Шорин

    
Пожилой электрик по имени  Андрюха был знаменит и уважаем на шахте  за то, что никогда не пропускал насмешек в свой адрес. В особенности, он приходил в ярость от острот, которые раздавались в хихикающем полушепоте где-нибудь за его спиной.  Иногда, если  кто-то втихаря и отваживался отпустить "шпильку" в Андрюхин адрес, пользуясь плотным заслоном шахтерских спин, то он, как правило, не успевал толком насладиться эффектом, ибо тотчас встречал глазом костлявый Андрюхин кулак. Странно то, что в городке Андрюха вел себя вполне пристойно, даже в пьяные драки ввязывался под редкое настроение, но стоило ему надеть черную робу и каску, и прежний сухощавый серьезный человек куда-то исчезал, и появлялся некто совсем другой, вовсе не ассоциируемый с прежним воплощением поселковой респектабельности. Сдвинув каску на затылок, он задыхался от смеха, вытаскивая из памяти сомнительные анекдоты,  позабытые мной еще в пионерском возрасте; наперебой с другими рассказчиками обсуждал поселковых баб или ругался с мастерами, иногда перемежая речь  обыкновенными русскими словами и то там, то тут, вставляя любимое своё словосочетание "что-либо". Мол, ты всегда найдешь что-либо, лишь бы придраться. Или, скажем: " Игнатьич, пойдём возьмем бутылек и на закуску что-либо".
Андрюха мне нравился. К нему даже тянуло, несмотря на многочисленные странности. Он не был агрессивен, хотя, бывало, и дрался. Он не казался жестким, даже когда бешено орал в громадную чугунную трубку подземного телефона: « Опускай подъемник, гнида, а то если я ногами поднимусь, то ты ребер, хрен, досчитаешься!" Все его знали не один десяток лет, а потому угрозы всерьёз не воспринимали, хотя и старались не злить зря. Еще, поговаривали в поселке, будто он дважды премировался бесплатной путевкой в Сочи, но оба раза был снят железнодорожной милицией с поезда в мертвецком состоянии и при слабеющих попытках бузить. Случалось это, как в первый, так и во второй раз, на станции Дебальцево, что всего-то  в полутора часах езды от родного городка.  Представители же различных организаций, которым было поручено сопроводить Андрюху до поезда, клялись, что оставляли его в исключительно трезвом состоянии и серьезном расположении духа.  С тех пор шахтком ни путевок, ни, тем более, денег на руки Андрюхе не давал, и решено было поощрять его только натурой. Например, на день шахтера подарили ему хороший коричневый двубортный костюм в полоску. Или, как-то за безаварийную работу, вручили перед всей шахтерской братией перепоясанного поперек туловища голубым бантом визгливого поросенка. Дружки подбивали Андрюху полученные предметы пропить, но он всякий раз с негодованием отводил подобные предложения, поскольку подарками бывал растроган, а посягательства на них воспринимал как оскорбление.
Еще я тянулся к Андрюхе от того, что он никогда не ставил меня в
идиотские ситуации, как делали другие шахтеры-наставники со своими

 подопечными студентами. "Попасть на зуб" кому-то из стариков, было не только неприятно, но и опасно. Я еще больше стал ценить Андрюхино расположение к себе после того, как мой приятель Вазелин, в результате злой шутки, заимел длинный косой шрам на верхней губе.
Он работал в забое в бригаде с рабочими, выполняя крепежные работы. Забой - это настоящий ад. Стоять и передвигаться там можно только на коленях, поскольку от "пола" до "потолка" не более семидесяти сантиметров. И эта узкая щель между грунтом и кровлей до предела заполнена  жаром, который невозможно вдохнуть, и  кромешной мглой, сгущенной до вязкого  состояния угольной пылью. В этих условиях Вазелин лазил за комбайном и крепил кровлю, подпирая ее бревнами и гидравлическими распорками. Зачем-то забойщикам  понадобился цемент, и они поручили Вазелину перетаскать ведрами четыре мешка, что лежали при выходе. Обезумевший в этой промасленной преисподней, Вазелин был рад любой возможности хотя бы просто постоять во весь рост, и потому воспринял данное ему поручение с энтузиазмом.
Он медленно выползал в просторный тоннель, медленно раздирал бумажный мешок, медленно окунал туда лопату и медленно ссыпал содержимое в ведро. Затем он оглядывался по сторонам, поправлял каску, и, поплевав на руки, наконец, брался за погнутую ручку. Два-три шага, и вот, спина, только что испытавшая радость прямостояния, вновь сгибалась в три погибели, и Вазелин опускался в черное шумное варево. Так он протащил ведра три, когда на его голову "упал", непонятно откуда, известный шутник по прозвищу Кочерга. Кочерга всегда безошибочно видел свою жертву и в мгновение ока строил план розыгрыша. Все выглядело вполне невинно, но, сделав хотя бы "шаг навстречу" Кочерге, жертва затем уже неизбежно проглатывала все, что было предложено на "крючке". В данном случае, худой, сутулый Кочерга проходил мимо с невозмутимым видом, будто бы даже куда-то торопясь, и, как бы невзначай,  бросил:
- Вот дурак! Ему сказали - он и таскает. Нет чтобы цементосос включить. Ну таскай, таскай, коли дурак.
Не сильно трудолюбивый от природы Вазелин решил сразу же свою заинтересованность не показывать. Он лишь отозвался, хихикнув, что, мол, никаких цементососов даже на горизонте не видит.
- А это что тебе, хрен с бугра? - и Кочерга ткнул пальцем в черную кнопку вентилятора местного проветривания, расположенную рядом с красной, похожей на гриб, кнопкой остановки. Вентилятор, подвешенный прямо над головой,  тотчас отозвался надрывным воем, унося свежий воздух по длинной брезентовой кишке куда-то вглубь забоя.
- И что? - спросил Вазелин.
- А то! Зачем его сюда поставили, по-твоему?
- Ага, чтобы цемент подавать! - в ироническом смысле высказался Вазелин.
- Я не знаю чему вас там, в институтах учат, -  высокомерно продолжал Кочерга, - но вентилятор здесь стоит, чтобы забой проветривать. - Он

распрямил сутулую спину и стал даже повыше Вазелина. - Вот. Но умный человек, может его еще как-нибудь использовать. Вот, к примеру, цемент. Он ведь тяжелее воздуха? Ну, чего молчишь?
- Тяжелее, - Вазелин перестал понимать, куда тот клонит.
- Значит, если его вентилятор на этом конце засосет, то на том конце он непременно ссыпется в кучку. Можешь при этом свои ведра подставлять. Правильно? - подытожил злую шутку проверенным вопросом Кочерга.
- Правильно, - неуверенно отозвался Вазелин, уже не понимая, как ему самому это не пришло в голову. " А ведь точно, цемент ведь тяжелее воздуха! Вот, черт!" -  уже про себя размышлял Вазелин, провожая фонариком уходящую вдоль ржавого строя вагонеток тощую сутулую фигуру.
Он набрал  полную лопату серого содержимого из распанаханного мешка и, кряхтя, поднес ее к вентилятору. Тот, будто бы, даже без особых звуков,  засосал все, что было, и, слегка вибрируя брезентовой трубой, стал передавать взятое с лопаты куда-то в черную глубину забоя. Вазелину эта идея явно понравилась, и он поднес вторую порцию, затем третью, четвертую... "А, ладно, ведра потом поставлю. Посмотрю сперва, как получается." Пятую лопату он поднести не успел, поскольку из забоя повылазили шахтеры, дико ругаясь и размахивая кулаками. За ними выползало белое облако...
Вазелин понял, что ему конец. Он понял все сразу: и про подлого Кочергу, и про то, что его, Вазелина, вряд ли будет кто-то слушать. Он побежал со всех ног, отбросив лопату, уже поднесенную к вентилятору,  но через десяток шагов споткнулся и упал на вагонетку, разодрав губу и выбив зуб. Его, уж так и быть, справедливой экзекуции не подвергли -  Бог и так наказал. Кочергу же после смены изловили и выкрасили из пульвера в зеленый цвет. Отмывался он долго, наверное, с неделю, хотя и после того, если присмотреться, можно было заметить на нем нечто, вроде зеленых очков. Кто - то его даже пару раз назвал крокодилом, но это не прижилось - Кочерга, ведь он Кочерга и есть.

