой и бросил туда три ложки кофе и столько же песка. Нужно было обдумать это положение: вроде бы все встало на свои места, но все-таки оставалось ощущение, что не так, все не так, не так все…
«Поздравляю!»
Сразу двое маркетов, встретившихся в коридоре, пожали ему руку.
«С возвращением, что ли?»
«И с ним тоже,- и посмеялись, переглядываясь.- Да ладно, брось ты делать вид, что ничего не знаешь!»
Он отнекиваться не стал и заговорил на отвлеченные темы.
«Ладно, еще раз – наши поздравления!» - пожали они на прощание руку.
Сотрудник его отдела тоже говорил со значением. Через четверть часа недомолвок и кульбитов, скрывавшихся за обсуждением текущих дел, все отрисовалось: будет новая служба в составе четырех отделов, предполагается, что он будет ее руководителем.
Было начало пятого. Пользуясь тем, что для всех он еще формально в командировке, он выключил компьютер и пешком спустился с восьмого. Показалось или так на самом деле? – но здоровались с ним почти все, раньше такого не было. Ерунда, думал он, раздражаясь: неужели нужно свалить с глаз, чтобы повысили?
Долго давил на рычаг, прыская водой и оттирая стекло грязной щеткой. Наконец, тронулся.
По мере отдаления от офиса все произошедшее забывалось, по значимости становилось равным нулю. Испытывая страх – но уже другой - набрал номер жены. В этот раз сдержался, красную кнопку не нажал. Прошел первый гудок, потом второй… Он припарковался на Тверской вторым рядом, сзади уже начинали клаксонить. Вызовы шли, но жена трубку не брала. Он отложил телефон и выжал газ.
Ее машины у подъезда не было. Может, к лучшему? – подумал он, открывая почтовый ящик. Жена и дочь не терпели проверять почту – по умолчанию это было его обязанностью. Разлетелись веером несколько десятков рекламных листовок, тяжело упала пачка «Экстра-М»… Он наклонился и выбрал из вороха макулатуры счета на оплату квартиры и междугородних переговоров. С портфелем на ремне через плечо и с двумя букетами роз в одной руке это было нелегко.
У дочки в комнате гремела музыка. Он скинул туфли и прошел вымыть руки. Это был всегдашний, заведенный с самого начала ритуал: ни жена, ни он не терпели несвежих рук.
«Вот это да! А я думаю: кто там тихонько зашел?»
Застигнутый врасплох, весь мокрый и без очков, он обернулся. Дочка расплывчатой фигурой темнела в дверях. Он шагнул навстречу, обнял за плечи и притянул к себе.
«Ну-ну, какие нежности!..»- пробурчала она, но не отстранилась.
«Ну, рассказывай: как ты тут?»
Он повел дочь в ее комнату, на ходу промакая лицо полотенцем и надевая очки.
«Да нормально все, не парься, па! Год закончила без троек. В лагере хорошо отдохнула, потом с мамой в Сочи…все хорошо!»
Он смотрел с близи в ее лицо – и узнавал и не узнавал одновременно. Вроде бы и его это дочка была…но присмотришься: совсем незнакомый человек. Лицо утончилось, вытянулось, как будто даже стало взрослым… но чуть отодвинешься: опять девчонка.
«Вы были в Сочи?»- переспросил он, подавляя возникшее неприятное чувство.
«Ну да! Две недели. С Леной и ее Катькой!»
Он – сам себе не признаваясь – услышав про подругу, с облегчением вздохнул. Спохватился - «Совсем забыл!» - и, бегом вернувшись в прихожую, достал из портфеля купленный полчаса назад проигрыватель компакт-дисков.
«Вот, это тебе на день рождения! Извини, не мог позвонить».
«Ой, супер, па!»- дочь поцеловала его в щеку и взяла цветы и подарок.- Ма звонила тебе на работу, сказали, что до осени. Ты чего сразу-то не сказал, что так надолго?»
«Не знал… Все срочно как-то получилось, неожиданно»,- он почувствовал, что от неловкости краснеет.
Но дочь не заметила:
«Хочешь есть?»
«Нет. Подожду маму. А где она, кстати?»
