Два сентября, два мая

 
                "Сентябрь 1963"

– Лёвушка,  я не хотела бы видеть этого мальчика у нас часто, – голос Турагиной-мамы был, как всегда, нежным и мелодичным, изящные руки споро управлялись с ёршиком для мытья посуды. Чистые тарелки передавались сыну, стоящему наготове с полотенцем. Турагин-папа к работам на кухне не допускался, но на этот раз ему было позволено собрать со стола бутылки из-под лимонада. Стоя в дверном проёме с нанизанными на пальцы бутылками, он с интересом ожидал Лёвкиного ответа. Но сын не спешил. Он задумчиво тёр полотенцем сухую тарелку, не замечая, что мать давно держит на весу очередную.
– Мне кажется, мама, что он к нам и не придёт, как бы настойчиво мы его не звали, – сказал он наконец, виновато ей улыбнувшись.
– Это ещё почему!? – Софья Марковна закрыла кран и резко повернулась к сыну. – Мы его чем-то обидели?
– Обидели? – ну что ты, мамочка, даже наоборот, – сын взял её за руку и прижался щекой к ладони, – вечер прошёл прекрасно. Хорошо, что мы собрались именно у нас.
– Лев! Ты мне зубы не заговаривай. Что значит – наоборот? – в голосе матери зазвенел металл. Но сын не ответил, продолжая держать её ладонь у щеки. Турагин-старший обнял её, подойдя сзади так, что бутылки тоненько звякнули у её живота:
 – Всё просто, малышка: Артура ты обняла, Васе взъерошила волосы, Сашу шлёпнула по руке, когда он стащил у меня рюмку с вином, а с этим чёрненьким ты была вежлива, слишком вежлива!
– Он безвкусно одет, не умеет пользоваться вилкой... неразвит. Как он вообще мог попасть на республиканскую олимпиаду по физике? Мне кажется, он не прочёл ни одной книги.
   Лёвка подумал, что три, как минимум, книги "этот чёрненький" уж точно прочёл.  Трёхтомник Ландсберга по физике. Дима тогда почти год сидел дома с маленькой сестрой и не посещал школу. Лёвка забежал навестить его по поручению классной и оставил книги, а через неделю забрал. Никаких больше книг, кроме школьных учебников, в той дурно пахнущей квартире он не заметил. Уж не Ландсберг ли послужил трамплином, забросившим черноголового коротышку на соревнование юных физиков?
        А коротышка тем временем рассматривал в свете уличного фонаря фотографию, подаренную Лёвкиным отцом – пятеро победителей на ступеньках главного входа в университет. Четверо и один: даже на карточке видно, что в эту компанию он затесался случайно, несмотря на то, что Саша Горин положил ему на плечо руку. Больно надо! – да пошли бы они все!! Ну нет, что лукавить? – это он сам да пошёл бы! Так хорошо, так тепло было у Турагиных, где они собрались праздновать победу. Он даже не представлял, что возможна такая нежность в семье. Боже, как не хочется идти домой! Он перевернул твёрдый глянцевый картон и перечёл то, что Константин Львович Турагин назвал посланием в будущее: пять автографов на каждой фотографии. Он старался говорить просто, но получилось торжественно. "Мальчики, – сказал он, – вчера вы одержали свою первую крупную победу. Лет через двадцать вам будет интересно прочесть, чего вы ждали от будущего, когда вам было пятнадцать".
 Первую запись сделал Артур Дрибин: "Стать достойным членом социалистического общества", вполне в своём стиле, причём нимало не лукавил; вторую – Саша Горин, скорее в пику предыдущей записи, нежели из озорства: "Прожить без цели без трудов до тридцати пяти годов". Лёвка долго вертел в пальцах ручку и подтолкнул пачку фотографий Васе Кухареву: "Сначала ты!", и тот решительно написал: "Стать Ньютоном, Курчатовым, а может и выше!". Лёвка светло улыбнулся, прочитав, и больше не медлил: "Жениться на Люсе Ковалевой и одолеть в драке Димку Смолкина". И подтолкнул пачку Диме, который и поставил последнюю запись: "Не бояться, и что будет – пусть будет".
            ***
    "Сентябрь 1983"
               