           **   **   **
Вагончик подъемника скатился до самого дна  наклонного ствола, отстучав по рельсам положенное число раз "та-та -- та-та" и замер. Бригада дружно стала вылазить, и, еще гогоча от услышанных на поверхности анекдотов, стала расходиться по местам работ. Андрюха уже посерьезнел и замолчал, быстро продвигаясь куда-то вперед по штреку, минуя стоящие по ступицы в воде притихшие вагонетки с глазастым маленьким электровозом во главе.
- Куда мы сегодня? - спросил я.
Он не ответил, вроде бы думая о чем-то своем, шел быстро, широко размахивая руками, словно опасался, чтобы я шел с ним вровень. Наконец, мы миновали третий забой и, пройдя еще десяток метров, остановились. Андрюха присел на ржавое зубчатое колесо и, то поднимая глаза вверх, то опуская, что-то бормотал. Я решил не мешать, и отошел в сторону, разглядывая старый  наклонный тоннель. Он был заброшен давным-давно и теперь использовался как свалка. Ни пройти, ни, тем более, проехать там было невозможно. Все пространство  было  завалено досками, мертвыми, проржавевшими насквозь механизмами и огрызками кабелей. Иногда в луче фонаря прошмыгивали то там, то тут, среди разбросанной рухляди, большие серые крысы.
- Ну, что стал? Пошли, - сказал Андрюха, доставая из тайника инструменты.
- Ты чего это шептал, молился что ли?
- Вроде того, - ответил Андрюха безразлично.
- Так ты что, в Бога веришь?
Андрюха ухмыльнулся и не ответил.
- Ну ответь, - не унимался я, - сперва сказал ведь, а теперь чего замолчал?
- Чего пристал? В Бога - не в Бога - какая разница? Каждый сам себе житье выбирает, а по нему уже веру. А кому вера и вовсе не нужна. Он вроде как сам по себе.
- А ты?
- А что я? - Андрюха явно хотел выскользнуть.
- Ну, что у тебя за вера?
- Я верю в Природу и в силу, что она может дать человеку или наоборот - забрать.
- Так это, может быть, тоже самое, что и в Бога верить?
- Не-е-е. Это не то. Я в церковь не хожу. И потом Бог далеко, а Природа вся здесь, и в нее-то мы Богом и посажены. Так что ее и надо любить, прислушиваться к ней. Вот ты, к примеру. Если тебе надо чего. Ну, скажем, досок или еще что-либо, чтобы крышу залатать. Ты куда сперва побежишь - в шахтком или сразу в Кремль?
- Ну, в шахтком.
- Правильно. И я тоже. В Кремле ведь даже и не поймут, чего этот мудак за досками прямо к ним приперся?
Мы шли некоторое время молча. Я размышлял над странной, но весьма яркой аналогией между шахткомом и природой, ухмыляясь про себя Андрюхиному остроумию. Он же, по-прежнему, шел впереди, шумно хлюпая сапогами по воде и размахивая руками. На этом участке верхнего освещения уже  совсем не было, и идти следовало повнимательнее, освещая дорогу одним лишь фонариком, прикрепленным сверху к каске.
Вдруг впереди, сперва неясно, а потом все отчетливее, замаячил огонек.
- Кто это там? - спросил я.
- Кто его знает, - спокойно ответил Андрюха и остановился, - ближе подойдет - увидим.
Огонек приближался, слегка покачиваясь в такт шагам. И вот, в рассеянном свете наших лучей, понемногу обозначилась худая фигура чуть повыше среднего роста, немного искривленная на левый бок. До огонька оставалось шагов десять.
- Женька! Ты как спустился? - заорал Андрюха.
- Д...д...да я на г..г..ру..зовом,- страшно заикаясь, ответил подошедший парень. Он был примерно моих лет, с немного печальным или смущенным лицом.
- Во! Напарник мой новый - Лёха-Борода!
- З..з..д..орово! - Женька улыбнулся и протянул руку.
- Ты где сегодня? - спросил Андрюха.
- Д...да на в..в..торой пос..с..лали. В...в..алит т..т..ам что-то в..в..сё в..в..ремя.
- Ну, бывай, мы, когда назад пойдем, зайдем - покурим.
- Ага, д..д..давай! - выдавил Женька, немного дергая головой, и пошел дальше, придерживая рукой самоспасатель.
- Чего это он так головой дергает? - спросил я, когда Женька скрылся в темноте.
- А, давняя история. Один засранец покалечил его из-за бабы. Да Женька там и ни при чем был вовсе. Повадился как-то к одной шалаве хахаль из соседнего городка. Зэк бывший. Ну, ходил себе - и ладно. А то вдруг волну начал подымать, мол, кто-то еще к ней ходит. И он, видишь ли, знает кто и, как найдет, - пришьёт. Понятно, что никто его особо не боялся, но интерес был. Любопытно было, кто же это на нее глаз положил, - страшная она была как лопата не ошкуренная. А тут Женька как-то со смены возвращался, он тогда только школу закончил, совсем пацан. А Шпыня - так того козла звали, стоит около столовки, пьяный - как надо, и базарит, мол, я - то, я - это, а сам, видать, ищет глазами, того, кто к бабе его ходит. Он Женьку со спины увидал, не разобрал ничего, ну и, одним словом, кинулся на него сзади и три раза ножом саданул. Легкое повредил, еще что-то, но главное - хребет. Думали помрет. Долго лечился. Мы все, чем могли помогали. То денег соберем докторицам, то еще что-либо. Выжить-то выжил, но  дергается вот.
- А что Шпыня?
- Хотели мы его кончить тогда. Кинуть в цементный бункер кто-то предлагал, но нет. Порешили, что лучше сдать. Из-за такой мрази самим на зону лезть не хотелось. Получил он десятку, отсидел три, а потом его, говорят, там, в Туве и грохнули.
 
      **   **   **
Конвейер стоял, и в шахте было тихо. Мы передвигались от одного пересыпа к другому. Андрюха нажимал кнопки на пультах, проверял датчики и после звонил диспетчеру - доложить о готовности. Я все пытался влезть, мол, дай хоть за инструмент подержаться, но Андрюха лишь что-то бухтел себе поднос и не пускал, дескать, смотри сперва. Наконец, мы закончили обход и передали диспетчеру последнее сообщение. Через пару минут конвейер наполнил шахту грохотом и движением.  Он продвигал пустую, пока еще, ленту, ворочая тысячей роликов и мигая лампочками пультов. А еще через пару минут конвейер уже гнал  наверх горы искрящегося угля. Настала "пыльная ночь" и вот фонарь, который прежде светил на сто шагов, теперь не выхватывал из плотного пространства даже вытянутую руку. Андрюха остановился и заорал мне почти прямо в ухо:

- Иди за мной! Вниз уходим! - и он показал пальцем в пол.
Передвижение в таких условиях оказалось делом непростым. Было совершенно не видно, что под ногами, и, кроме того, когда впереди пропадала Андрюхина спина, наступало странное  давящее ощущение, какое бывает во время пурги. Тогда я пробегал пять шагов и чуть не натыкался на своего странноватого наставника, который шагал, по-прежнему, широко размахивая руками и нисколько не ускоряя и не замедляя темп.
Так мы дошли до второго пересыпа, где сидел Женька и курил.
- Андрюха! Чего это он, курит что ли? - меня охватил ужас, какой может возникнуть, если увидишь костер в пороховом погребе.
- Да не боись! У нас газа нету, и вообще ничего такого. У нас хорошо. На пересыпе, где сидел Женька, кругом свисали маленькие шланги, и из них била во все стороны вода, подавляя пыль. Здесь было видно довольно далеко, и даже дышать можно было без респиратора.
- Ну, чё? Твои курим? - осведомился Андрюха.
- Да я не взял, поди, знай, что тут у вас за порядки.
- Лад..но, с..с..са..адись. Б..б...бери в..вот.- Женька протянул мне пачку "Беломора".
Я взял хрустящую папиросу и, немного поразмяв, закурил. Андрюха, чиркнув спичкой, чмокнул пару раз, ворочая губами белую гильзу, и сказал:
- Вообще, ты не хвастай, что в шахте курил. Пожарник узнает - убьет. Пожара они боятся. Хотя какой тут пожар, наводнения надо больше бояться.
- Ч..ч..его это? Б..б..ыл пож..жар. К..когда С..с..енька-Ж..ж..лоб  погиб.
- Так это ж от замыкания! Я ж говорил им: "Не трожьте автомат. С кабелем сперва разберитесь."
- Д..да. П...п..правда.- ответил Женька рассеянно.
Внезапно конвейеры остановились, и грохот стал  убегать куда-то вглубь тоннеля. Стало тихо, перестала брызгать вода. Но где-то вдали еще что-то урчало и переваливалось.
- К..к..ом..байн опять  с..с..тал. - выдавил из себя Женька, выпуская дым.
- Да нет. Опять маслостанцию выбило. Кабели там горят все время.
- Чего это? - спросил я. - Автомат что ли плохой?
- Да нет. Крысы кабели жрут.
- А чего не борются с ними?
- Да боролись было, - Андрюха слегка хихикнул. - Но только, я думаю, что крыс обижать нельзя.
Он свесил ноги с дощатого настила и прокряхтел:
- Нравится тебе это или нет, а это и их место тоже. Да и шорин их любит.
Андрюха огляделся по сторонам, вырывая лучом то там, то тут невнятные пятна. Кто такой шорин я не знал, Женька тоже молчал, пуская дым в потолок, а потому и я на всякий случай решил не спрашивать - само потом выяснится. Андрюха опустил голову, упершись лучом в прозрачный ручей, который журчал под ногами, пробиваясь в черном русле угольной пыли. Все механизмы стояли, и штрек  заполнился плотной, упругой тишиной.

