Вадим Сыромясский. Отец (Вадим Сыромясский) / Проза.ру

Болезни и беды близких и дорогих нам людей – кара небесная
и тяжелый крест, который мы несем терпеливо и безропотно,
уповая лишь на божескую милость

Со своим отцом я встретился и познакомился, когда мне было двенадцать лет. В один из холодных мартовских дней сорок восьмого года он неожиданно появился в нашем доме. Приземистый, немного сутулый, с жесткой щетиной совершенно седых волос и нервными желваками на скулах его лица. Одет он был в какую-то сплошь серую одежду, и за плечами у него была матерчатая такая же серая котомка. Он возвращался в дом, который был когда-то его домом. Возвращался, отбыв от звонка до звонка десять лет поражения в правах, так и не зная за что.
Нужно отдать должное советской власти. Она не играла в азартные игры в амнистию и досрочное освобождение. Даже в самые критические для себя моменты она находила возможность оторвать от нужд фронта средства и людские ресурсы, чтобы содержать за решеткой своих оппонентов или даже подозреваемых в этом грехе ненадежных элементов.
И вот теперь, отбыв положенное, отец пытался занять свою жизненную нишу и наладить свой быт. Внешне родители вели себя сдержанно и достойно. Для отца освободили большую комнату, а вся наша большая семья разместилась в двух меньших комнатах. С отчимом они, можно сказать, почти подружились, часто после ужина сидели на крылечке, курили, и, видно, искали выход в этой не простой ситуации. Сама эта картина очень умиляла соседей и обитателей переулка. Первое время даже обедали вместе. Отец ходил на рыбалку и приносил достаточно много рыбы. Затем он брал инициативу в свои руки, потрошил рыбу и готовил “настоящую уху”. На попытку матери почистить пару картошек он громко возмущался:
- Какая может быть картошка? Это же будет уже не уха, а суп!
Он колдовал, вываривал мелочь, отцеживал, добавлял какие-то выверенные количества пшена, специй и под конец опускал туда отваренную отдельно крупную рыбу. Получалось действительно все очень вкусно и впервые в жизни. Я внимательно следил за каждым движением отца и вслушивался в его необычный для нас русский говор. Особенно мне нравилось смотреть, как он ловко ел мелких бычков. Он не вытаскивал, как обычно, костистый хребет рыбешки, а брал ее за голову, откусывал всю тушку и аппетитно хрустел, пережевывая ее вместе с косточками. Нужно отметить, что, несмотря на цингу и десять лет Заполярья, у него прекрасно сохранились зубы. Когда на это обращали внимание, он шутил и говорил, что все дело в том, что он в детстве много ел квашеной капусты.
Отец предпринял попытку восстановить свою семью. На что мать ответила категорично: возврата уже быть не может, у нее есть муж и от него двое малых детей. Он промолчал и к этой теме больше не возвращался. В связи с этим я вспоминаю его письма матери из заключения в предвоенные годы. Они читались в семье вслух, я фиксировал их в своей памяти и пытался осмыслить их содержание по мере своего возмужания. Отец писал, что надежды на его скорое возвращение нет, и убеждал свою молодую жену устраивать свою жизнь ради сохранения детей. Еще он сообщал, что ему ничего не надо, но, если есть возможность, прислать луку и чеснока, потому что они погибают от цинги. Такие посылки отправлялись. И вот теперь, возвратившись, он стал заложником собственных советов и не смог устоять от предложения, в реальность которого сам не верил. Мать предложила подумать о том, как сообща помочь двум его сыновьям стать на ноги. На это он ответил жестко и раздраженно:
- Я уже никому не собираюсь помогать! Кому смог, я уже помог. И мне тоже помогли.
Эта сгоряча высказанная позиция создала многолетнюю отчужденность сына Леонида, которому тяжело пришлось пробиваться в жизни.
Теперь вся его любовь и все его внимание доставалось мне, самому младшему его сыну. Я со скрытым восхищением наблюдал, как он, не в пример другим, энергично и виртуозно делает все, что попадает ему в руки: чинит свои китайские брюки и куртку, из множества мудреных грузиков, японских крючков, катушек и сменных поводков создает невиданные рыболовные снасти с длинными составными бамбуковыми удилищами, готовит себе разнообразную еду. Он берет меня на рыбалку, и по дороге мы ведем бесконечные и очень интересные беседы.