 Уютно устроившись на сложенных вдвое старых номерах "Пари мач", Лёва Турагин вспомнил тот вечер и отчаянную свою надпись на фотографии победителей. Он вздохнул: нынешняя его позиция была ох как далека до обозначенной в детстве  цели.
 Импровизированная постель отозвалась шуршанием. Хорошо, что буржуи не скупятся на бумагу. То-то было бы уютно, будь на каменные плиты под мостом через Иль постелены тощие "Известия" или "Правда"!? Лёва хмыкнул, но смешок перешёл в стон: острая боль в копчике от точного пинка вернула его к реальности.
– Месье забыл, что за ночлег принято платить, – вкрадчиво предположил один из появившихся вдруг из-за каменной арки типов, – или месье нечем с нами рассчитаться, и он готов предложить себя? Из нас троих только я смогу оценить вашу любовь, юноша,  мои друзья  старомодны.
Пока он говорил, Лёва осторожно перекатился на бок и медленно поднялся.
– Вы знаете, мсье, – задумчиво произнёс он. – Мне уже предлагали нетрадиционную любовь. Двенадцать лет тому назад. Но что-то у нас не сладилось, и я до сих пор в этом отношении девственник, а мой ухажёр как раз с тех пор  покойник.
 Он стоял перед ними, свободно уронив руки вдоль тела и улыбаясь чему-то своему, далёкому от этого чужого города Страсбурга, от тёмной воды медленной реки Иль, где-то здесь недалеко впадающей в Рейн. Ни в позе его, ни в словах не было угрозы, но разговорчивый бродяга сделал шаг назад  и дружелюбно улыбнулся:
 – Всё, парень, всё! Верю! Добро пожаловать в наш клуб неудачников. Ты, конечно, голоден? – так у нас кое-что есть, настреляли за день.
 Лёва улыбнулся ему в ответ:
– С благодарностью, если в ваш клуб принимают на время, – на что самый молодой из них грустно покачал головой:
– В физике наше состояние определяется как потенциальная яма, где понятие "время" переходит в понятие "вечность", так что мы здесь  навсегда, увы!
Лёва возразил:
– Всё зависит от энергии, от причины попадания в яму, не так ли? Худший вариант – это в неё скатиться.
Молодой протянул руку:
 – Рене, недоучившийся физик. Рад знакомству. Этот трепач, строящий из себя "голубого" – Огюст, бывший актёр, это – Алекс, голландец. Судя по акценту, вы  немец? Давно за бортом?
– Лео. Доучившийся физик. Русский. За бортом – двенадцать лет. И энергии во мне вполне достаточно, чтобы выбраться из вашей потенциальной ямы.

    Час спустя Огюст и Алекс уже витали в марихуанных грёзах над остатками нехитрого ужина, а физики вели неспешную беседу под тихий плеск воды. Время от времени Рене с завистью поглядывал на кейфующих приятелей, но любопытство побуждало его задавать всё новые вопросы.
 – Как ты можешь знать, Лео, что, как физик, ты хоть что-то собой представляешь, ведь ты учился много лет назад?
 – За последние семь-восемь лет я написал столько диссертаций, по-вашему, тезисов или докторатов, что вряд ли сильно отстал.
 – По-нашему, тезис, да и докторат, пишут лишь однажды, а вот врут  умнее, мсье мультидоктор.
Лёва внимательно всмотрелся в разочарованное лицо Рене и расхохотался:
 – Я же сказал тебе, голова дубовая, наркоман интеллектуальный, что я давно за бортом. Меня там к физике не подпускали, как прокаженного. Я писал работы для других!
– Так ты в бегах? – Лёва кивнул. – Уголовник, диссидент? И на что же ты рассчитываешь?
– Я сбежал с корабля ночью, в Киле, в восьми милях от берега. Вероятность того, что я утонул, весьма велика. Тем не менее, некоторое время, месяца три-четыре все посольства будут блокированы. Мне надо выждать.
– И выжить. У тебя есть родственники во Франции или в Германии?
– Брат отца, в Страсбурге. Потому я и оказался здесь. Но не заявлюсь же я к ним в таком виде. Да и не надо мне от них ничего. Просто интересно, что стало с теми из нас, кто эмигрировал в двадцатых.
Рене судорожно вцепился в Лёвин рукав:
 – Слушай, дружище, мне уже невтерпёж, но прежде, чем я поплыл... это всего час езды отсюда, на юго-восток... студенческий городок, Фрайбург, в Германии, я сам там подрабатывал, пока не превратился в животное... на игле. А теперь – помоги мне. Попадёшь в вену?
                ***
    Молодая женщина перевела взгляд с самодельного плаката на сидящего под ним небритого мужчину и презрительно фыркнула:
 – Какова наглость! Нет, Вивьен, ты только глянь! – этот тип в мятом пиджаке заявляет, что справится с проблемами любого (заметь – любого!) уровня в математике и физике. И пишет об этом на трёх языках. Может, он подскажет, почему у тебя эксперимент не подтверждает расчёты? Или у тебя просто не хватает денег на травку, парень?
 – Меня зовут Лео.
 – Очень приятно! Я – Жанна, она – Вивьен, и мы с ней не любим наглецов, декларирующих то, в чём некомпетентны.
 – А критерии компетентности, конечно, определяете вы сами. Простите, но вы распугиваете мне потенциальных клиентов, наивных дурачков-первокурсников.
 – Вы сами их распугали. Своим видом. В цивилизованных странах принято бриться.
 – Я знавал многих, хорошо выбритых, но не умеющих решать задачи.
 – Вы не доказали ещё, что умеете их решать!
 – Так о чём мы треплемся! Вивьен, вы могли бы мне показать, что у вас там не стыкуется? И если я в течение часа найду причину, вы оплачиваете мой обед в этом ресторане.
 – Вы просто голодны! – встрепенулась Вивьен. – К чёрту эти задачи! Пойдёмте, Лео, я вас покормлю.
 – Ну нет! Я здесь зарабатываю, а не побираюсь. Давайте вашу задачу и возвращайтесь через час.
Минут через тридцать, вернувшись к университетскому кафе, подруги увидели, что Лео с увлечением уплетает бутерброд, а лёгкий сентябрьский ветерок тщетно пытается сдуть со стола придавленные солонкой исписанные листки.
 – Мне поверили в долг, – сообщил он с полным ртом. – Я сказал, что вы заплатите.
 – Вы нашли проблему!!!
 – Назначенные вами токи вызывают свечение кристала. Фотоны и уносят ту часть энергии, которой вам не хватает. Около пятидесяти микроват, не так ли?
 – Пятьдесят два. Но мы не видели свечения под микроскопом.
 – Длина волны около микрона. Это уже инфракрасный свет, невидимый. Я заслужил обед?
 – Более того! И не в этой стекляшке. Вы не представляете, какая гора свалилась у меня с плеч. Я топчусь с этой проблемой всё лето. Чего мне только не советовали великие умы на кафедре, в чём я только не сомневалась! Как вы додумались, Лео, что дело в фотонах?
 – Есть хотелось. Вивьен, меня впустят в ресторан в таком виде?
 – Какое им дело? Но нам с Жанной будет приятнее, если вы приведёте себя в порядок. Полагаю, вам негде это сделать. Я снимаю квартиру здесь рядом, на Людвигштрассе (отстань, Жанна, я знаю, что делаю). Вы сумеете побриться женской бритвой для ног? Ах, ребята, как это здорово, что чёртов докторат сдвинется, наконец, с мёртвой точки! Вы мне сделали день, Лео!
 Жанна нервно дёрнула плечом:
 – Чувствую, что он сделает тебе и ночь, только отмой его хорошенько. Ну и парочка! – сумасшедшая и проходимец. Я в ваши игры не играю. Удачи!!! – она зацокала каблучками прочь по аллее.
              ***
         "май 1984"