Андрюха  улегся на настил, закинув руки за голову:
-  У нас лет семь назад тоже самое было. Авария за аварией, и все одно - кабели горят. Крысы верхнюю изоляцию съедают. Тогда у нас главный другой был - совсем дурак. Он придумал, сперва, яд ставить, потом еще что-либо. А я только посмеиваюсь. Толку от того было меньше нуля. Говорю ему, мол, положи кабель с броней. Не жмотись, хуже будет. Пожар рано или поздно сделаешь, и от крыс спасу не будет - они ведь все помнят. А он только граблями своими машет, уйди, мол, дурак, не учи. Однако, видит, что толку нету, тогда он, подлец, что придумал. Крысы, ведь, в основном слепые, и от яркого света погибают. Тогда он поставил на дальнем штреке прожектор, присоединил реле времени и еды положил. Крысы на еду приходят, но через каждые две минуты прожектор включается. Они и падают замертво, мучались сильно.
Я встал и прошелся вперед-назад, разминая затекшие ноги.   Вязкая тишина угольного подземелья незаметно украла ощущение времени. Со смутным ощущением тревоги, я вдруг отметил про себя, что не могу сказать точно, сколько мы здесь просидели - десять минут, сорок, или еще больше?
Я разорвал паутину подземного безмолвия хлюпающими шагами резиновых сапог, и тогда  время, вроде бы, вернулось...
Штрек уходил, казалось, куда-то в небытие, в преисподнюю, ибо  сильный луч довольно скоро  терялся, превращался в нечто бесформенное, неопределенное, растаскивался по темным бокам полукруглых стен и, в, конце концов, пропадал. Уже не было ясно, что далеко, а что близко, и, временами, я казался сам себе подвешенным где-то в космосе, лишенном времени и пространства.
- Значит, - продолжал Андрюха, - набил он так с полсотни, а потом они в тот штрек  ходить перестали. Спустя месяца три получилось вот что. До меня на этих конвейерах Витька Дырявый ходил. Придурок был полный. Из клея БФ на сверлильном станке спирт доставал. Руку себе просверлил, отсюда и кликуху получил. Ты его знать не можешь. Он как-то денатурата нажрался и после под поезд попал. Так вот Дырявый-то за бутылку и смастерил этот прожектор.
Идет он, значит, по линии, проверяет, как вдруг слышит за спиной шаги. Поворачивается - никого. Темнота, и только где-то далеко, говорит, поперек штрека огонек прошел. Вроде как из одной стены вышел и в другую зашел. Он подумал, что это кто-то из ребят кругами ходит, и даже крикнул пару раз, но нет - тихо было. Тогда он повернулся и пошел себе, думал, померещилось, но, вдруг, опять слышит сзади  много шагов, вроде как топот. Поворачивается, головой вертит, а понять ничего не может. И только уже метрах в пятнадцати, как он сказал, заметил,  как пол шевелится. Присмотрелся - крысы кругом,  миллион, наверное, и все на него бегут. Он как заорет, и давай драпать со всех ног. Падал, в воде вывалялся, а те уж совсем его настигают. А до подъёмного ствола еще о-го-го, да и что подъёмник! Его же еще опустить надо. Хорошо, если повезет, и он внизу окажется. Тогда Дырявый-то сообразил и вскочил на конвейер, а, пробегая, кнопку включил на пересыпе. Крысы ж так быстро не могут, они и отстали.

- А  если б догнали, то что?
-  Сожрали бы, и дело с концом.
- И часто такое бывает? - спросил я, поежившись. Крыс я терпеть не мог.
- Да нет, на моей памяти один раз и было. А как не быть, он же прожектор поставил. Ой, дурак был!.. - Андрюха сплюнул и покачал головой.
- А что потом?
- А потом он в шахту уже не спускался. Пошел в депо электровозы ремонтировать. Да там и спился.
- А что за огонек он видел тогда?
- Как что! Шорин смерть показал.
Я посмотрел на Андрюху, но он смеяться и не думал. Сидел себе, как и прежде, уставившись на воду. Женька тоже к рассказу вроде бы относился равнодушно - смотрел куда-то вверх, да пускал иногда дымные кольца.
- А что же, если шорина увидеть, то это всегда означает, что он смерть показывает?
- Да не-е-е-т! Просто он Дырявого хотел к рукам прибрать. Вот и все. А так, ежели кто признаёт его, уважает, то он даже помогает. Меня, вот, раз от обвала спас.
- Как это?
- А так. Стою я, как-то около маслостанции. Лампочки там надо было поменять. Копаюсь себе. Там, вообще-то, место нормальное. Светло, кровля высокая. Да, ты знаешь, мы ходили туда. Так вот, стою я, значит, а за спиной свист. Я повернулся - никого. Тогда я понял, что это он свистит, и отошел от того места подальше, туда, где электровоз стоит. А как отошел, так прямо над маслостанцией кровля и просела. Арки как сухари трещат,  болты на них словно пули  выстреливают. Одна гайка даже насквозь фонарь пробила.
- А как ты понял, что это шорин свистит? Я бы подумал, что это Кочерга опять что-то придумал.
- Вот потому шорин тебе ничего и не показывает. Ему ведь все равно, что ты есть, что тебя нет. Он здесь хозяин, он сам по себе, а если и поможет в чем-либо, то только если сам захочет.
- Женька, а ты шорина видел? - обратился я к моему новому знакомому.
- Н..н...ет. Н...но  ф..ф..онарь его к..к..ак-то п...п..рих..х..одилось. С..с..амого его Ан..н..дрюха в..в..идал.- он кивнул в Андрюхину сторону.
Андрюха безразлично смотрел в другую сторону, время от времени выпуская носом синеватый дым.

**  **   **
Через пару дней мы работали на более глубоком горизонте. Тут недавно была авария на конвейерах, и многих перебросили сюда. Мы уже все закончили, до конца оставалось минут сорок, и тогда Андрюха коротко отрезал: "Отдыхаем!"
Тишина была такая глубокая, что я уже было начал засыпать под его заунывные  рассказы. Он опять что-то затянул про зону у Ленских столбов, где отсидел после войны почти десять лет, про тайгу и про то, что чудом выжил. Я не уставал его слушать. Он был умелый рассказчик. Всякая его история была логически выверенной и эмоционально приправленной.
- В общем, сам не знаю, как я тогда концы не отдал. Вся братия там осталась, я всех пережил, - подытожил он. - Хотя, конечно, что и сказать, природа могучую силу имеет. Кого захочет, того из любой переделки выведет, а кого нет - тому труба.
Внезапно, ни с того ни с сего, над головой пронзительно загудел диспетчерский телефон.
- Чего это там? - спросил я.
- А, опять сейчас маслостанцию пошлют смотреть или еще что-либо, - махнул рукой Андрюха. - Ну чего там?! - по обыкновению гаркнул мой странный наставник. - Чего-чего? - его голос изменился и стал немного тревожным. - Ага, хорошо. Сейчас идем... Ну прямо щас, говорю! Спасателям сказали уже? Все, ладно. Оттуда позвоню. Оттуда, сказал, позвоню. Все.
При слове "спасатели" мне стало неуютно и я поерзывал от нетерпения. Андрюха повесил трубку и сказал:
- Потоп. На четвертом горизонте. Зараза... Говори, не говори - все бестолку.. Насосы стали. Пошли, Лёха, бегом, может аварийный запустим.
Мы бежали что было сил. Вдоль широкого тоннеля по бокам  попадались брошенные бочки, какие-то колеса и прочий хлам, который я раньше совсем не замечал. Теперь же он мешал неимоверно, выпирая ржавыми боками. Время от времени я за что-то цеплялся, несколько раз падал, но снова вставал, и с трудом нагонял Андрюху, который, хоть и пыхтел, словно колесный пароход, но бежал, тем не менее, как заправский спринтер. Пару раз мы "ныряли" в какие-то наклонные стволы, снова переходили в горизонтальные штреки, и вот, последний наклонный ведущий к четвертому горизонту. Вода поднялась уже больше, чем на метр, но пока что никого не было. Механизмы стояли, и вокруг было черно и тихо.
- Мы что, ближе всех оказались? - Спросил я. -  Почему нет никого?
Андрюха не ответил, он деловито вошел в воду и двинулся куда-то вглубь черного, мерцающего корявыми отблесками воды, штрека. Я последовал за ним, но мне такой же отрешенности достичь не удалось. Мое дыхание остановилось,  а ноги, тотчас одеревенев, перестали слушаться - вода была ледяная. Постояв немного, я двинулся за исчезающим силуэтом Андрюхи. Спустя еще пару минут, тело потеряло всякую чувствительность, и уже дыхание не спиралось, но появилось чувство, что если резко повернуться, то ноги отвалятся. Кроме того, дрожь била все тело, зубы стучали так, что невозможно было выговорить ни слова.
До плоской насосной площадки оставалось метров восемьсот, или чуть больше. Идти становилось все труднее. Брезентовая роба, и без того очень тяжелая, намокла и стала походить на стальные доспехи. Пятьсот метров.. Четыреста.. Мысли останавливаются, словно примерзают.. Вода поднялась уже выше пояса. Сто метров.. Ногу свела судорога...Господи, что же делать?! Я стал на сведенную ногу и стал прыгать. Отпустило. Вот и площадка, а вода уже достала до груди. Когда я вылезал на еще сухой рифленый пол, Андрюха уже вовсю хозяйничал, что-то переключая, ворочая отверткой и плоскогубцами. Работать следовало очень быстро, поскольку вода прибывала с невероятной скоростью.
- Давай, попробуй запустить третий, - скомандовал мой наставник. - А я посмотрю, что с этими двумя. Да поживей шевелись. Вишь, как вода прибывает, поди, уже с головой накроет.
Через минуту я вернулся к Андрюхе.
- Третий сгорел.
- С этими, бляха-муха, тоже не лучше. Во втором редуктор заклинило, а в первом, похоже, пускатель помер.
- Так что делать будем? Пусть аварийные передвижные подтягивают к наклонным.
Андрюха кинулся к телефону.
- Все три померли. Подтягивай передвижные через восьмой наклонный. Да быстрее, не то зальет нижние горизонты. Там уже и так, поди, ноги намочили.
- Ладно, - было слышно, как ответил диспетчер, - сами выбирайтесь. Как вылезешь, дай знать. Все!
Андрюха бросил трубку и шикнул: "Пошли!"
И снова он лихо залез в обжигающую воду, а я, сжавшись, последовал его примеру. До дна уже было не достать, и мы стали перебираться вплавь, куда-то в сторону, противоположную той, откуда пришли.
- Плыви, не отставай,  там был наклонный на нижние горизонты, - пыхтя, сообщил Андрюха.
- Далеко?
- Да не очень. Назад все равно нельзя, наш ствол, откуда пришли, уже под водой.
Странно, но в эти минуты у меня совсем не было страха. То ли его напрочь выдавил холод, то ли причиной тому была Андрюхина уверенность и деловитость.
- Вон, смотри!!!
- Андрюха, может, я сапоги сброшу? Совсем ноги не двигаются.
- Какие сапоги! Смотри вперед! Видишь?
Я увидел, как впереди нас, почти над самой водой, проплыл огонек.
- Что это?
- Пошли! Выход там есть. И вроде как ближе, чем я думал. Мой ствол подальше, что ж там такое?
Плыть было невыносимо тяжело. Я, время от времени, цеплялся за железные ребра тоннельной крепи и, отдохнув немного, снова двигался туда, где несколько минут назад проплыл огонек.
Наконец, мы пришли к тому самому месту, преодолев метров триста черной ледяной воды, отдававшей металлом и чем-то еще, чуждым и неопознанным.
- Что он здесь нашел? - бубнил сам себе Андрюха, задрав голову вверх.
- Кто?