Однажды мы собрались на ночной лов сома в районе Вознесенской гидроэлектростанции, которую он десять лет назад строил, и еще хорошо помнил заповедные рыбные места. Целый день шла волнительная и оживленная подготовка. Готовились переметы на двадцать крючков, донные удочки с огромными остро заточенными крючками для сома. Для него же готовилась спецнаживка: жареные воробьи, каким-то образом пойманные отцом. Наше возбуждение передалось матери, которая когда-то была активным рыболовом. Она с улыбкой посматривала в сторону жареных воробьев, на что отец с жаром всем объяснял, что для сома первейшее дело – это лягушки и жареные воробьи.
После полудня на следующий день мы уже были на месте событий. Моему взору, привыкшему к низким степным берегам нашей реки, предстала действительно великолепная картина. Справа от нас река вырывалась из теснины крутых почти отвесных гранитных скал и широко разливалась на обширном усыпанном валунами и небольшими скалами пространстве. Еще ниже по течению находился перекат с каменистым песчаным дном. Струи воды на перекате хрустально сверкали на солнце и издавали нежный серебряный звон. У этого переката мы и расположили свой бивуак. Снарядили свои длинные удилища и до вечера на перекате ловили рыбу внахлыст. Занятие это азартное и очень увлекательное, так как за каждым забросом есть поклевка, и есть подсечка. Ловится в основном белая рыба – любительница чистой и быстрой воды. Попадалась также хрустальная рыбка с короткими усиками, которую отец называл маринкой. В общем, к вечеру мы были уже с рыбой.
Поужинав, мы снарядили снасти на сома и перемет с большим количеством крючков, на который отец возлагал какие-то особые надежды. Посидели на камнях и обсудили некоторые вопросы рыболовного искусства. Затем, когда ночь уже окончательно вступила в свои права, он соорудил мне в ложбинке постель, оставив себе какую-то легкую куртку. Я лег поудобней и сосредоточился на охвативших меня необыкновенных ощущениях. От земли шло еще дневное тепло, все вокруг было наполнено таинственными шорохами и приглушенным шепотом, звенел и потрескивал перекат. Опрокинутый надо мной огромный купол южного неба загадочно сверкал скоплением звезд и созвездий. Казалось, что кто-то огромный и непостижимый разместил их с тайным умыслом донести до нас определенную информацию, а мы никак не можем ее распознать. Мне казалось, что все эти разбросанные в определенной закономерности по небосклону точки, подобно точкам в книге Брайля несут информацию, которую нам еще предстоит познать. И еще мне казалось, что где-то там записана и моя судьба. Тепло моего ложа расслабляло, и разум охватывал сон. Я засыпал с ощущением чего-то большого и важного в моей жизни и чувством радости от присутствия рядом дорого мне человека.
В течение ночи отец несколько раз вставал и ходил проверять снасти. Я каждый раз открывал глаза и тут же снова засыпал. Как только начало сереть, и от реки потянуло прохладой, мы одновременно встали и отправились вместе проверять снасти. Наши аппетитные воробьи оказались нетронутыми, а на перемете болталось несколько рыбешек, не достойных нашего внимания.
На протяжении долгой обратной дороги отец рассказывает мне историю наших предков по его отцовской линии и о происхождении нашей фамилии. Испокон века они занимались кустарным производством и селились по профессиональному признаку в рабочих слободах. Жили они в северной российской глубинке. Наш пращур преуспевал в колесном деле и поэтому носил прозвище Колесникова. Его сын Степан организовал свое дело и положил начало объединению умельцев по выделке кож. Поэтому его уже кликали Сыромятником. У этого Степана была большая многодетная семья, и обедать они садились за большим круглым столом. Из города отец привозил голову сахара, которая подвешивалась на шнуре к потолочной балке. Когда приступали к чаепитию, каждый мог несколько раз лизнуть эту голову. Если кто-то это делал раньше старших, то получал по лбу. Как мы видим, наши предки умели почитать старших не в пример нынешнему поколению нигилистов и циников. Наш семейный клан в революционные годы уже носил официальную фамилию Сыромятниковых. Они теперь перебрались поближе к городу. В семье моего отца было четыре брата: два белых и два красных. Когда они оказывались одновременно в родительском доме, мать их прятала на чердаке и в подвале, чтобы они не перестрелялись в пылу революционной полемики.
