МОЙ МИЛЫЙ ЛЕЖИТ НА ДНЕ ОКЕАНА
- Тай Бонни лежит на дне океана, - плотоядно облизнулась волна, набежав на прибрежные камни.
- Тай Бонни лежит на дне океана, - прошелестел теплый заокеанский ветер, взметнул мои огненные волосы, ласково по щеке погладил.
- Тай Бонни лежит на дне океана, - задевая крылом пенный кружевной гребень волны, крикнула чайка.
- Тай Бонни? – твои брови изумленно изогнулись, узкая морщинка недоумения пересекла лоб. – Странное имя. Такие имена у героев легенд.
- Да, наверное, - нехотя соглашаюсь я, - древних легенд и потаенных снов, рожденных в сладких объятьях полуночной дремы. Хочешь, расскажу тебе легенду, ту, что была для меня – жизнью.
В янтарной комнате осеннего заката я волю дам своим воспоминаньям.
- Бабушка! Бабушка! Принеси мне лучшее платье! Самое красивое платье, достань его из кованого сундука, из-под железного замка с семью секретами и десятью запретами. Платье, расшитое бисером и самоцветами, кораллами и раковинами, платье – где одна нитка – луч солнца, другая – лунная дорожка на воде. Бабушка! Бабушка! Уже шлюпку на воду спустили – в ней сам царь морской, сам бог громометатель! – бежала я, задыхаясь, по песчаной косе к развешанным на кольях сетям, размахивала руками. Бабка моя подняла коричневое, просмоленное как днище рыбацкой лодки лицо, прищурила глаза. А я бежала, нет – летела, ступни мои не чувствовали острых раковин и скользких камней, сердце ухало в горле. - Бабушка! А паруса-то какие! А на носу морская дева в жемчужном ожерелье!
Ну вот, смахнула с разгоряченных щек рыбьи чешуйки, одернула подол расшитого бисером платья – все равно стоит колом, топорщится, надувается как парус, волосы пятерней пригладила, чтоб в глаза не лезли, поправила коралловое ожерелье на шее, набрала в легкие побольше воздуха, подняла взгляд. Вот он какой – морской принц, бог-громовержец. Глаза насмешливо прищуренные, серебристо-синие, как чешуя рыбы-марлин, что в предсмертный миг разливает по телу своему пронзительную лазурь. Русые с янтарным отливом кудри, ниспадающие на высокий загорелый лоб, выцветшая, когда-то клетчатая, рубашка, небрежно запахнутая на загорелой мускулистой безволосой груди. Лицо – юное решительное и дерзкое, крылья носа раздуваются, квадратный подбородок зарос короткой желтоватой щетиной, на медной щеке тонкий розовый шрам от уголка губ до мочки левого уха. Крепко схватил меня за руку, сжал намертво запястье, улыбнулся белозубо: «Как зовут тебя, смуглолицая ведьма с раскосыми пугливыми глазами песчаной мыши?! В косах твоих запутались лучи июльского заката. Ответь мне!»
Я насупилась, сжала обиженно губы, закружилась на месте, тщетно пытаясь освободить руку. Юный бог, пахнущий морским прибоем и южным ветром, тихо смеялся.
- Ух, ты какая дикая. Да не бойся, я не обижу тебя, - смягчил он тон, сказал почти ласково, глядя на то, как я потираю запястье, перетаптываюсь на месте.
Подошла бабка, головой качает, журит меня: «Что же ты неприветливая такая, проводи-ка гостя в дом!»
Уютно потрескивают угольки в очаге, ноздри щекочет запах жарящейся на вертеле рыбы, сонно вздыхает море. Сегодня вечером на побережье шумно. Загорелые широкоплечие бородатые моряки с горящими чуть пьяными глазами шумно торгуются с нашими женщинами – меняют китовый жир на солонину, моржовую кость на табак и холсты. Иной как бы невзначай звонко шлепает широкой ладонью по упругому заду хорошенькой девицы, та заливается смехом, выкрикивает безобидные непристойности, а потом глядишь, парочка, воровато озираясь, удаляется в сарай, где чинят сети. А я сидела, подтянув колени к подбородку.
- Ух ты, какая рыжая! А я-то думал, что-то загорелось! – услышала я голос за спиной. Резко обернулась, обдала языками пламени своих волос таинственного незнакомца.