- Вроде пусто, хотя - нет, вот она! Точно. А я и забыл.
- Что ты забыл?
- Да погоди ты. Иди за мной.
Мы проплыли еще метров пятнадцать, и вот ноги коснулись чего-то твердого.
- Здесь, лет двенадцать тому,  забой был, - пояснил Андрюха,- а здесь как раз первый пересып стоял. Полезли, в седьмой наклонный войдем.
- Да ты что! Валит же там сверху, аж сюда слышно! Жить тебе, что ли, надоело?
- Хорош болтать! Валит - не валит. Раз он этот выход показал, значит -нормально. До следующего ствола не дойти, я уже задубел совсем. Да и вода, вишь как прибывает. Здесь останемся - жить минут двадцать осталось, при таком-то напоре.
- А чего вдруг так полило?
- Да не знаю я, видать, водоносный слой обнаружился, или еще что-либо. Бывает, вообще-то. Короче, пошли, говорю.
- Погоди, дай воду из сапог вылью.
Андрюха тоже уселся на сухом, пока еще, участке, в устье заброшенного забоя. Вода, действительно, прибывала очень быстро, видимо, проходчики где-то пробили "окно" в огромное подземное озеро.
Андрюха кряхтел, натягивая сапоги на мокрые носки:
- Спасатели, то же мне! Так всю шахту затопит, и не заметишь. Пошли, нечего тут сидеть.
Заброшенный забой был очень низким и узким, наклоненным к горизонту градусов на двадцать. Я полз за Андрюхой вверх, цепляясь каской за нависающую изломанную кровлю. То там, то тут, было слышно, как откалывается сверху порода и, разрезая двенадцатилетнее запустение,  обрушивается вниз. Иногда это были очень большие, по нескольку тонн, глыбы, падение которых вызывало страшный грохот. Затем вновь, почти мгновенно, устанавливалась тишина, посреди которой только и слышался хрумкающий звук породы под сапогами, да Андрюхины проклятия в чей-то неопределенный адрес. Иногда возникало странное неприятное чувство. Казалось, что вся эта каменная масса, весь этот исковерканный нависающий потолок сейчас рухнет, придавит, снесет куда-то, и не останется даже костей... Но Андрюха полз довольно спокойно и невозмутимо, не обращая внимания ни на что вокруг, и это, как и прежде, придавало уверенности.
Оставалось метров семьдесят - восемьдесят, когда огромная глыба, весом тонны в полторы, сорвалась и упала почти прямо перед его носом.
- Ну, спасибо тебе, - пробурчал он, и стал обползать ее справа. - Налево не лезь!  За мной иди, - скомандовал он.
Глыба блестела свежим сколом и казалась страшной и угрожающей. В этом куске камня только что была сосредоточена смерть, верная и быстрая. Но, по-видимому, что-то в мире изменилось, кто-то что-то переключил, и на мне дано было достичь места ее падения. Глыба упала просто так, оставив после себя лишь зловещую тень, какую можно увидеть на ноже, которым некогда убили человека. Прикосновение смерти... Вот ведь как. Выходит, она ходила вслед за нами все это время. Она встретила нас у входа в штрек, уже залитый водой. Она хихикала рядом с нами, когда мы осматривали насосы. Она плыла рядом, сковывая ледяным холодом тело, и вот теперь, что-то вмешалось в ее промысел, и она смогла лишь погрозить своим корявым пальцем...
Мы вылезли в седьмой наклонный и сели отдохнуть.
- Все. Теперь быстро наверх, - прошептал Андрюха, завалившись на секунду, на спину.
Он нашел ближайший телефон и попросил диспетчера опустить подъемник. Почти бегом мы добрались до подъемного ствола. От бега тело немного разогрелось и потом пятнадцать минут подъема держалось на этих скудных запасах тепла.
Наверху нас уже ждали. Нас хлопали по плечам, нам помогали стаскивать задубевшую, похожую на рубероид одежду. Нас ждали, пока мы отогревались под душем, а потом потащили в шахткомовский кабинет, где на столе стояли два стакана с водкой, пара огурцов и бутерброды с салом. А еще через десять минут стало совсем тепло.

** ** **
Мы шли и почти не разговаривали. Андрюха, похоже, опьянел, а может, был просто доволен. Мне тоже  водка немало ударила в голову, и, будто длинным эхом, разлилось по телу желанное тепло. Захотелось поговорить.
- Может, зайдем в продмаг, возьмем еще подлечиться? - предложил я.
Андрюха одобрительно кивнул, и вскоре мы уже были отягощены бутылкой "Пшеничной", килограммом докторской колбасы, половиной буханки хлеба и слегка поржавевшей банкой баклажанной икры. Андрюха предложил зайти к нему, и мы двинулись на другой конец городка, где, почти на самом отшибе, стоял его дом, сложенный из почерневших железнодорожных шпал.
Мы вошли. В комнатах было прибрано. В гостиной, чуть сбоку стоял круглый стол, и над ним висела картина "Утро в сосновом бору".
- Садись, я пока картошку поставлю. Не люблю я без горячего, - крикнул из кухни Андрюха.
Я что-то ответил и стал бродить по комнате, разглядывая незатейливые украшения - небольшие картинки с видами каких-то городов, что стояли за стеклом буфета, фарфоровые фигурки, вязаные салфетки.
За окном простиралась степь. Она была широкая, желтовато-зеленая, полная ветра и спокойствия. Взгляд приковался к чему-то далекому, и на душе стало, как-то, хорошо и спокойно. Стали тускнеть дневные переживания. Заброшенный забой уже не казался смертельно опасным, воспоминание о воде, заливающей штрек, уже не обжигало кожу и не сводило конечности, а спасение не представлялось чудом. Минут через десять явился Андрюха, неся впереди себя дымящуюся сковородку:
- Вот, давай пока. Я тут яиц и колбасы нажарил. Потом и картошка подоспеет.

Мы сели. Андрюха поставил небольшие стопки и наполнил их до краев.
- Поехали! Чтоб так всегда! - и он лихо забросил содержимое стопки себе в рот. Я тоже выпил и поднес к носу хлеб. Яичница, что принес Андрюха, была темно оранжевая, почти красная, и густо пахла чем-то домашним.
- У тебя, что ли, и куры есть?
- Да нет, это Марфа дала.
- Марфа - это кто?
- Да так, была история.
Андрюха налил по второй. Мы снова выпили и закусили.
- Что за история? Можешь рассказать? Я, Андрюха, страсть как люблю твои рассказы, - меня уже хорошо развезло, и потому я все больше приправлял речь комплиментами.
- Да я, как-то,  и не знаю. Ты не поверишь, наверное. Хотя,  я и сам бы не поверил, наверное. Вот, скажем, сегодня. Обратно же, нас шорин спас. Видел его огонек?
- Так это он был?
- А то кто? Инженер по технике безопасности? Он и был. Я уж давно все это знаю, а все удивляюсь. Привыкнуть не могу. Он меня, как-то, очень сильно выручил. Я  уж думал, что помру скоро, так умаялся.
- А что случилось-то?
- Да, лет десять тому, поссорились мы с женой моей бывшей. Ну, разбежались себе, и ладно. Ан нет, ей, видать, захотелось меня совсем со свету сжить. Ой, какие бабы гнусные есть на свете! Только держись! В глаза тебе и так, и эдак, и говорит что-либо приятное, а сама змеей заползает в душу, и ежели, ты, как дурак, уши развесил и впустил - все, конец.
- Не пойму я что-то.
- Уже после того, как все разделили, подалась она в другой поселок, к мужику новому, а я здесь остался. Может, дом она хотела забрать, а, может, просто ей хотелось раздавить меня, не знаю. Однако приходит она, как-то, под какой-то праздник. День шахтера, что ли? Ага, точно, летом дело было, и говорит так, что прям, как медом льет. Мол, Андрюха, не хочу, чтоб ты зло на меня держал, давай выпьем за праздник и с миром разойдемся. Ну, я, дурак, и согласился. Достает она красную водку. Это, говорит, я спирт на малине настаивала. Сели, выпили. Ничего, вкусно, водка та  и впрямь малиной пахнет. Закусили, поговорили малость, а она мне все подливает и подливает. Так бутылку-то  и одолели. Потом встала. " Ну, все, - говорит, - пошла я."  И уходит, на меня так поглядывает, будто улыбается, а я встать со стула не могу. Все чувствую, соображаю, а встать не могу. Потом встал все-таки, но идти совсем тяжело было. Шаг сделал, другой, и, вдруг, чувствую, что не иду я, а лечу. И такое ощущение, что ноги стали метров по двести, и пол где-то далеко-далеко внизу. Испугался я страшно, а бежать некуда, кому расскажешь! Я давай молиться, а все равно страх меня берет. Чувство такое, будто в воздухе вишу. Всю ночь не спал, на утро, вроде, отпустило. Пошел я, отгул взял. Проспал день. К вечеру просыпаюсь от того, что к Лидке меня тянет, так мою жену-то звали. И так тянет, что хоть из дома вон беги. Проворочался я час или больше,