    Лёва распустил узел галстука, стащил его через голову, взъерошив волосы, взял другой, приложил к вороту рубашки, всмотрелся в зеркало:
 – Надо было купить тот, от "Валентино"...
Вивьен насмешливо предложила:
 – Может, позовём визажиста, милый? А ещё лучше – отложим на неделю-две твой визит к этим снобам и возьмём пока курс хороших манер, здесь во Фрайбурге есть такая школа. Как ты относишься к хорошим манерам с немецким уклоном?
– Тебя поучить бы манерам! Никогда не видела этих людей – и называешь их снобами. Лучше помогла бы  подобрать галстук!
– Мне и не надо их видеть! Я – француженка и прекрасно знаю, что представляют собой эти буржуа с улицы Эмиля Золя. Я пойду к ним с тобой: ты слишком взволнован, не представляю, почему.
– Знаешь, голос дяди Лео был так похож на папин.
– Я знакома с тобой восемь месяцев, видела тебя всяким: агрессивным, умным, нежным, но сентиментальным на уровне идиотизма? Лео, ты ли это?! Или так проявляется ваша загадочная русская душа?
                ***
 Маленький «Ситроэн» плавно покачивался в потоке автомобилей, вывозящих немецкие семьи на лоно весенней природы Эльзаса в это субботнее утро, в то время, как по встречной полосе неслись французы к склонам Шварцвальда, покрытым яркой юной зеленью. Вивьен зажмурилась от слепящих лучей поднявшегося солнца и опустила щитки на ветровом стекле. Лёве она протянула тёмные очки. Он отрицательно мотнул головой. Вивьен осторожно перестроилась в правый ряд и сбавила скорость:
– Лео, ты уверен, что посетить это семейство в Страсбурге так уж необходимо?
– Нет. Но я с детства не оставлял недочитанных книг, даже самых неинтересных. И эту книжку я обязан дочитать.
– Обязан – кому?
– Себе. Памяти отца. Всего один раз, как бы между прочим, он сказал мне, что у него есть брат во Франции, в Страсбурге, на рю Золя, 108. И что интересно, как у брата сложилась судьба.
– А как она сложилась у твоего отца?
– Зачем тебе знать?
«Ситроэн» возмущённо вильнул на трассе. Соседние машины тревожно загудели. Лёва положил ей руку на колено:
– Прости, дарлинг, не хотел тебя обидеть. Мне немного не по себе.
Oна не приняла извинений. Сжав губы, долго вела машину молча, но когда, наконец, заговорила, голос звучал сухо.
– Сама не понимаю, почему меня это волнует. Тем более, что у тебя хватило такта или равнодушия ни разу не спросить меня обо мне. Это, наверное, очень современно: двое живут под одной крышей, спят вместе... и знают друг о друге лишь то, о чём партнёр случайно проговорился. А как удобно: у меня прекрасный недорогой личный преподаватель, по совместительству – любовник, то есть, мои карьерные и женские дела в полном порядке. Да и тебе хорошо: крыша над головой, женщина, некоторый заработок.
– И даже вполне приличный. Думаю, профессор в вашем университете получает меньше меня.
– Скажем, он и стоит меньше тебя. За эти месяцы я продвинулась в физике много больше, чем за три года работы над докторатом. Даже коллеги заметили. А что касается денег, то я могу себе это позволить, у меня очень богатый папа. Но, Лео, милый, неужели мы просто используем друг друга? Что касается меня, то это не так: я думаю о тебе всё время. Но так мало знаю тебя.
– Вивьен, ты знаешь, сколько лет я молчу?
– Так не молчи, Лео. И то, что у тебя на сердце оттает.
– Не обижайся, милая, но поймёшь ли? Мы, советские, для вас – как марсиане: иная среда обитания – иная ментальность.
–Я много читаю о вас последнее время. Прочла "Доктор Живаго", ещё кое-что. Набокова, например. Была в шоке после “WE THE LIVING” Айн Рэнд.
Лёва удивлённо на неё взглянул, пожал плечами.
- Ну что ж, - покорно сказал он: – Лет до восьми-девяти я был обычным мальчиком из обычной советской семьи... так я думал, во всяком случае. И искренне считал, что всех соседских мальчишек так же, как и меня, дрессируют в немецком и французском. А то, что мама просила об этом не распространяться, принимал, как должное: кто же хвастает ежедневной барщиной! Я с гордостью носил пионерский галстук и ненавидел подлых эксплуататоров, буржуев и дворян, свергнутых родной советской властью. Всё, как учили. Но поделившись как-то этой ненавистью с родителями, я не заметил встречного энтузиазма. Они переглянулись, и мама сказала:
– Точно так же я когда-то забежала домой и заявила, что ненавижу жидов, соседская Катька мне всё о них рассказала.
Я тогда не понял, о чём она, но папа мне объяснил, что мама у нас как раз  еврейка, а он  из дворян, да ещё из элиты, то есть, из самых подлых, так что положение у меня незавидное, если уж я, как пионер, должен кого-то ненавидеть.