«А Бог ее знает!- махнула дочь.- Шейпинг, наверное. А может к Лене пошла».
В холодильнике лежали только замороженные полуфабрикаты. Он откопал селедку в прозрачной вакуумной упаковке, а в нижнем отделении синий лук с картошкой и свеклой. «Вот я сейчас вас попотчую!»- пообещал дочке, заглянувшей следом. «Это тебя так в Сибири научили?»- недоверчиво посмотрела она и удалилась к себе.
Он споро очистил две луковицы, накрошил длинными тонкими колечками и, уложив в селедочницу, залил маслом. Затем выпотрошил рыбу, извлек из нее кости и, порезав тушку на дольки, уложил к луку. Свекла была некрупная и уже сварилась. Он слил воду и оставил ее остывать в кастрюле. Почищенную картошку сложил в блюдо и, накрыв крышкой, оставил на столе.
Жена взяла трубку после второго звонка.
«Это я»,- хрипло сказал он, и сердце забилось вдесятеро чаще…
«А, так ты дома!- почти не удивилась жена.- Вообще-то, я уже иду»,- и почти сразу позвонила в дверь.
Оказывается, этой встречи он ждал весь сегодняшний день... И утром на балконе, и позже в лесу, и в раскачивающейся электричке, и потом, выбирая дочке подарок в «М.Видео»… Он помедлил бы еще секунду-другую, чтобы подавить возникшую в ногах слабость, но на звонок вышла дочь. Не желая, чтобы дочь видела его волнение, он распахнул дверь.
Она была в новом сером плаще и замшевых туфлях, их он помнил. Лицо опять показалось незнакомым, необычным… Стала больше краситься – или просто выбрала ярче помаду?.. Наверное, то и другое.
Он поцеловал ее в щеку, стараясь разглядеть в лице, в глазах что-то особенное. Она на мгновение прижалась к нему и как бы отпрянула. Скинула ему на руки плащ, почти выскользнула из него – и явила еще одну обновку: розовая кофта. «Тебе идет»,- сказал он.
Приказав ей не появляться на кухне, поставил вариться картошку и натер свеклу. Все хорошо, думал он, я дома, я дома!..
Аккуратно нарезал хлеб, разложил вилки, расставил тарелки… И вдруг поймал себя на мысли, что все таки чего-то не случилось, чего-то не произошло…а ведь могло бы.
«Кушать подано!- бодро, может быть, чуть преувеличенно бодро, объявил он.- Дамы, к столу!»
Он произнес: за встречу! - и они выпили. Вино оказалось настоящее, грузинское.
Дочь сосала через соломинку яблочный сок и пускала пузыри.
«Перестань!- поморщилась жена.- Ты в школе тоже так делаешь?»
Ужин ее разочаровал.
«Ты совсем от рук отбился – это же сплошные калории!- указала она вилкой на жирные селедочьи бока.- Да и картошка – что за продукт? Один крахмал».
Он хотел сказать, что селедка была куплена не им, но промолчал. Дочке, впрочем, все понравилось.
«Па, не слушай ее - ты супер приготовил!»- работала она вилкой.
Жена делала вид, что кушает: отколупывала от картошки по маленькому кусочку, стараясь выбирать не политые маслом бока, селедку не трогала вообще, а все больше налегала на салат. Он делал вид, что не замечает.
«Все, спасибо тебе за ужин. Я – в душ!»
Дочка встала вслед за женой.
«Уроки проверить нужно?»
«С чего бы это? – хмыкнула она.- Не, отдыхай!»
Он вымыл посуду, прислушиваясь, как шумит душ. Точно так же несколько недель назад там, на Мичурина, он стоял на кухне и слушал тугие струйки, ударяющиеся о женское тело и громкую стальную ванну.
Расстелил постель, поставил на пол к изголовью вазу с цветами. Раньше, в общежитии, когда он приносил ей букеты – а из-за финансов случалось это нечасто - она оставляла их на ночь возле кровати: любила просыпаться утром и смотреть на розы… Приготовил на подоконнике ароматические свечи (когда-то давно купили, но не пользовались) и завел мобильник на 6.55.