а потом в каком-то беспамятстве схватил велосипед и погнал к ней в поселок. Приезжаю, к дому ее подошел, а тут и она выходит. А тут - на тебе - другая странность, все наоборот - ее увидел и тут же вывернуло меня. Прямо там, около забора. Не могу смотреть на нее, так противно, что внутри что-то бурлит. Снова на велосипед сажусь и обратно к себе. Только приехал, час проходит, снова меня к ней тянет. В общем, повторялось все это с месяц. Я и так толстым никогда не был, а тут двадцать килограммов потерял. Все уж думали, что хана мне. Ни есть, ни пить, ни спать - ничего не могу. Дали мне в шахте один пересып, я за ним и следил, да больше, бывало, лягу на бок и на воду смотрю, как она по штреку течет. Это - единственное, что мне облегчение давало.
И вдруг, уж сам не знаю как, заснул я. Сплю и вижу себя, как я лежу на досках около пересыпа. Чувствую себя, можно сказать, хорошо, вроде как отпустило меня совсем. Про Лидку не думаю, не тошнит меня совсем, и такая легкость, что и не передать. "Ух ты, - думаю, - неужто помирать так легко?" Тут слышу - шаги. Оборачиваюсь - видно маленький кто-то идет. Неторопливо так. Ближе, ближе. Вижу, наконец, как подходит серенький такой, неказистый. Смотрит на меня и фонарем своим светит. "Ну, что, - говорит, - худо тебе?"
- Худо, - отвечаю, - Помру, наверное, скоро.
А он мне говорит:
- Помирать тебе, пожалуй, рановато. А сказать я тебе хотел вот что. Не пей никогда с бабами ничего цветного! Запомни раз и навсегда. Даже если муть в стакане увидел - все! Баста!
Сегодня пойдешь в поселок  ***. Там бабка Марфа живет. Пойди к ней, она поможет.
- А где, - спрашиваю, - в поселке-то ее найти?
Он только усмехнулся в ответ и говорит:
- Сам увидишь. Невелика наука.
Потом я будто провалился, и проснулся, наверное, часа через полтора, когда телефон надо мной загудел. Смену досидел, возвращаюсь домой, а внутри опять аж все кипит, снова, стало быть, меня к Лидке потянуло. Я уж изо всех сил держусь, до дома доковылял, сел на велосипед и поехал в поселок, что шорин мне назвал. Я там и не был никогда раньше -  это километров десять отсюда - так, слыхал только. Поехал я, значит, туда, приезжаю, а это и не поселок даже, так, скорее, хутор - домов десять-двенадцать будет. И что удивило меня, так это то, что кругом машин много -  штук двадцать - тридцать. Даже "Волги" черные были. Опешил я. Думаю: " Что это здесь, заседание райкома, что ли?" Потом присмотрелся, вижу - народ все больше у одного дома стоит. Я так и понял, что это и есть Марфин дом. Подхожу, а на меня еще издали все шикают, мол, очередь занимай, не лезь так!
И тут, будто что-то у меня с башкой случилось, и я возьми да и ляпни:
- Брат я Марфин. Чего уставились?
Народ посмотрел на меня уважительно, и все расступились. Прохожу к крыльцу, и тут дверь открывается, и выходит старуха на порог. Смотрит на

меня так странно, не то сурово, не то с удивлением. Я хотел, было, рот раскрыть,
оправдываться, или объяснить что-то, но она не дала. Сама вдруг начала говорить, да так громко, чтобы все слышали:
- Ой, Андрюшенька, братишка приехал. Заходи, милый, заходи.
Я совсем опешил, захожу в дом, а ноги не гнутся совсем, так я весь скукожился. Зашли мы в сени, а Марфа и говорит мне:
- Значит, брат, говоришь? Ну, да ладно. Зови меня тогда Марфой.
- А ты, - спрашиваю, - откуда меня знаешь?
А она заулыбалась так, и говорит:
- Ну, ты-то, тоже, поди, не по радио про меня слышал?
Она вообще, всегда говорит, как отрезает. И места, чтобы что-то возразить или сказать уже совсем не остается.
- Что тебя привело ко мне? Ишь, исхудал-то как! Баба, небось, наворожила?
- Не знаю, - говорю, - но что-то, видать, из-за нее. Тошнит, как увижу ее, но все равно тянет к ней  - удержаться не могу.
- Тянет. Все мужики дураки, а бабы тоже все одинаковы. И все им одного-то и надо. Ты, скажи лучше, вино красное пил с ней?
- Пил. -  Отвечаю, - Но то водка была с малиной, а не вино..
- Ну, водка. Какая разница? Ты запомни раз и навсегда. С бабами ничего цветного пить нельзя. Никогда. А еще лучше свое приноси и пей. Так-то.
- А причем тут вино? - спрашиваю.
- А при том, что заговор есть специальный. И ежели она в вино накапает немного крови, что из нее каждый месяц выходит, то мужик при ней точно собака будет. Если, конечно, не помрет совсем. - Марфа ухмыльнулась и добавила, - перестаралась она, видать. А может, того и хотела. Потом поглядим. Вот тебе трава. Дома попьешь, а сейчас сядь и сиди тихо.
Я сел, а бабка стала сзади, зажгла свечку и давай ходить вокруг меня. Молитву читает, шепчет что-то. Потом закончила и говорит:
- Все. Заходи через неделю, я на тебя посмотрю.
Потом засмеялась и добавила со смехом
- Брат!
Я спросил про деньги, а она ни в какую. Ступай, мол, потом сочтемся.
Еду я домой, а душа прямо-таки радуется. Вроде, как спало что-то с меня. Дышу полной грудью. Хорошо так, что и не сказать. Всю ночь проспал, словно провалился куда-то. Наутро встаю бодро, не тошнит меня, только и удивляюсь. Я ж помирать-то собрался, а тут вон как все повернулось.
Спустился я в шахту, пришел на свой пересып, сижу. Потом вдруг подумал, что надо же шорина поблагодарить. Разломал я свой обед пополам, и его половину отнес в укромное место, чтоб крысы не достали. Огляделся по сторонам, чтобы никто не видел, и говорю во весь голос:
- Спасибо, тебе. Спас ты меня! Прими вот это.
И положив все, что было, ушел.
Я перебил Андрюхин рассказ:
- И что, тебя вот так сразу и отпустило?

- Ага. Сразу. Но это бы ладно. Арфа тогда еще сказала, что  отправит мою болячку тому, кто прислал. "Сам, - говорит, - увидишь".
И точно. Лидка меня давай ловить. Прости, мол, дуру. Прости, Христа ради.
- А ты что? Простил?
- Да простил. Пусть, думаю, идет себе на все четыре. Под ногами не путается. У меня уже другая жизнь.
- А Марфа что?
- Марфа - это человек, - Андрюха поднял брови, - еще какой. Много чего знает,  да говорит мало. Я как-то к ней приходил - ячмень у меня выскочил. Такой большой, - Андрюха сжал кулак и поднес его к глазу, - Во! Глаз совсем не открыть. Она  подходит ко мне и говорит: "Сиди тихо, глаза прикрой". Я-то прикрыл, но не полностью. Вижу, она возле глаза пальцем крутит, да шепчет что-то. Глаз болеть и перестал. Посидели минут пятнадцать, она чай принесла. Я чашку выпил. Тогда она снова говорит, чтоб я глаза закрыл. И снова давай пальцем крутить. Посидели, поговорили. Я ей еще вешалку починил, в общем, где-то час проходит, и после она мне и говорит:
- Иди в зеркало на себя посмотри.
Подхожу я, зеркало у нее сбоку от образов висело, и -  мама родная! Нету ячменя. Так, чуть краснота осталась, да и то несильно. Думал, что это фокус какой, и ну на нее напирать. Чтоб рассказала, в чем секрет. А Марфа ни в какую. Нет - и все! "Если хочешь, - говорит, -  я тебя всему обучу, всему, что сама знаю. А так, по лоскуткам растаскивать - дурость одна."
- А ты что же?
- А что я? Мне тогда под пятьдесят было. Какое там учение! - Андрюха махнул рукой.
- Тогда, - продолжал Андрюха, - она мне и говорит. Найди, мол, кого-то, чтобы я ему учение передала. Я удивился так и говорю, что это за беда такая? Ты только свистни, к тебе сотня прибежит. Выбирай любого. А она только смеется и говорит: " Мне сотня ни к чему. Мне один нужен. Я тебе за это чего хочешь сделаю." Вот так.
- Странно. Неужто это и впрямь такая проблема? - удивился я. - Мне только бы кто сказал. А я бы у нее и полы бы мыл, только бы науке той научиться.
- Я тебе одну вещь скажу, коль у нас такая пьянка пошла, - Андрюха понизил голос, и перешел на громкий шепот, который ему казался, почему-то, более секретным, - Только ты никому ни слова. Договорились?
Я кивнул.
- Уж не знаю, правда то или нет, но Марфа сказала тогда, что если ученика она не найдет, то помереть не сможет.
- И что же она бессмертной будет?
- Нет. Просто в этом случае смерть ее будет с такими мучениями, что разум повредиться может. Говорила, что тогда помирать и месяц, и два придется, и чтобы Бог дал все-таки отойти, крышу на доме разобрать надо. Но сделать это можно будет не раньше, чем она знак какой-то получит. Хотя,