      «Ситроэн» катился уже по улицам Страсбурга. Глянув на часы, Вивьен направила машину на rue Mercire, к собору. Лёва поднял бровь:
– Куда это мы?
– Здесь, через два квартала, мой любимый скверик с видом на Нотр Дам. Я когда-то заглядывала сюда перед каждым экзаменом, на счастье.
– И сейчас тот же случай?
– Не знаю. Ты ведь еще не рассказал. Что было дальше, милый?

Они уютно устроились на траве в крохотном зелёном скверике над каналом, припарковавшись возле витой чугунной решётки. Сквозь небольшие ещё, яркие молодые листья розовел готический фасад собора, изящный шпиль резко выделялся на бледно-голубом небе. Лёва говорил медленно, вспоминая, стараясь оперировать доступными ей понятиями. Вивьен слушала, не сводя с него глаз, подперев кулачком подбородок.

– Как ни странно, но я не был в шоке и быстро привык не тяготиться тем, что я не "свой", тем более, что никто об этом и не знал. Я очень любил папу и гордился им, а уж маму мы с ним боготворили. Понемногу он рассказывал  мне историю семьи Турагиных, от которой после революции остались два брата-близнеца, Лев и Константин с сыновьями-погодками. Дедушка Лев остался в России на армейской службе, а брат его эмигрировал. Деда расстреляли в сороковом во время репрессий в армии. Папа успел закончить военное училище, но, будучи сыном "врага народа", на войну с нацистами он попал в так называемом штрафбате. Ему везло, он выжил, и в детстве я часто играл его наградами.. У нас была очень дружная и любящая семья, детство моё было безоблачным, я с отличием закончил университет, что открыло передо мной широкий выбор будущей карьеры. Я, конечно, выбрал исследовательский центр, где занимались самыми перспективными разработками. И тут словно кто-то щёлкнул выключателем. Мне отказали в приёме на работу и взамен призвали в армию, командиром взвода (во время учёбы из студентов готовили младших командиров при военной кафедре университета). Что повлияло больше, происхождение отца или национальность матери, не знаю. Думаю, что последнее. Я не огорчился: Турагины всегда служили,  послужу и я.
Но тёмная полоса только началась. Прежний командир этого взвода был, наверное, чьим-то сыном или внуком, и когда у него отравились самодельным пойлом трое солдат, кто-то и придумал эту перестановку: меня назначили вместо него, смерть ребят оформили на две недели позже. Получилось, что они погибли у меня, мне дали два года военной тюрьмы. А чтобы, выйдя оттуда, я не стал трепыхаться в поисках справедливости, позаботились послать меня туда, откуда возвращаются либо в гробу, либо калекой, сломленным морально и физически.