Отец как-то обошел вопрос, как мы стали Сыромясскими. Об этом мне рассказывала мать. Когда отец был в польской эмиграции по делам партии социал-радикалов, ему выправили паспорт на польский манер. О своем участии в революционных событиях он ничего не сообщал, а я корректно об этом не спрашивал. Дело в том, что эта тема была запретной в нашем доме. С одной стороны это диктовалось мерой предосторожности, с другой, стараниями матери объединить всех своих детей вокруг единого нашего кормильца и воспитателя. Иногда в сердцах она могла мне сказать:
- Ну, и упертый ты, каким был твой батька! – и на этом разговор об отце заканчивался.
Во время наших долгих пешеходных странствий отец много рассказывал о своей лагерной жизни. Видно, ему нужно было выговориться, чтобы освободить память от теснивших ее воспоминаний. Иногда это принимало характер болезненного бреда или разговора с самим собой. С другой стороны, он старался построить свой рассказ так, чтобы последний был доступен его юному слушателю. А слушатель весьма успешно справлялся со своей миссией: молча, с широко раскрытыми глазами впитывал информацию и старался идти в ногу с человеком, привязанность к которому росла с каждым часом.
В состоянии глубокой отрешенности отец вспоминал ужасы и беспридел одесского следственного изолятора, где ни в чем не повинные люди, впервые попавшие в ловушку изощренного следствия, теряли свой человеческий облик и ради избавления от мук и в поисках собственного освобождения шли на самооговор, унижения, предательство. Потерявшие самообладание люди тянули за собой в бездну цепочку своих близких, друзей и просто знакомых. Затем неправый суд и жестокий приговор. Этап. Тайга, мороз, лесоповал. Массовая гибель заключенных от суровых условий, цинги и болезней. Бесчеловечность тюремной системы. Борьба людей за выживание. С особой горечью он говорил о судьбе женщин в заключении. О том, как они боролись между собой за право мыть полы в административных тюремных помещениях и там отдавались любому негодяю за кусок хлеба. В последнее время своего пребывания в заключении отец был привлечен к работе по приведению в порядок тюремной документации. Там он наткнулся на свое личное дело. В папке было две бумаги: приговор суда и письмо его первой жены, где она подтверждала его причастность к партии эсеров. Доноса соседа – железнодорожника, который фигурировал при следствии, почему-то не было.
Пройдет какое-то время, и видный русский писатель Александр Солженицын напишет свою нашумевшую книгу “Один день Ивана Денисовича”. Я буду ее читать, и мне будет казаться, что некоторые эпизоды он позаимствовал из того, что рассказывал мне отец. Но будет также видна и разница. Писатель подчинил свое повествование задаче нагнетания ненависти к конкретным ответственным за содеянное людям и преданию анафеме созданной ими системы. Мой отец рисовал картину трагедии и не осознавших ее истоки беззащитных людей. Писатель использовал факты надругательства над живыми людьми и нагнетал их страдания в своем повествовании с целью повергнуть своих политических противников. Непосредственный участник событий рисовал то, чему он оказался свидетелем, говорил о своих страданиях и муках окружающих его людей и оставлял слушателю право и возможность судить. В этом была разница.
Отца взяли летом тридцать седьмого года в чисто бытовой обстановке. По делам службы он остался ночевать на своей строящейся гидростанции и вернулся домой ранним утром следующего дня. Не застав свою молодую жену дома, он отправился на вокзал, где она в это время обычно стояла в очереди за хлебом. Там он застал свою жену в слезах. Она отлучилась из очереди, чтобы присмотреть своего годовалого ребенка, и теперь ее не принимали в очередь. Отец в сердцах произнес:
- Пойдем домой! Черт побери, работаешь тут день и ночь, а жену из очереди выбрасывают!
На следующей неделе в субботу он остался на станции порыбачить и в воскресенье на дежурной машине возвращался домой с огромным вырезубом. У ворот его, как всегда, встречала жена с сыном на руках. В это время к ним подошли двое в штатском и жестко распорядились:
- Следуйте за нами, вот ордер на арест. Жена пусть принесет завтра в управление госбезопасности полотенце и принадлежности.