впрочем, душа все равно неприкаянная останется, словно  у самоубийцы какого-нибудь.
- А дети у нее есть?
- Да есть дочка. Совсем дура. Танцы-шманцы, пацаны в голове и все такое. А лет двадцать тому, она и вовсе в город подалась, на овощебазе работает. К мамке почти и не приезжает. Я ее и не видел ни разу, слышал только. Так что, считай, одна она, Марфа.
- А сколько ей лет?
- Думаю, за семьдесят уж перевалило.
- Слушай, Андрюха, может, ты меня и впрямь с ней познакомишь, а?
- Ну, поглядим. Надо сперва с ней поговорить.
Мы еще посидели немного, разговаривая об обыкновенных вещах. Андрюха опять  затянул длинный, похожий на песню кочевника, рассказ о зоне. Лишь один или два раза он вставал, чтобы поставить на огонь чайник, а затем разговор вновь возвращался в свое неторопливое русло.
Разошлись мы поздно. Ночь была темной и беззвездной. Понемногу наваливал туман, и уже кое-где выпала роса. Вдали, за невидимыми отсюда заборами лаяли собаки, чуть поодаль, где-то около клуба, гремела хриплая музыка. Настала обыкновенная ночь, и с ней поселок наполнила другая жизнь, совсем не похожая на дневную. Пьяные, то там, то тут перебирались к своим домам, держась за заборы. Иногда слышались не то крики, не то песни, но впрочем, где-то совсем далеко отсюда. Хмельная ночь, беспраздничная праздность... Порок и преступление.
Мимо пронесся мотоцикл, и я отскочил на обочину. Мотоцикл проехал еще метров пятьдесят, затем развернулся и двинулся в мою сторону. Я остановился. Луч фары упирался прямо в лицо. Двадцать метров, десять, пять... Вперед! И я резко метнулся вправо, спрыгнув в кювет. Мотоцикл рухнул со всего маху в канаву и заглох. Я протрезвел окончательно. Мотоциклист был без каски, совсем молодой и белобрысый. Это был Васька по прозвищу Дюнь-дюнь. Он уже месяц тщетно пытался отыскать нового ухажера своей бывшей подруги и, время от времени, встревал в какие-то скандалы и драки. Васька, конечно же, был вдрызг пьяный, но, слава Богу, живой, хотя и без сознания. Я дошел до ближайшего телефона и позвонил в шахтную медсанчасть.
До общежития оставалось идти с километр. Чтобы больше не влезать в подобные истории, я забурился в ближнюю лесополосу. "Ничего, что так еще крюк с километр, тише едешь - дальше будешь", - размышлял я про себя. "А ежели кто-то здесь лазить будет, так я его все равно первый увижу. Не по огоньку папиросному, так по хрусту веток услышу. Ходить из них никто тихо не умеет." Но нет, не было там никого, да и шумели теперь лишь тополиные кроны, перемешивая тьму с тишиной. Я шел по тропе совершенно бесшумно, в своей защитной штормовке и темных джинсах, невидимый и неслышимый ни для кого. Я шел и подергивался от неприятных воспоминаний недавнего события. Перед глазами стояла нелепая картина - молодое разбитое лицо, перевернутый мотоцикл и запах перегара вперемешку с бензином. Как же так, как это возможно, чтобы люди, знающие друг друга много лет, просто так,

ради забавы, готовы пойти на убийство. Как странно, что люди, живущие, в общем-то, среди природы и не испорченные городским эгоцентризмом, с легкостью готовы надругаться над ней, сбрасывая самосвалами мусор прямо в лесу или в оврагах, где они еще вчера пили и орали песни. Все перевернулось в этом мире, и теперь каждый норовит отщипнуть хоть что-нибудь от лодки на которой плывем мы все. Кто это делает из алчности, а кто из куража. И лишь немногие понимают, что дыр появится сразу много, и латать их будет некогда и нечем, и потому лодка утонет почти мгновенно...

**   ***  **
В один из дней, когда мы с Андрюхой закончили обход чуть раньше обычного, мы уселись подальше от случайных глаз и курили. Место было глухое, и кроме нас сюда, наверное, вообще никто и никогда не заглядывал. До конца смены оставалось довольно много, и мы могли кому-то понадобиться лишь в случае ЧП. Телефон был рядом. Андрюха сообщил, что мы проверяем автоматику пылеподавления, и тотчас уселся, подобрав под себя ноги.
- Можно сказать, что уже проверили. Вишь - брызгает, - Андрюха указал пальцем на  патрубки, из которых капала вода. Он уже намерился было затянуть какую-то из своих историй, но я аккуратно его перебил.
- А далеко отсюда то место, где тебе шорин про Марфу сказал?
- Да это оно и есть. А ты что, хочешь с шорином повидаться? - В его голосе появились насмешливые нотки.
- Да нет. Спросил просто, - замялся я.
- Ладно, попробуй. Я пока по конвейеру пройдусь, тросики "Стопа" проверю, не порвались ли где. Приду часа через пол. А ты приляг и вроде как засни, но не засыпай совсем, понял?
- Ладно.
Андрюха зашагал в глубь штрека, и вскоре скрылся из виду, а через некоторое время пропали и хлюпающие звуки его тяжелых сапог.
Я лег. Тишина мне казалась сперва мягкой, потом чуть упругой. Еще немного времени  и эта упругость уже сдавливала грудь, давила  в уши и придавливала ноги. Я даже несколько раз переворачивался с боку на бок, будто пытаясь высвободиться из ее объятий. Иногда это странное, ни на что не похожее космическое безмолвие ненадолго отползало, или вернее, его отодвигал щекочущий звук упавшей капли.
Мысли текли сами собой, нисколько не задерживаясь на чем-то определенном. Иногда я пытался отогнать их совсем, но это как-то не получалось. Глухая тишина, словно магнитом вытягивала откуда-то изнутри странные ассоциации и несуществующие воспоминания.
Вдруг, совершенно отчетливо, и совсем рядом с собой, я услышал всплески чьих-то шагов. "Андрюха что ли возвращается?" - мелькнуло в голове, и тотчас какая-то странная истома разлилась по всему телу и залила глаза чем-то темно-фиолетовым. Мысли ушли, и вместе с ними пропала фиолетовая завеса, уступив место еще одной странности. Я по-прежнему лежал в том же положении, с закрытыми глазами, вытянув руки вдоль тела и слегка раскинув

ноги, и при этом я видел все вокруг. Это не было обычным зрением, виденье не сопровождалось отношением к увиденному, и ему не требовалось никакого освещения - мой фонарь был выключен. Я, скорее почувствовал, чем увидел, как ко мне подошло какое-то существо. Спустя мгновение, я его вроде бы увидел. Он был огромного роста, наверное, поболее двух метров, в длинном темно-сером плаще с капюшоном, накинутом на голову. Когда все тем же неторопливым шагом он добрел до моей лежанки, его голова резко повернулась. Мое дыхание замерло, и я облился холодным потом. То, что  предстало, совсем не походило на лицо. Это было нечто уродливое и бесформенное, напоминавшее, скорее, лошадиный череп. Он заговорил, тыкая в мою сторону пальцем, четко отделяя слова и выставляя знаки препинания.
- Ты хотел меня видеть просто так. И в этом вся твоя глупость. Ты мог бы взять у меня нечто важное, но предпочел это простому любопытству. Что ж, не сумел... И оставаться бы тебе со своей глупостью, но есть все же нечто важное, что ты знать обязан.
Первое. Скажи Андрюхе, чтобы рассказал тебе заговор на дорогу. Скажешь, я велел. Второе. Сам ты не спросишь, да я знаю... Скоро понадобится. Мелисса - это трава Венеры, а не Марса, что за чушь! А одуванчик - Солнце в Стрельце, а не то, что ты там себе понапридумал.
Он резко повернулся и пошел. Я видел, как он медленно уходит, по-прежнему хлюпая ногами по воде, и затем, как он резко исчез.
Я вышел из оцепенения, и вскоре, вновь ощутив тело, очнулся, потирая закрытые глаза. Вокруг была угольная тьма и густая неподвижная тишина. Я сидел и светил фонариком в ручей, пробегающий под ногами. На душе было тяжело, и почему-то слезы давили на глаза... Я сидел, не в состоянии ни радоваться, ни горевать, ни даже бояться. Тело сковывало нечто совершенно непонятное и ранее неведомое. И уж совсем нелепо, непонятно зачем и отчего, из каких-то глухих дебрей подсознания выплыло странное и немного пошловатое слово: "Контакт..." Потом опять: « Контакт." И затем, какие-то еще более нелепые слова и сплетения фраз обрушились сплошным дождем. Они были бессвязны и пугающе нелепы. Наверное, мое уязвленное сознание пыталось защищаться словами от чего-то чуждого, оказавшегося, вопреки ожиданиям, чем-то совсем иным, не тем, что оно готово было бы принять. И вот тогда-то хлынули слезы...

Андрюха пришел чуть позже.
- Ну, ты че! Получилось же! Ну, все! Теперь ты хоть куда!
- Да. Пойдем отсюда... Дай закурить, - мой голос предательски дрожал, но Андрюха делал вид, что не замечает. Он достал папиросу, и тогда меня немного отпустило. А затем стало совсем легко.