- Ба! Мышка-песчанка! И что же ты сидишь тут, когда подруги твои веселятся?! – хохочущие глаза прожгли меня насквозь, и поняла я, что совладать, справиться с этим чем-то огромным, высоким как волна, сшибающим с ног, как шквал, я не в силах.
- Куда же ты, мышка ясноглазая, уголек, мерцающий в траве?! – вонзился мне в спину крик, заставил бежать еще быстрее. – Там, в стороне на пригорке, домик с крылечком и окнами из настоящего стекла!
А я бежала, бежала, судорожно хватая ртом холодеющий соленый, пахнущий водорослями и устрицами воздух, бежала, путаясь в расшитом подоле, до тех пор пока ноги мои не стали по щиколотку увязать в холодном песке. Я резко остановилась, рухнула на колени, спрятала раскрасневшееся лицо в ладонях. Ладони вмиг стали мокрыми от слез. Я утерла рукавом нос, шумно выдохнула и стала неуклюже стаскивать платье. Океан принял меня в свои объятья, слизал шершавым языком слезы с лица, поцеловал грудь, игриво подтолкнул в спину.
Всего-то одну ночь и была с тобой, милый. Далеко за полночь, когда утихли смех и перебранки, замолкла скрипка, пляски у костра закончились, лежала тихо я в своем углу за занавеской. Прислушивалась к тому, как сопит и прихрапывает рядом бабка, как шепчутся и хихикают молодые женщины, те, что вернулись ночевать домой, а не разбрелись по кустам и сараям. Встала осторожно с лежанки, накинула на узенькие плечи рваную шаль, выбралась из длинного женского дома, прохрустели воровато шаги мои по галечному пляжу. Завидев тень, к земле я прижималась. Вот он, одиноко стоящий дом с расшатанным временем и ветрами крылечком, замшелые бревенчатые стены, в окошках – стекла в трещинах и пыли, шаги заслышав, тихо задрожали. Лет десять в этом доме не живут, но здесь опрятно, чисто. То дом для добрых духов и гостей. Огляделась вокруг, на цыпочках подкралась к двери, толкнула ее легонько.
Мирно спящий бог. Сильный как океан и беззащитный как младенец, теперь ты в моей власти. Прижмусь прохладной бархатной кожей, обовью лианами рук своих, выпью поцелуями дыхание твое, огнем очей совиных нутро твое выжгу. Только не спрашивай моего имени морской царь, повелитель ветров, страж морских глубин, только не гневайся, небожитель, юный бог-громовержец, не хмурь высокий лоб цвета закатной меди. Робкой травинкой весенней хочу прорасти сквозь тебя, устрицей прилепиться к твоей теплой, чуть подрагивающей коже, утонуть в глаз твоих лазурной пучине. Закружило меня, затянуло в водоворот, захлебнулась, руки-ноги свело, сердце застыло, нет сил выплыть.
- Что же ты, мышка песчаная, рыбка донная, устрица пугливая, ведьма медноглазая со мной делаешь, - легким бризом овеваешь ты дыханием раковину моего уха. – Хотел бы, да век тебя не забуду. Сорок раз вокруг света обойду, загляну в обращенные к небу каменные глаза истуканов далекого острова Пасхи, взгляну на мир с высоты пирамид египетских, закружусь в танце вместе с полуобнаженными плясуньями индийских храмов, но тебя не забуду. Все моря пересеку, все острова открою, все страны завоюю, все богатства мира сложу к твоим ногам. Только жди меня, слышишь?! Слышишь, дельфиненок мой веселый, рыбка летучая, устрица, русалка, сирена, валькирия, слышишь?! Будешь ждать меня?! Обещай только, что не будешь грустить и плакать! Обещаешь?!
- Обещаю, - прошелестела я.
Мы лежим рядом, ноги сплетены, пальцы сплетены, мы срослись, слились навечно. Верней, хотелось думать, что навечно.
- Как зовут тебя, мышка?
- Скажу, когда ты вернешься…
- Вот, держи. Не потеряй, смотри! - осколочек луны на мой надетый палец, вместил в себя глубины океанов, морей, озер и луж – осколков неба. Прозрачный камень с миллионом граней – вот вечное любви напоминанье.
Наутро паруса взметнулись в небо.