    Лёва замолчал, рассеянно глядя на бледное небо сквозь редкую, отсвечивающую влажной зеленью листву. Но видел он голую двухсотваттную лампочку на потолке казармы, себя, обнаженного до пояса (с него успели сорвать гимнастёрку, когда прямо от двери вытолкнули на середину комнаты). Он понял вдруг, почему проводивший его в шестую роту сержант спросил, есть ли у него мать. Вспомнил майора, который, заглянув в его сопроводительные документы, велел сержанту:
– В шестую.Там у нас таких интеллигентов... любят.
Сержант медлил. Майор повысил тон:
– Я сказал – в шестую!!, – и, непонятно зачем, добавил чуть слышно, – тут написано.
Он стоял между рядами двухярусных железных коек, щурясь (очки свалились где-то у входа), не зная, что делать дальше. Сержант оставил его, даже не зайдя в казарму, буркнул "тебе сюда" и быстро потопал прочь, словно сбежал.
– Кто таков? – спросили откуда-то из глубины казармы.
– Турагин Лев, лейтенант, статья...
– Хлопцы, так он же картавый! Лёва-с-Могилёва. Ты – жид, что ли? – перебил его фальцет от одной из верхних коек.
– Жидовка, – поправил низкий хриплый голос, – Оно у нас будет Сара, для разнообразия. И всех нас будет любить, прямо сейчас. До смерти.
Лёва медленно повернулся на месте. Лица он видел нерезко, но похотливое любопытство, тупая жестокость угадывались даже в позах. Ему вдруг стало не страшно. Не случайно-таки многие поколения Турагиных были воинами. Он даже улыбнулся, вспомнив некстати эпизод из популярного тогда фильма "Оптимистическая трагедия", где женщина-комиссар оказалась среди возбуждённых лёгкой добычей матросов. А обладатель низкого голоса приближался к нему медленно и уверенно. Лёва подался навстречу отвратительному запаху потного тела, мягко прижался к нему и, спустя мгновение, отпрянул, позволив огромной туше обрушиться на пол. Обойдя упавшего, спросил – и его тихий голос, казалось, прогремел в страшной тишине:
 – Там, где-то возле двери, мои очки. И... какая койка здесь – самая лучшая?!

   Вивьен внимательно смотрела на него, и, когда после долгой паузы, Лёва заговорил вновь, она быстро закрыла ему рот мягкой ладонью:
– Если тебе тяжело вспоминать, милый, не надо подробностей. Я их знаю.
– Откуда?
– Робер, нынешний дружок Жанны, служил в Иностранном легионе. Так он сказал о тебе, что ты напоминаешь ему ребят из их спецотряда, тех, кого посылали вперёд, снимать часовых без выстрела, голыми руками.
– На мне так заметна Каинова печать?
– Я-то её не вижу, не была в Легионе. Ты, напротив, казался мне мягким и, прости, беззащитным, совсем не мачо. Но где ты научился?
– От отца. С восьмилетнего возраста, полтора часа в день, без выходных. Языки и так называемая турагинская гимнастика. А он, наверное, научился от деда и практиковался на войне: его тоже посылали снимать часовых. Видимо, предкам было небезопасно прогуливаться среди обожающих крепостных. Знаешь, на теле человека есть точки, которые при одновременном воздействии на них с определённой силой, совсем небольшой, но строго дозированной, могут вызвать смерть или временный паралич, или сильнейшую боль. Отец знал, что я умею себя защитить при любых обстоятельствах, но он не был уверен, что я решусь – слишком долго я считался, как ты говоришь, мягким. Это стоило ему жизни. Он сумел добиться свидания со мной, но когда приехал, я был в госпитале, и его ко мне не пустили. У меня была обычная гнойная ангина с высокой температурой, а он решил, что меня всё-таки искалечили – слишком хорошо знал он о местных нравах и умер от инфаркта там же, на территории той военной тюрьмы. А меня через год внезапно отпустили и демобилизовали. Но не брали на работу по специальности. Даже учителем физики в школу. Я уехал в Ленинград, устроился истопником (истопник мог жить в каморке при котельной по так называемой временной прописке). И делал диссертации разным бонзам и их детям. У меня был доступ к самым закрытым материалам и лабораториям. Мне хорошо платили, что давало возможность хорошо одеваться, посещать театры, покупать книги, но я решил, что не останусь в этой стране. Вот и всё.
– Спасибо за доверие, милый. – Вивьен глянула на часы, на собор, ещё раз на часы. Прижав его голову к груди, несмело предложила:
– У нас ещё очень много времени. Давай зайдём в собор, и я за тебя помолюсь. И за себя. У меня вот здесь ком, мне плохо.