В свидании с мужем в местном управлении, а затем и в областном отказали, и они расстались на долгих десять лет.
Теперь, возвратившись в свое разоренное гнездо и глотнув воздуха свободы, отец с присущей ему энергией искал пути возвращения к нормальной человеческой жизни. Он устроился на завод, а затем перешел на работу главным бухгалтером в дорожный ресторан. Вокруг него постоянно вращались какие-то люди. Появился постоянный приятель с необычно странной фамилией Карма. Он заходил за отцом до работы или после и, ожидая, преданно смотрел на него своими маленькими как у мышонка блестящими глазами. Иногда они выпивали стопочку – другую.
Этот самый Карма познакомил отца со своей соседкой по дому, проживающей в одиночестве Варварой Семеновной. Вскоре наш дом наполнился ее щебетанием и громким счастливым смехом.
- Алексей Степанович! – восклицала она, и в ее голосе можно было услышать: я хочу быть вашей, дорогой мой человек.
- Варвара Семеновна! – вторил ей отец, и в его голосе можно было услышать: вы мне очень по душе, сударыня.
Мать хорошо знала раньше эту женщину и в разговоре называла ее просто Варвара, всей интонацией давая понять, что она не видит в ней особых достоинств. Никто ничего не имел против нее, но всех как-то раздражала ее всесокрушающая инициатива. Она приходила вечером, шумно что-то делала по дому, готовила ужин и даже пыталась мыть мне в миске теплой водой ноги и угощать козьим молоком. Последнее меня тоже очень не устраивало. После ужина отец провожал ее в обитель ее одинокую. Все дело шло к тому, что на нашей территории рождается новая семейная ячейка.
Наконец папа и его новая пока подруга делают попытку убедить меня перейти к ним жить. После вечернего визита я возвращаюсь на свою законную половину дома и встречаю настороженный взгляд матери. Как-то нехорошо ухмыляясь, отчим говорит:
- Ну, и что, ты теперь будешь пить козье молоко? – и я вижу, как ему не хочется расставаться со мной, его постоянным собеседником.
В глубине души я понимаю, что тут и думать не о чем. Но все-таки мучаю себя, моделируя два предложенных мне жизненных пути. Затем принимаю решение и сообщаю его во время очередного похода отцу. Он воспринимает это спокойно и говорит:
- Ну, что же, ты уже достаточно взрослый и можешь сам выбирать, что для тебя будет лучше.
События развивались по ускоренному сценарию. Уже шли разговоры о скором переходе на постоянное жительство к отцу его избранницы. Они уже вынашивали планы перепланировки своей части дома и не посчитали нужным согласовать это с постоянно проживающими. Появление двух хозяек в доме предвещало грозу.
Но гром грянул с другой стороны. Где-то в первых числах марта, то есть, в годовщину возвращения отца, в утренний час мы обсуждали план на будущий выходной. Отец собирался на работу и на ходу давал мне какие-то указания. В это время отворилась дверь, и в комнату без стука и приветствия вошел капитан службы безопасности. Мы его знали в лицо. Он проживал на несколько домов выше по нашему переулку и обращал на себя внимание своей внешностью ярко выраженного брюнета и медленной и уверенной походкой американского шерифа. Точно также, с достоинством и широко расставляя ноги, ходила по переулку его дочь Ира, ярко цыганская внешность которой не оставляла меня равнодушным.
Капитан, не говоря ни слова, бросил выразительный взгляд на отца и прошел к старому затрапезному серванту. Он поочередно открывал дверцы и двумя пальцами брезгливо перелистывал документы и служебные бумаги хозяина. Формально это, очевидно, означало обыск. Через пару минут он поднял свои красивые цыганские глаза и вполголоса сказал:
- Собирайтесь и следуйте за мной.
Отец на какое-то мгновение окаменел, затем встрепенулся, подошел ко мне, положил руку мне на голову и спокойно сказал:
- Прощай, сынок, теперь мы с тобой больше не увидимся.