В ванной открылась дверь, жена с кем-то взахлеб говорила. Он посмотрел на телефонную подставку: трубка отсутствовала, горел индикатор разговора.
«Па, я в ванную, хорошо?»
Он кивнул и разложил гладильную доску.
Было слышно, как на кухне заурчал чайник, потом зашипела, соприкасаясь с воздухом, оголенная спираль.
Дочка управилась быстро. Мазнула губами мимо его щеки и, не дожидаясь его «спокойной ночи» в спину, ушла к себе.
В ванной стоял пар. Он вытер рукой запотевшее зеркало и проверил свой стаканчик. У каждого был свой, в него складывались щетки, бритвы, ножнички и прочая гигиеническая мелочь. За время его отсутствия содержимое никуда не исчезло, ничего не добавилось. Он придирчиво осмотрел подаренный дочерью на 23 февраля станок, ни одной щетинки не увидел. Ни своей, ни чужой. Густо намылил подбородок и щеки и со вкусом побрился. В квартире Вайнштока была только электробритва, купить обычный станок руки не доходили. Лишь теперь, проходясь по пенной щеке «Жилеттом», оставлявшим ровную влажную полоску гладкой кожи, он ощутил, насколько многого был лишен этим летом.
Жена все еще разговаривала по телефону. Весь в клубах пара и запахах лосьона и геля, он прошел в спальню, а потом на балкон. Машины выруливали с набережной и, сделав под окном полукруг, застревали на светофоре перед выездом на Велозаводскую. Светящиеся габариты и стоп-сигналы заполонили всю правую часть обзора, в воздухе чувствовалась сильная примесь выхлопа.
Он вернулся обратно и плотно закрыл балконную дверь.
Она уже лежала в постели, плотно, до подбородка, натянув одеяло.
«Опять я тебя жду»,- сказала она. Тон был не обвинительный, скорее констатирующий.
Он лег рядом, чувствуя ногой ее горячий, уже сухой бок. Коснулся ладонью ноги и провел от колена вверх, осязая подушечками пальцев нежную изнанку бедра, почти неподдавшуюся времени.
«Не знаю, как тебе, но мне завтра к девяти тридцати на Тушинскую».
Он убрал руку.
«Почему тебе неинтересно, где я был?»- вдруг произнес он. И неожиданно понял: вот он, тот вопрос, которого он ждал хоть от кого-нибудь.
Жена уже засыпала – она всегда быстро отключалась – и пробормотала:
«Не пори чепуху. Ты был в командировке. Что тут может быть интересного?»
«Я не был в командировке».
Жена не отвечала. Он привстал на локте и повторил, глядя в глаза жены, затененные надбровными выступами:
«Ты слышишь: я не был в командировке!»
Она спала…
Он прошел на кухню и выпил растворимый кофе. Кофе был без сахара и жег своей неприукрашенной ничем горечью.
Дочь шелохнулась, когда он вошел. Он сел на ковер рядом с кроватью и прислушался к ее дыханию… дочь спала.
Ничего не изменилось,- думал он. Ни-че-го…
В начале седьмого начало светать.
Он снова выпил кофе и сделал два салата и бутерброды.
В ванную и обратно босыми ногами прошлепала жена, бросив на ходу, что опять он пил кофе, это вредно. Действительно, аромат еще не выветрился, жена его не терпела. Он открыл форточку, в комнату ворвалась пробуждающаяся улица.
Он перебил кофейный запах «Колгейтом» и, ощущая во рту его фальшивую бодрецу, вошел в полутемную спальню. Жена шумно дышала где-то внизу. В сиреневом свете, пробивающемся сквозь тюль, он различил жену на гимнастическом коврике, ритмично поднимающую и опускающую прямые ноги.
Он, собственно, хотел ее лишь чуть приобнять и поцеловать, но не успел еще и движения сделать…
«Не сбивай с дыхания!»
Возвращаясь через гостиную, машинально зацепил рукой тонкий pocket-book со стола. Зачем? – подумал запоздало, но уже был в прихожей, а там и на кухне.