 Спустя час с небольшим они шли по песчаной дорожке, обрамлённой аккуратно подстриженными кустами и ведущей к массивной резной двери. Дядя Лео встретил их у входа:
– Добро пожаловать, Лев Турагин! Рад, рад. Мы уж думали, что в России нас и не осталось. Мадмуазель? Вивьен? Очень приятно. Вивьен не говорит по-русски? Что ж, признаться, и мне на французском удобнее. Констанс подойдёт где-то в течение часа.
– Констанс, – кивнул Лёва и, обращаясь к Вивьен, пояснил: – Это из-за Турагинской картавости, мальчиков называют Львами и Константинами.
– А девочку я назвал Констанс. Тридцать восемь лет назад. Получается, что она приходится тебе двоюродной кузиной. Она у нас адвокат, что кстати. А чем занимаешься ты, Турагин из России?
– О! Лео – мой научный руководитель, – быстро сказала Вивьен. – Я не представилась полностью: Вивьен де Виль, доктор физики. Вот моя карточка.
– Неплохо. Да вы проходите, что же вы стоите у двери! Вино? Кофе? Мы пообедаем позже, с Констанс и Лео, моим внуком. А что, Костя, мой кузен, он тоже занимается наукой?
– Папа умер двенадцать лет назад. Он закончил военное училище, в пятьдесят третьем был комиссован по ранению, работал инженером.
– А твой дед? Мы ведь ничего о вас не знаем с тех пор, как они с моим отцом расстались.
– Служил в армии. Командовал дивизией. Умер в сороковом.
– Странно. У Турагиных не принято умирать так рано.
– Я восстановлю эту добрую традицию, – пообещал Лёва, – а их извините ради Бога: деда расстреляли вместе с другими высшими командирами, а папа на войне с нацистами был серьёзно ранен.
– О, прости, мальчик! Давайте всё-таки немного выпьем.
Усадив их на кожаный диван, дядя Лео направился к бару в противоположном конце гостиной. Вивьен оглядела этот огромный, со вкусом обставленный зал, от высокого, разрисованного библейскими сюжетами потолка до великолепного паркета и тихонько спросила Лёву:
– У твоих родителей был такой же особняк?
– Ну что ты! Три крохотные комнаты в пятиэтажке.
– Я, кажется, понимаю теперь, почему твоя двоюродная кузина – адвокат кстати. А вот и она. Господи, как вы похожи!

Констанс стремительно пересекла комнату, чмокнула отца и, обратив к гостям смеющееся лицо, словно подтвердила слова Вивьен:
– Здравствуй, кузен! Знаешь, когда я шла сюда, у меня на языке были слова: "Как вы докажете, мсье, что вы  Турагин?!". Но как только я тебя увидела, вопрос стал неактуальным. Ты меня поцелуешь? Мадмуазель говорит по-русски?
– Говори на французском, дочка. Вивьен – местная. Доктор физики. Лёва – её научный руководитель. А где внук?
– Пристаёт к какой-то девице на набережной. Распушил перед ней перья. Появится, как только она его отошьёт. О! Вот и он. Видишь, это не заняло много времени.
Коренастый, румяный, с мощной шеей, юный Лео ворвался в комнату так же стремительно, как и мать. Любовная неудача ничуть его не смутила. Оглядев с любопытством нового родственника, он атаковал его вопросами, не дожидаясь ответов.
– Из Советского Союза? Как я вам завидую! Были пионером, комсомольцем? Вот это – жизнь, не то, что местное болото. Какая высокая цель: счастье всех народов на Земле. У меня одноклассник, он из Алжира, побывал у вас, привёз кассеты. Какая музыка: марши, гимны. Вы помните что-нибудь? – можете наиграть на этом рояле?
Лёва пожал плечами. Подняв крышку инструмента, неопределённо улыбаясь, перебрал клавиши и, не присаживась, сыграл одной рукой:
 Взвейтесь кострами,
 Си-иние ночи!
 Мы – пионеры,
 Дети рабочих.
 Близится эра
 Све-етлых годов.
 Клич пи-ионера
 "Всегда будь готов!"
 
– Ещё! – попросил Турагин-младший. Его глаза сияли, он победно глядел на деда и мать, наверное, в продолжение какого-то их старого спора. Лёва послушно оттарабанил ещё два-три расхожих марша, последний из которых плавно перешёл в "хорст вессель". Вивьен подскочила на диване. – Да, кивнул ей Лёва, – между этими двумя крайностями разница очень мала. В методах промывки мозгов особенно.
– О чём это вы? – спросил мальчик.
– Одна из этих мелодий была своеобразным гимном у нацистов, – пояснила Вивьен. Наступившее неловкое молчание разрядил дядя Лео, раздавший всем по бокалу лёгкого вина и заявивший, что пора обедать.
– Я заказал столик в отдельном кабинете в ресторане «Эльзас». Там и обсудим наши дела в непринуждённой обстановке.
"Обсудим дела... о чём это он?", – подумал Лёва, но Вивьен, уже взявшая его под руку, крепко стиснула пальцами его запястье.