Меня нашли под вечер в старом доме, где селят лишь гостей и добрых духов. Неделю лежала в бреду, голова моя каталась из стороны в сторону на шеи тонком стебельке, ладони крабами карабкались по смятой холстине и губы – створки раковины шептали: Мой милый лежит на дне океана…
- Где, где, где он?! – закричала я, силясь привстать. – Где бог-громовержец, где повелитель морских глубин?! – но чьи-то заботливые руки гладили мою огненную голову, трепали по щеке, подносили к запекшимся губам ледяную воду.
- А может быть, приснилось? - думала я, бродя по пустынному берегу. – Мышка песчаная, устрица пугливая, хм… Тогда откуда это?! Прозрачный камень с миллионом граней – подносишь к свету – молнии кидает, переливается как сотни тысяч радуг, как чешуя диковинных рыбешек. В воде становится прозрачен и невидим. Откуда перстень, если все приснилось?
Зима прошла в раздумьях и сомненьях.
- Замуж бы выходила, горемычная, - советуют мне сердобольные старухи, - а то глаза-то свои фиалковые, глубокие как пучина океанская, раскосые пугливые глаза песчаной мыши слезами горючими иссушила, выцветила, лоб свой высокий белый мраморный раздумьями изрыла, а косы твои – языки шаманского пламени, знойного заката отблески уж потускнели, сединой заинелись.
О сердце – кровожадный осьминог – ты всю меня опутал!
Однажды проснулась среди ночи, вздрогнула – нет кольца. Обшарила всю постель, все одеяла перетряхнула, все тряпье переворошила, по полу шарила, на коленях ползала - нет. Видать, на берегу, когда ракушки и крабов собирала, обронила. Накинула поверх коротенькой заплатанной рубашонки рваную овечью шкуру, на цыпочках выкралась из дома, побежала, хрустя песком и галькой, к морю. Вот, точно здесь – слева - век назад выброшенный на берег остов корабля драконьим скелетом вырастает из тьмы, справа синий в белых прожилках валун, про который старики говорят, что упал он с неба. Тут я люблю проводить свои дни, иногда, если взгрустнется, сдавят горло слезы, взбираюсь на камень, сажусь на его теплую, вылизанную ветрами лысину, колени подтягиваю к подбородку, вглядываюсь вдаль и тихонько, себе под нос, пою: Ты искал жемчуга и кораллы,
Открывал ты дальние страны,
Я зову тебя в свой город,
тихий город на дне океана.
Песню эту принес в наше селение много лет назад безымянный моряк. Ночным прибоем его выбросило на берег. Когда моряка спросили, как его зовут и с какого он корабля, то он ничего не ответил, слабо улыбнулся и спел песню эту песню.
…Помнишь, что предсказала гадалка,
Не гляди в пучину морскую,
Не гляди – утянет русалка.
Когда мне надоедает петь, а в глазах начинает рябить, я слезаю с валуна и просто брожу по берегу, подбираю красивые камни, раковины и морские звезды, раскладываю их на песке, составляю разные фигуры.
Пропал перстень моего возлюбленного, не уберегла, потеряла, не сохранила, нет мне прощения. Он сейчас один в бушующем океане, стиснув зубы, налег на штурвал, корабль швыряет с волны на волну, мачты стонут и гнутся, соленые брызги осколками стекла летят ему в лицо, но на душе его спокойно, потому что знает - есть на свете девушка, что носит на пальце его кольцо, а в сердце любовь к нему. А я потеряла кольцо, заигралась с камушками и ракушками, да и потеряла. Трижды на коленях проползла я от синего в прожилках валуна до драконьего скелета, мелкую гальку да песок сквозь пальцы просеяла, под крупные камни заглядывала, каждого мелкого краба двумя пальцами хватала за клешню, встряхивала осторожно. Луна полная восходит, торопиться надо, прилив скоро.
- Ищешь чего-нибудь? - выросла передо мной долговязая кособокая фигура.
Подняла я глаза, передо мной - Харек по прозвищу Морской черт. Говаривают, что он не в своем уме, живет одиноко в старой, такой же кособокой как и он сам, хижине у самых скал. Много лет назад, когда я еще в колыбели лежала, жестоко покалечила Харека акула – левую ногу по колено отгрызла и с бока полосу кожи шириной с ладонь выдрала. Три дня и три ночи носило по волнам лодку с умирающим Хареком, а на четвертый прибило к берегу возле нашего поселка. Выкарабкался Харек, выжил, выстругал из дерева подпорку, привязал к культе – не хуже мальчишки теперь по песку бегает. Только в море больше не ходит – говорит, уговор у него такой с акулой. Промышляет тем, что собирает устриц и крабов на мелководье, да ловит в силки зазевавшихся диких коз.