*  *  *

Спустя три дня, Андрюха не пришел на работу, и я спускался с другим электриком по прозвищу Бокоплав. От него же я узнал, что Андрюху

прихватила старая язва, нажитая еще в Ленских лагерях.
- Вообще, это у него не часто случается, но уж если прихватит, так только держись -  неделю может пластом пролежать. - сообщил Бокоплав.
Смену я отработал без особого энтузиазма. Бокоплав был нудный, разговоры его не простирались дальше собственных умозаключений о хронической глупости шахтного начальства. В электричестве он понимал в основном только то, что фазу трогать не надо, поскольку, может даже и убьет, а вот ноль -ничего - трогай если хочешь. Короче говоря, проделав обход линии как туда, так и обратно, я с удовольствием поднялся на поверхность, по - быстрому принял душ и, даже не забегая в столовку, кинулся в общагу. Еще две недели назад я построил Андрюхин гороскоп, и теперь он был как нельзя кстати. Я захватил с собой кой-какие травы, собранные мной в здешних степях на протяжении всей моей практики и засушенные под кроватью.
- Андрюха - Стрелец, - рассуждал я, - есть он не может, а потому, надо бы ему дать что-то для поддержания тонуса. Стоп! А не к тому ли шорин сказал насчет одуванчика? Верно. К одуванчику еще льнянки стоит добавить, первоцвета же у меня здесь все равно нету. Так. Об остальном после расспрошу.
Дверь в дом была открыта, и я вошел. На кровати, свернувшись, словно канцелярская скрепка, лежал совершенно синий Андрюха. Он окинул меня мутным от боли взглядом и отвернулся к стене, украшенной красновато-бурым ковриком.
- Болит?
- Ага..
- Я тебе тут травы принес кой-какой. Но ты ответь мне немного, чтоб я правильно подобрал для тебя, ладно? У тебя изжога бывает? - спросил я.
- Да нет, разве что от "завтрака туриста" рыбного, - ответил Андрюха, не поворачиваясь.
Бессмертник я отложил в сторону.
- А как у тебя болит, на что похоже? На бритву, скажем, или на камень, будто он желудок обрывает?
- Нет, это как гвоздь втыкается куда-то вовнутрь. Иногда кажется, будто насквозь прошивает.
"Боль, - подумал я, - похоже, марсианской природы." И мой взгляд упал на Андрюхин гороскоп, где Марс был плотно сцеплен соединением с Юпитером.
- А бывает так, что боль словно разливается по всему телу?
- Не, не помню, - прокряхтел Андрюха, переворачиваясь на другой бок.
- А так, чтобы суставы болели, или, скажем голову распирало?
- Ага, это точно. Я и сейчас еле хожу. Ноги совсем не носят.
И тогда я добавил сухой толокнянки, чтобы подавить Марс Сатурном, с которым он ищет дружбы. Затем я порасспрашивал Андрюху еще немного, и после решил добавить к созданному только что сбору, сухих яблок, чтобы растворить боль Юпитера.
Все это я перемешал, залил кипятком и приварил немного на водяной

бане. Пока травы настаивались, я немного прибрал в доме, расставил кое-что по местам. Затем, вернулся на кухню, процедил полученное лекарство и, набрав чайную ложку, попробовал что получилось. Вкус был фантастически мерзопакостный, и я, уж было, приготовился увещевать Андрюху всякими посулами, чтобы он только выпил хоть немного. Прошло минут двадцать, отвар остыл, и я внес желто-красное, слегка дымящееся варево, в комнату, готовый выдержать настоящий бой. Андрюха привстал на локте и, прищурив один глаз, скептически меня оглядел.
- Чего это?
- Траву тебе сварил. Пей, бери. Да не все сразу. Глотка три сперва, а потом - раз в полчаса по глотку.
Андрюха взял банку в руки и отпил.
- Ух ты, а ничего, пить можно, - выразил он свое одобрение. И, несмотря на мои рекомендации, выдул тотчас полбанки.
- Ну, я же тебе говорил - не все сразу, а ты, прямо как ребенок, честное слово.
- А ничего, мне нравится. Как чай хороший, краснодарский.
- Да ну!
Я очень обрадовался, поскольку, если больному лекарство нравится, то оно, наверняка, ему поможет. Хотя, конечно, речь только о естественных продуктах.
- Ты давно в травах разбираешься? - Андрюха снова прилег на бок. Глаза его начали светлеть.
- Отпускает, что ли?
- Да, понемногу. Болит все равно, но уже не скручивает.
- Травы мне шорин подсказал. Не все, конечно, но главные. Так что ему, при случае, привет передай.
Андрюха сел на кровати, слегка морщась.
- Как  так?
- А так. Я ж тогда видел его. Он мне и сказал. Говорит, мол, пригодится скоро. Да только он не маленький, а наоборот - огромный, - я показал рукой где-то над собой.
- А что он еще говорил?
- Да велел тебе рассказать мне заговор какой-то, на дорогу, что ли. Знаешь, чего это?
Андрюхины глаза округлились. Он молчал, позабыв, как видно, даже про боль.
- Надо же...- только и произнес он.
- Да ты ложись, нельзя ж тебе сейчас скакать. Я-то тебя и так слышу.
- Отпускает, - сообщил он. - Болит все равно, но все-таки как-то не так. Терпимо уже.
- Лежи-лежи, скоро совсем полегче будет. Пей, только, как я сказал. Здесь тебе и на завтра хватит. А я потом еще сварю.
- Да. Надо тебя с Марфой познакомить. Вот, встану на ноги, так сразу и пойдем. Может, научит тебя еще чему-то.

У меня, наверное, загорелись от энтузиазма  глаза, потому что в следующую секунду Андрюха добавил:
- А, может, и нет. Так что ты не радуйся прежде. Марфа - она переборчивая. Меня, вот только и хотела научить, да тут - я отказался, - он махнул рукой, - какое там учение. А Марфа - старая она совсем...

Прошло еще три дня. Андрюхе совсем полегчало. Он уже выходил из дома, но на шахте еще не появлялся.
- Нашли фраера! У меня больничный на неделю. Так что - гуляем.
- Ты гуляй-гуляй, да не пей, смотри, не то все насмарку пойдет, - просил его я.
На удивление, мой странноватый напарник слушался меня во всем. Он охотно мерил температуру, когда я просил, разрешал посмотреть язык, потрогать пульс и живот. То ли он и впрямь доверял мне сверх всякой меры, то ли ему просто нравилось, что с ним возятся.
- Так что? Когда ты мне заговор дашь?
- А я не дал? - наивно поднял брови Андрюха.- Так пиши, чего там давать-то? - И он затараторил какие-то странные словосочетания, сплетенные не то в стих, не то в скороговорку.
Я записал.
- Может, ты еще чего-нибудь знаешь? Ну, про ячмень, например.
- Ладно, только не говори никому, а то Марфа говорила, будто заговор силу потеряет.
- Так что, тебе заговор на дорогу Марфа дала?
- А то кто же? Я как-то засиделся у ней, допоздна, и попросился, было, переночевать. Не хотелось идти так далеко, на ночь глядя. Собаки, думаю, еще нападут. Тогда, да и сейчас тоже, по степи много диких собак бегало. А она мне и отвечает, мол, если хочешь - оставайся, но на будущее - мало ли что - выучи заговор. Как скажешь его четыре раза, поворачиваясь по четырем сторонам света, так никто тебя и не тронет, ни зверь, ни человек.
Мы проговорили целый вечер, и я окончательно убедился, что Андрюха - это самобытный философ. Его интересовал смысл жизни человека на земле и его место в природе. Он пытался понять смысл существования власти, и многое другое. На все у него было мнение, родившееся в прежних размышлениях, ни с чем его нельзя было застать врасплох. Потом разговор, невзначай, коснулся моей встречи с шорином.
- Вот видишь, как в природе видимое и невидимое переплелось. И оттого, что оно невидимое, не значит, что его нет, или что видимое его главнее. Природу любить надо, чувствовать ее, а уж она-то найдет способ как тебе помочь, если надо.
- А вот - шорин, он кто, по-твоему?
- Кто знает? Может, живет он там, а, может, просто появляется. Не знаю. Да и не важно это. Просто, если ты чего-то не понимаешь пока, то это не значит, что этого нету. Уважать надо все, что живет вокруг тебя. Вот это важно. Я так и живу. Потому и в лагере не помер, и даже, если хочешь знать, зубы

почти все сохранил - во, - Андрюха продемонстрировал лошадиный оскал. - А ведь кроме меня почти никого и не осталось, - продолжал он, - не один этап я прошел... И здесь вот. Сколько уже всего было, а вот он - бегаю покамест по земле. Может, на старости лет еще и язву подлечу, - он подмигнул мне, затем встал и вышел на кухню.
Я задумался, положив голову на руки и глядя за окно, где солнце уже готовилось упасть в пыльный горизонт, но все никак не решалось. Оно, то сплющивалось, то, вроде как, снова выползало, потом вдруг внезапно, очень резко покраснело, превратилось в линзу, и через мгновение исчезло совсем, оставив за собой багровую полосу и черную сумрачную степь.
- Чего впотьмах сидишь? Свет зажги. - Андрюха принес чайник и сахар. Было тихо, ночь опустилась, придавила крыши поселковых домов, и на какое-то время все умолкло, даже бдительные собаки не облаивали проходящих мимо их владений ранних пьяных. В доме тоже нарушали тишину лишь ходики на кухне, да тонкий звон ложечки о стакан. Говорить не хотелось.