Его выслали на поселение в город Красноярск. Через год Варвара Семеновна продала свою хату и уехала к отцу. Там они бедствовали и пытались как-то обустроить свое жилье. Но вскоре наш старший брат ускоренно окончил Московский строительный институт и, отказавшись от московской прописки, взял направление на стройку коммунизма в городе Ангрен в Узбекистане при условии вызова туда отца. Его не остановили дружеские и официальные предупреждения об опасности такого шага. Но все сложилось благополучно. Отец переехал и пошел работать на строительстве последней в своей жизни электростанции. Они получили стандартный дом с небольшим фруктовым садом в живописном месте у подножия горы. Вдоль садовой ограды мирно журчал горной водою арык, навевая покой и умиротворение.
Однако судьбе покой не снился. Ввиду материальных затруднений, связанных с моим будущим обучением в институте, мать по совету недобрых людей посылает отцу запрос на алименты. Возмущенная другая сторона делегирует брата с задачей продажи части дома и выплаты за счет этого требуемых денег. Неправедный районный суд, возглавляемый советчицей, конечно не находит основания для удовлетворения иска. Мать, морально подавленная единственным в своей жизни крупным прегрешением, отказывается от своей претензии. Но мир в этой семье уже нарушен. А между нами, тремя братьями по отцовской линии, надолго поселится отчуждение.
Через какое-то время старший брат уедет на три года в Афганистан строить Джалалабадскую оросительную систему и оставит на присмотр старикам своего сына Олега. По возвращению он получит престижную работу в Ташкенте и, еще не успев обосноваться там, потеряет сына, который погибнет под колесами автомобиля.
Отец выйдет на пенсию и в 1958 году умрет от рака в возрасте семидесяти лет. В том же году мать получит извещение Николаевского областного суда о том, что уголовное дело Сыромясского Алексея Степановича прекращено из-за отсутствия состава преступления.
Пройдет еще много времени, которое лечит раны. Старшие мои братья возобновят переписку, которая закончится переездом Леонида в Ташкент в связи с необходимостью лечения шахтерского ревматизма в теплом и сухом климате. Со временем они займут весомые позиции в высотном строительстве и сооружении столичного метро. И настанет день, когда я прилечу по служебным делам в узбекскую столицу, и состоится наша долгожданная встреча.
Горячим солнечным утром мы с Всеволодом на машине отправились в Ангрен. Постояли у дома и арыка, где жил наш отец, а затем поднялись в гору, где на плоском погосте в чужой земле покоятся они вместе с внуком. Окружают их могилы скромные обелиски со славянскими именами строителей коммунизма, которые остались здесь навеки. Греет их жгучее южное солнце, и освежает постоянно прохладный ветер с гор.
Вечером мы собрались на семейный ужин. Пили за встречу и вели неспешный задушевный разговор о делах наших, необыкновенно корректно и целомудренно обходя острые моменты нашей прошлой жизни. Суетилась старенькая и согбенная Варвара Семеновна, неоднократно повторяя, как был бы рад отец видеть нас вместе. Всеволод принес магнитофон с записью голоса отца. Сильным и чуть надтреснутым голосом отец пел свою любимую песню:
По диким степям Забайкалья,
Где золото роют в горах,
Бродяга, судьбу проклиная,
Тащился с сумой на плечах.
В его голосе слышалась глубокая тоска и солидарность с переживаниями этого неприкаянного бродяги, этого изгоя, которого не жалует судьба. Это был проникновенный рассказ человека, который на своем горьком опыте познал суровые реалии диких степей, и цену этому золоту, и тяжесть этой сумы на плечах.
Когда он закончил петь, в комнате воцарилась тишина. Каждый из нас переживал это внутри себя, и каждый видел по-своему, как этот бродяга берет лодку и о родине что-то поет. Затем мы, не сговариваясь, в три голоса негромко запели эту отцовскую песню. Леонид вел мелодию уверенным и жестким басом. Всеволод вторил мягким сдержанным баритоном, в котором слышалась мудрость жизни. Я как самый молодой брал верхние ноты неплохо поставленным тенором, и сквозь печаль у меня непроизвольно прорывался жизнеутверждающий мотив.
Присутствующие женщины не пели. Сдерживая слезы, они растроганно смотрели на нас, и на их лицах можно было прочесть одну и туже мысль: какие же они похожие и одновременно разные эти его сыновья.

™