- Поздно ты нынче, - переступил с ноги на ногу Харек, затеребил клочковатую, дымчато-серую в свете восходящей луны, бороду. – Али потеряла чего, невестушка?!
- Доброй ночи, Харек, - ответила я, приподнимаясь с колен. – А ищу я то, чего ни у одной девушки на свете нет.
- Ишь, как говоришь красиво, - причмокнул Харек, стал расшвыривать деревяшкой мелкую гальку. – Уж не девичью ли честь ты тут потеряла, ясноглазая? – схватил меня грубо за плечи, сжал клешнястыми ладонями, дыхнул в лицо прокисшим вином. И тут блеснуло что-то на его пальце. Тысячи молний ударили меня разом.
- Откуда это Харек?
– А колечко-то вот оно, у меня! У меня колечко! – задергалась клочковатая борода. - Давно я за тобой слежу, давно лисом рыскаю, тайну твою вынюхиваю. Что дашь за кольцо?!
Отпрыгнула я, встала изумленная, как молнией пронзенная. – Отдай кольцо, если честь и совесть у тебя есть, бочку китового жира отдам, у бабки украду, вина принесу, всю жизнь ракушки для тебя собирать буду, только отдай кольцо, не выдай! – взмолилась я.
Прилив уже лизал мои лодыжки, а робкий зябкий ветерок заполз под юбку. Харек щербато улыбнулся, показал кривые черные обломки зубов.
- Пойдем со мной в сарай, где сети чинят – отдам кольцо, - хитро прищурился Морской Черт. – А не пойдешь – всему поселку расскажу, как ты с пиратом Тай Бонни в постели кувыркалась! Ага? – хищно сверкнул единственным глазом он, - Да что там поселок – на все побережье тебя ославлю, будут знать – внучка Гьяклы – дешевая потаскушка, внучка Гьяклы пошла с первым встречным за камушек. За камушек - с пиратом!
- Что же ты врешь, Морской Черт, - вдруг расхохоталась я, - разве я не знаю, какие они, пираты. Они все старые, бородатые, под стать тебе, лица у них коричневые, изрыты морщинами злобы и ненависти, а у Тай Бонни лицо золотистое, безволосое молодое. У пирата за поясом кривая сабля и пара пистолетов, а у Тай Бонни - тонкая шпага с эфесом слоновой кости. У пирата одна нога деревянная, глаз черной повязкой закрыт, вместо левой руки – железный крюк, на плече лысый попугай сидит. От пирата пахнет вяленой солониной, крепким табаком и дешевым ромом. Корабль у пирата крутобокий, тяжелый, паруса черные с перекрещенными костями, кругом пушечные дула торчат, а на носу ведьма из черного дерева выточена. Пират девушку за волосы хватает, руки выкручивает, в трюм тащит, там прислонит ее лбом к мачте, юбку задерет, шлепнет раскрытой ладонью по заднице. Чем громче девушка кричит и извивается, чем сильнее кусает пирата за руку, тем ему веселее. А у Тай Бонни руки-ноги целы, глаза хохочущие широко открыты, пахнет от него дорогим вином и индийскими благовониями, корабль у него легкий, паруса фиалковые, на носу дева морская полногрудая в жемчужном ожерелье, руки у него нежные и гибкие, губы медовые. Кто тебе поверит, Морской Черт?! Как ты можешь опорочить внучку Гьяклы?!
- Ну смотри, - медленно произнес Харек, глядя себе под ноги. Деревянной подпоркой он чертил на песке полукруг. – Смотри, пожалеешь потом. Ишь, гордая какая!
- Да, гордая! – мой крик расколол ночь пополам. Я кошкой прыгнула на Харека, вцепилась пальцами в бороду. – Отдай кольцо! Тебя акула выблевала, ты в хлеву живешь, зачем тебе кольцо?! – я попыталась сделать Хареку подножку, ребром босой ступни хотела выбить деревяшку, но он лишь злобно хохотал мне в ухо. Одной рукой Морской Черт вырывал из моих намертво сжатых ладоней свою бороду, второй настойчиво пробирался под рубашку. Я откинулась назад, взвыла и плюнула ему в лицо.