За столом дядя Лео одобрительно наблюдал как Лёва ест и, наконец, сказал:
– Мне приходилось обедать с вашими, из Союза. В их манерах за столом есть что-то натужное, плебейское, хотя видно, что их учили. А ты – молодец, племяник, настоящий Турагин.
– Это из-за мамы. У неё своего рода пунктик: по поведению за столом она определяла человека, причем не всегда верно.
– Кстати, о твоей маме... она – человек нашего круга? Я знаю, у вас там дворянство скрывают, и оно вообще  наказуемо, но свои как-то находят своих. Например, мама нашей Костанс – из рода Шуровых, корни где-то в пятнадцатом веке. Не то, чтобы мы этим кичились...
– Мама из рода Гинзбургов.
Дядя Лео поднял бровь:
– Вторая еврейка в семье Турагиных! Из-за первой один из твоих предков был вынужден уйти из гвардии после войны с Бонапартом.
Лёва непроизвольно повторил его гримасу:
– А из-за второй подполковник Турагин в пятьдесят третьем ушёл из армии и официально объявил, что он  соучастник всех её преступлений и готов разделить её судьбу.
– В чём же её обвиняли?
– Дело врачей,  что-то вроде вашего дела Дрейфуса, если у вас о нём ещё помнят.
– Насколько я наслышан, у вас было принято отрекаться, участвовать в травле, топтать поверженных.
– Не у Турагиных. А моих родителей могла разлучить только смерть. Она же их и соединила: мама тащила папу под огнём по снегу два километра до их полевого госпиталя. Так они познакомились и уже не расставались.
– Дело Дрейфуса... пятно на совести Франции, – пробормотал юный Лео и вскинул на Лёву недоумевающий взгляд. – Неужели в стране Советов возможно что-то в этом роде?
– Мальчик, в истории этой страны много подобных пятен. И изучать её надо не по восторженным рассказам одноклассника из Алжира. А ещё хорошо бы научиться Турагинской гимнастике, если ты знаешь, что это такое.
– По-твоему, может понадобиться? – тревожно спросил дядя Лео. – Отец мучил меня этими танцами всю жизнь, но, слава Богу, обошлось.
Лёва задумчиво посмотрел через занавеску на обедающую в зале большую арабскую семью, на алжирца-официанта с полотенцем через руку и промолчал.

– Ну что, господа, перейдём к делу! – вступила практичная Констанс. – Как мы видим, всё, что осталось от рода Турагиных, нынче легко помещается за небольшим столом. Тем важнее для нас благополучие каждого из сидящих за ним. Смею предположить, милый кузен, что ты здесь не только для того, чтобы повидать родню. Следовательно, дело в соглашении, что заключили наши дедушки шестьдесят четыре года назад: Константин вывозит ценности дома Турагиных, распоряжается ими по своему усмотрению, а Лев либо его сын могут востребовать свою часть в любой момент. О внуках не упоминалось: так далеко вперёд наши деды не смотрели. И это – серьёзный момент в случае спора.
Констанс говорила для Лёвы, но смотрела при этом на Вивьен, которая с каждым её словом становилась всё мрачнее. Лёва с беспокойством посмотрел на свою подругу и, извинившись, вывел её в зал.
– Что с тобой, милая?
– Ничего, просто разочарование. Было так трогательно, когда ты волновался утром, а оказалось, что это из-за денег. Я тебя опять не узнаю.
Его глаза потемнели, губы некрасиво искривились. Он сказал глухо:
– Памятью отца... Неужели ты не видишь, что я и понятия не имел ни о каком соглашении!!
– А знаешь, кузен, я склонна тебе верить. Значит, твой папа тебе ни разу об этом не сказал? – Констанс вышла вслед за ними и всё слышала. Она смотрела на них, странно улыбаясь.
– И ты верь, – она обратилась к Вивьен. – Турагины редко врут, что, кстати, мешает мне быть успешным юристом. Вернёмся?
За столом она торжествующе заявила:
– Всё в порядке, папа. Твой племянник понятия не имел о соглашении, так что можешь не волноваться за свои заводы!
 Лёва облегчённо вздохнул, а мальчик захлопал в ладоши:
– Вот это  да! Дед только что говорил, что ты рискуешь карьерой, навестив нас. И если это не для денег, а – он покраснел, но выговорил – по зову души, то это здорово. Я тебя люблю, дядя Лео!
Лёва смутился. Непосредственность этого мальчика исключала дальнейшие игры в респектабельность и он просто ответил:
– Я тоже тебя люблю. Но карьерой не рискую. Мне нечем рисковать.
Дядя Лео вопросительно взглянул на Вивьен, и она выставила перед собой обе ладошки, защищаясь:
 – Я сказала чистую правду! Я действительно  доктор физики и учусь у Лео, который, как физик, даст сто очков форы любому нашему профессору. – И она вкратце рассказала историю их знакомства.
– А теперь Лео получает у американцев статус беженца и... – из её глаз вдруг брызнули слёзы, но она овладела собой и смяла фразу: – И... и всё!
– Так езжайте в Америку с ним, – безаппеляционно решил мальчик, – всё же так просто!
Вивьен улыбнулась блестящими мокрыми глазами:
– Спасибо, милый! Но у твоего дяди есть сволочная привычка: дочитывать все книги до конца.
Констанс внимательно посмотрела на Лёву, и он кивнул. У него было ощущение, что они знакомы и дружат много лет, и это делало его счастливым. Не желая терять это ощущение, он поднялся из-за стола и обратился к Вивьен:
– Нам пора, милая!
Она послушно встала. Но дядя Лео запротестовал:
– Нет, ребята! Мы не решили ещё денежные дела. В какой штат ты едешь, племянник?
– Вермонт.
– Мы сделаем так: я покупаю тебе дом в Вермонте, лучше всего в Берлингтоне, я там часто бываю. И вкладываю деньги в твои разработки. Есть что-нибудь?
– Да. Я начал ещё там. Можно патентовать.
– Ну и прекрасно! Я на тебе ещё и заработаю. А пока, – он вынул из кармана магнитную карточку с золотым тиснением, – бери, я сказал!! Это покроет твои расходы хотя бы на ближайший год. Всё это намного меньше того, что тебе причитается, но я полагаю, что ты пока просто не умеешь пользоваться деньгами. И всё, ребята! Хватит о делах. Переходим к десерту.