***   ***   ***

Моя практика подходила к своей последней четверти, и я стал все более энергично приставать к Андрюхе, чтобы он познакомил меня с Марфой. Я чувствовал, что это знакомство может перенести меня к совершенно иным горизонтам сознания. У меня все время крутились в голове Андрюхины слова о том, что Марфа хочет кому-то передать свои знания, и, понятное дело, если не мне, то кому? Так я размышлял все время, мысленно представляя эту долгожданную встречу, и тот ворох знаний, который неизбежно потом на меня обрушится. Я много раз представлял себе, как Марфа ведет меня в сарай, заваленный  магическими травами и всяческими необычными предметами. Я воображал, как она подарит мне огромную амбарную книгу со своими записями, и как она скажет, что теперь я ответственен за сохранение и передачу этого секретного знания. Чего не навоображаешь по молодости да глупости. Так  минула еще неделя, и я "пошел на абордаж":
- Андрюха, ты скажи прямо, если не хочешь меня с Марфой знакомить. Или, может, она не хочет? Чтобы я не ждал зря.
- Да ладно, пойдем. Или сегодня, или завтра. Скорее всего - сегодня.
Но Андрюху снова оторвали от моих просьб какие-то срочные обстоятельства, и выйти нам пришлось лишь через четыре дня, не заходя домой, прямо после смены.
Тропа петляла по оврагам, сплошь обросшим  лопухом, затем вышла в степь и уже более никуда не девалась, но была ровной, как нить, почти до самого горизонта.
- Поговоришь с ней, короче, - ни с того, ни с сего вдруг сказал Андрюха, - но не напирай. Упрямая она, если не захочет, то проси - не проси - все равно не расскажет. И еще вот, может, пригодится. Видел я у нее кожаную книгу. Страницы чудные, толстые и хрустят. И написано чем-то красным. Книга очень старая, но чернила не выгорели. Там, я думаю, и заговоры, и рецепты всякие, и

еще что-либо. Красивая. Мне понравилась. Я  Марфе говорю, мол, дай посмотреть, а она - нет, говорит. Будешь учиться - дам. А так - нечего зря страницы слюнявить.
У меня замерло сердце. Подумать только! Книга, написанная на пергаменте киноварью! Да это, поди, век десятый. И что там? Многовековой опыт врачевания? Или, может быть, осколок исчезнувшей бесследно мифологии славян, хранимой мудрыми волхвами, полностью вырезанными  Владимиром? Но теперь - всё. Уже ничто не в силах помешать мне, ничто не сможет меня остановить. Я на пути. Я пришел в нужное место и в нужное время. Я - воин, выигравший сражение. И теперь, когда книга, можно сказать, у меня за пазухой, сколько еще побед меня ожидает!
Так я шел пыльной дорогой, убегающей за горизонт, мимо полей и лугов, мимо старой березы и маленького кладбища, собранного из десятка могил, распираемый глупой гордыней и смешными предвосхищениями. Я шел и подстегивал думаньем свое сердце, и оно отзывалось глухим стуком, пытаясь вырваться навстречу желанному событию. "Вот она! Вот она - победа! Я сумел, я нашел!..."
Андрюха шел и что-то втолковывал мне про Марфину дочку-дуру, и про соседей, которые почему-то Марфу побаивались, хотя она только и делала, что всем помогала. Была в деревне, как говорится, и повитухой, и попом, и доктором. Даже коров лечила. " А они, нет, все им не так, - язвил Андрюха, - чуть кто заболеет, значит, Марфа сглазила. Да ну их! Они ведь не понимают, что нельзя быть особенным и одновременно таким, как все".
Я шел и соглашался, кивая на каждое предложение. Люди всегда любили себе подобных, не отдавая отчет в том, что в трудные времена, именно особенные  поворачивают дела к лучшему. Кто как может, кто что умеет. Одни лечат, другие сражаются, третьи проповедуют. А толпа, в лучшем случае, исполняет, хищно поджидая тот момент, когда можно будет, наконец, расправиться с этим странным, не похожим на них человеком.
Мы перевалили через небольшой холм, и внизу показались беленькие домики.
- Все. Почти что пришли уже. Мало осталось. - Сообщил Андрюха.
Мы пересекли последнее поле, а затем, петляя между домов, и саму деревню. Марфин дом я заметил еще издалека по обилию людей и машин. Но суета вокруг, скорее настораживала, что-то там было не так, в воздухе витала тревога. Мы подошли поближе, и я остановился как вкопанный, не веря своим глазам.
- Что это? - спросил я Андрюху почему-то шепотом. Хотя, уже и сам все понял.
- Да, Лёха, похоже, что  мы опоздали.
Я стоял, не в силах сделать ни шагу и в тот же миг что-то накатило на меня, ударило в голову и закружило. Я сел у забора и закрыл глаза. Потом открыл, и через белесую муть едва различал, как два мужика разбирали крышу...
- Да не тужи ты, Лёха, - успокаивал меня Андрюха на обратном пути. -

Старая она совсем была. Все равно, наверное, не смогла бы тебя всему обучить, сам понимаешь, сколько для этого надо. А ты молодой. Наверняка еще кого-нибудь встретишь. Да и потом, если честно, я так думаю, что бабы, они бабы должны учить, а мужики - мужиков. А на Руси людей бывалых много, так что не тужи. И меня прости. Надо было мне, конечно, раньше думать.
- Почему шорин знал про нее и не сказал? - спросил я. - Он говорил, что, дескать, надо было бы мне от него кой чего узнать, но не скажет, потому как я из любопытства пришел.
- Кто ж его разберет. Он и мне не все говорит. Видать, не время тебе было ту книгу брать. Ничего. Урок тебе будет. Не зарекайся никогда. Делай все быстро, но не зарекайся. Я же видел, когда мы шли, как у тебя глаза горели, меня совсем не слышал, видать, уже книгу за пазухой трогал?
Я ничего не ответил, а только хлопнул его по худой спине.

**   **   **

Последние две недели прошли, словно в полусне. Даже с Андрюхой я почти не разговаривал. Теперь, почти до самого отъезда, вечерами время было заполнено оформлениями отчетов и сбором материалов для будущих курсовых. Поселок стал тяготить меня, и я уже ждал - не мог дождаться - того дня, когда автобус повезет меня по пыльной ухабистой дороге на маленький вокзал посреди степи, а оттуда... Впрочем... Я уже больше не торопил события, я боялся их торопить. Да и теперь, всякий раз, когда в душу закрадывается желание, что бы что-нибудь произошло чуть быстрее, я вспоминаю горьковатый запах степи и ту пыльную дорогу бегущую мимо маленького кладбища...
И вот, остался последний день. Я отработал смену, и, отмывшись в последний раз грубым куском черного хозяйственного мыла, вышел к столовке. Андрюха и еще несколько ребят стояли там, видимо поджидая меня. Я предложил посидеть на прощанье, и они тотчас подхватили эту идею с большим энтузиазмом. Мы зашли в магазин, потом к бабке Наталье - известной поселковой самогонщице, а затем наш путь лежал в близлежащий овраг, густо поросший осиной. Здесь шахтеры скрывались от зорких глаз своих жен, здесь они могли, наконец, поговорить о сокровенном, запрещенном к прослушиванию особам женского пола.
Выпили и по первой и по второй и по третьей. И вот, компания уже гоготала безо всякого повода, кто-то пытался затянуть жалостную песню о невинно посаженном молодом человеке, кто-то, просто завалившись на спину, курил. Ленька гоготал, но я его не слышал. Я ушел в печаль. Но вдруг знакомое слово, будто арканом вытянуло меня из туманных блужданий на поверхность.
- Да ты скажи Андрюхе, чтоб про шорин  чего-нибудь соврал, - тыча пальцем куда-то в сторону, гоготал Ленька.
- Да, нет, я ж тебе говорю, что Зинка сглазила. Я ей как про туфли рассказал, так их на другой день и сперли.

- Шорин! Точно! Его работа да, Андрюха?- хохотал Ленька, кивая в Андрюхину сторону.
Потом как-то быстро все получилось. Андрюха встал и врезал Леньке прямо в глаз. Тот упал и завыл. Андрюха развернулся, и, не говоря ни слова, пошел себе неуверенной походкой прочь из оврага.
Ленька вскочил, порываясь, было, догнать, но его удержали. Брось, мол - сам нарвался. Или не знаешь, как Андрюха реагирует, когда про шорина говорят?
- А кто это - шорин? - спросил я, будто бы не зная об этом  ничего.
- Ну, это вроде домовой, только в шахте. Но кроме Андрюхи в него никто не верит. А так, болтают всякое. Андрюха, как с бабой своей разошелся, так и чудить стал. А вообще-то он мужик  нормальный, что надо. И напарник, и собутыльник.
Они налили еще, всколыхнув мутноватое содержимое трехлитровой банки, и затем уж больше ничего не говорили, видимо, смущаясь от происшедшего инцидента. Ленька пытался что-то рассказать про футбол, прикладывая к глазу пятак, но разговор шел вяло и вскоре иссяк совсем.
А потом, я встал, сделав вид, что по нужде, и двинулся прочь туда, где уже мерцали, словно далекие звезды, недавно включенные поселковые фонари. Я проговорил шепотом Андрюхин заговор на дорогу и шел уже уверенно, даже удивляясь своему спокойствию. Собаки и впрямь обходили меня стороной, а люди - просто все куда-то подевались, и до самой общаги мне не встретился никто. Накатила ночь. Теперь уже, наконец, последняя. А назавтра, я уезжал из этого места навсегда.

Иерусалим.
Январь 1998.