Pocket оказался жены: «Древняя практика тибетских лам. Секреты омоложения». Поставил вариться кашу и, помешивая, пролистал… Некие Питер Кэлдэр и Генри Брэдфорд повествовали о пяти чудодейственных упражнениях, возвращающих молодость. Последняя главка была о шестом - для тех, кто готов свою сексуальную энергию сублимировать в другую жизненную силу, чтобы стать «сверхчеловеком».
«Как раз для меня»,- сказал вслух, и сам не понял: то ли всерьез, то ли от бессилия…
Дочка встала в семь двадцать пять. Все уже было готово к завтраку.
«Па, ты умница, как раньше!» - и включила телевизор. Диктор говорил о взрывах в Багдаде и наводнении в Европе.
Он закрыл за собой дверь и встал под теплую струю…
«Па, опаздываем!»- стукнула дочь.
Завернутый в широкое полотенце, он прошел в спальню. Жена уже закончила и одевалась.
«Я с утра не ем, только чай»,- сказала она, хоть он и не спрашивал.
Он застегнул рубашку, брюки, накинул пиджак… Хотел спросить, все ли шесть упражнений она делает, но сдержался.
«А галстук?»- напомнила она и протянула галстук.
«Ты я впрямь помолодела»,- произнес он, примеряя узел.
«Да?..»- заинтересовалась жена и тоже приблизилась к зеркалу.
Он посмотрел на нее, запоминая, и пошел к двери.
Дочка была почти одета и вышла вслед за ним.
День выпал солнечный. Он опустил козырек.
«Ты какой-то грустный».
«Снова в командировку…- ответил он, помолчав.- Длительную».
«Да, не позавидуешь»,- по-взрослому поддержала она и стала подкрашивать губы, бесцеремонно наставив на себя зеркальце.
«А вам разве разрешают приходить в косметике?»
«Нам все разрешают»,- нечетко парировала она, ворочая вывернутыми, растянутыми губами.
Он проводил взглядом ее пеструю юбку, бьющую по лайкровым лодыжкам, пока она не потерялась на крыльце среди таких же тинейджерских одежек, рюкзачков, ног…
Ярославка в ту сторону была почти пуста, он доехал за сорок минут.
На Мичурина за сутки ничего не изменилось. Он оставил свою кореянку рядом с «Москвичом» Вайнштока и поднялся на третий этаж.
Все здесь было Вайнштоково. Он полил молочай, которому за все лето воды досталось лишь пару раз, и, забрав книги, спустился к машине. Кинул их в багажник вместе с галстуком. Уже на заброшенной железке засомневался, закрыл ли кореянку. Но возвращаться не стал.
Тропинка после недавних дождей высохла. Он вспоминал, как, неуверенно осматриваясь, шел по ней в первый раз в мае, как с радостным удивлением узнавал лес и пруд. Куда все это делось?.. Он снова смотрел по сторонам и снова узнавал скинувшие листву деревья и полуразрушенные строения поселка вдалеке – но никакой радости не было.
Пруд посверкивал на солнце каким-то особым блеском – от одного взгляда на эти стальные вспышки сразу становилось понятно, как холодна его вода… На другой стороне, заболоченной, изрезанной бухточками и заваленной упавшими деревьями, махал спиннингист.
Он свернул по берегу налево и вышел к той же кривой березе. Пригорок, весь поросший еще густой и пышной травой, тоже высох. Недели через две, ночью или под утро, может уже подморозить, - подумал он и снял пиджак.
Было тепло... Обман, сказал он сам себе, чувствуя грудью, как пригревает, поднимаясь все выше, солнце. Голая пятка коснулась травы, рядом аккуратно легли брюки.
У берега качался размокший окурок. Он снова выбросил его на берег.
Вода приняла легко и беззлобно. Не ощущая ее - только легкое жжение солнца - он шел, пока не кончилось дно. И даже потом, когда бело-желтое пятно размазалось, заколыхалось раздавленной пузырящейся яичницей, он чувствовал только это теплое жжение, понимая, что все – обман, обман…ничего нет.
Час спустя рыбак, блесня, обогнул пруд и добрался до кривой березы у воды. Махнул пару раз спиннингом и, в последний раз затянувшись, щелчком отправил сигарету в воду.
2003-2004