      ***
   "май 1985"

– Любую из вас обеих можно показывать в музее за деньги! – заявила Жанна, бесцеремонно отодвинув встретившую её у входа Вивьен и обшаривая взглядом гостиную. – Но тебя я, кажется, уже видела. Показывай гостью, пока это ещё бесплатно.
Вивьен, давно привыкшая к эксцентричным выходкам подруги, развела руками:
– Гостья вышла. Но это кстати: у тебя есть время объяснить, что же в нас такого неординарного, достойного музейной экспозиции.
– Что в ней, я как раз и не знаю. Но очень уж хочется посмотреть на эту леди, вокруг которой так суетятся: обеспечивают визит во Францию, вид на жительство, ради чего трясут Департамент внутренних дел, посольства. Она что? – русская принцесса инкогнито? За что ей всё сыплется с неба?
– Да нет, она просто женщина. Красивая. Очень растерянная. Ну а какие музейные качества ты обнаружила во мне?
Жанна подбоченилась, как торговка на рынке в азарте спора, даже выставила вперёд коленку:
– Целый букет, подружка! Скажи, где, в какой книге Гиннеса можно найти ещё одну такую учёную дуру, красивую, спортивную, богатую, наконец! Которая своими руками!... Ты знаешь, как это выглядит, то, что ты творишь? "Вы хотите отнять у меня счастье? Ой, как я рада! Вам завернуть? Перевязать розовой ленточкой?". Вивьен, не ты ли говорила, что эти полтора года – самые счастливые в твоей жизни!

Жанна разошлась. Чёрные глаза сверкали, голос звенел. Такой и застала её вошедшая вдруг женщина, державшая за руку девочку лет семи. И слушала пылкий монолог, прислонясь к косяку двери. Вивьен предостерегающе подняла бровь, на что Жанна, обернувшись и не сбавляя тон, заявила:
– Я говорю о вас, милая. Может, у вас есть объяснение, как это получается: годами мы строим себя красивыми, успешными, достойными того, от кого бы хотели рожать детей, и вдруг появляется крашенная блондинка ("Она не крашенная", – смеясь, вступила Вивьен, но Жанна лишь яростно отмахнулась), крашенная блондинка и получает всё, не шевельнув даже пальцем!
 Блондинка беспомощно смотрела на бушующую Жанну, и Вивьен пришла ей на помощь:
– Ты зря тратишь пыл. Она говорит только по-английски, и то с ужасным акцентом. Лучше познакомьтесь. Хай, Люси! Мит май бест френд Жанна.

Люда Ковалева вежливо улыбнулась Жанне и вдруг обняла её:
– Ну успокойся! Что ж тут поделаешь. Мы с Лёвкой шли друг к другу всю жизнь, ошибались, спотыкались. Знаешь, как мне сейчас страшно? – она говорила по-русски, и Вивьен подумала, что родная речь придаёт этой женщине странное обаяние.
 Жанна резко высвободилась из её рук, но улыбнулась в ответ:
 – Чёрт с тобой! Забирай своего проходимца. Обойдёмся. А когда он вспомнит вдруг ещё о чём-то, что не дочитал в детском садике и ради этого тебя бросит – приходи к нам, утешим. Мы с Вивьен  добрые!