- Подстилка! – злобно сверкнул глазами Харек, тыльной стороной ладони вытер лицо и заковылял к скалам. Следы слизало языком прилива.
Прошла неделя.
- Собирайся, этим вечером выходишь ты замуж за Фави – ловца жемчуга, - бабка бросила мне на колени тряпичный тюк. – Давай, одевайся! Фави – хороший парень, давно за тебя сватался.
Как же – сватался, врешь ты ведьма старая, коряга сухая, просоленная морскими ветрами! Не спала я тогда поздно ночью, когда Фави – ловец жемчуга пришел в длинный женский дом, сел у очага, вытянул мускулистые загорелые ноги, почесал искусанную крабами и исколотую морскими ежами ступню. Лежала я тихо, свернувшись улиткой в раковине рваного одеяла, колени к подбородку подтянула, слегка расширив щель в лоскутной занавеси, отгораживающей мой угол от общей половины дома, подглядывала, прищурив глаза, подслушивала, навострив уши.
- Ну, берешь внучку мою горемычную, девку неразумную в жены? - зашелестела губами бабка, наклонясь к самому его уху, - мужнин баркас рыбачий просмоленый заговоренный дам в приданое, коз десяток, пять бочек китового жира… берешь девку в жены?
- Нет, - тихо, но четко отвечал Фави, достал из поясной сумки длинную камышовую курительную трубку, повертел ее в руках.
- Вот табачок тебе самый лучший, - засуетилась бабка, - полный кисет дам, да полмешка заморских кофейных зерен, обжаришь их на огне, меж камней разотрешь, бросишь в кипяток, чудный напиток получается – горький как вдовьи слезы, крепкий, как объятия друга, бодрящий как западный ветер. Все отдам, только бери девку в жены. Гарпун мужнин отдам, слово заветное скажу, как рыбу приманить…
- Порченая она, не возьму, - почти не разжимая губ, ответил Фави.
- Что значит порченая? Не пойму.
- А то, что люди говорят. Правду не скроешь, - Фави потер переносицу.
Замолкла бабка, затеребила засаленный передник, пожевала сухие синие губы. Потом сказала: «Многое о нас говорят, парень. Да, согрешила девка, пигалица неразумная, отдала девичью честь моряку заокеанскому, перекати-полю, ветру вольному, куницей прокравшись в его постель. Ну что с того?! Много я ее ругала, порола, по рукам лупила, за волосья таскала. Да и какая ж она порченая? Вот уж седьмая луна на небе всходит, а живота-то нет. Значит, не понесла. А если не понесла, так кто узнает, что порченая? А? Увезешь к себе в селение, женой представишь. Бери, Фави девку в жены».
И вправду – вот уж должен мой живот выкатиться полной крутобокой луной, надуться парусом, а он как днище лодки-плоскодонки, как вылизанная приливами отмель, как донная рыба-камбала, у которой глаза на один бок скошены.
- Порченая она, - повторил нараспев Фави, покатал эту фразу во рту, как леденец, причмокнул, затянулся трубкой и смачно длинно плюнул в очаг. – А то, что она для меня как раковина, в которой никогда не будет жемчужины.
Меня сменяли на мешок кофейных зерен, рыбачью лодку, бочку солонины, десяток коз и пару одеял.
Фави был моим мужем всего месяц. За этот месяц мы обмолвились едва ли парой дюжин слов. Рано утром, пока я еще спала, Фави уходил из дома на промысел или на рынок. Пару раз он назвал меня «милая», видимо забылся в любовном экстазе.
Как-то под вечер, когда я, сидя в своем углу, чинила мужу рубашку, а он, выгнув дугой спину, сложив ноги крестом, склонился над горсткой жемчужин, в дверь постучали.
- Открой, - сухо приказал Фави.
Я отложила шитье, пригладила волосы и направилась к двери. Боковым зрением заметила, как Фави ловко сгреб жемчужины в мешочек и повесил его на шею. Я открыла дверь, на пороге стоял Харек - Морской Черт. Он дыхнул на меня перегаром и блевотиной, грубо отодвинул в сторону.
- Фави, дружище, засоси тебя осьминог! – широко раскинув худые руки, закричал Харек и не дожидаясь ответа, продолжил, - Дельце к тебе есть, дружище!
- Харек, если ты пришел просить денег на выпивку, то я сразу отвечаю – нет! – попытался развернуть его муж.
- О-о-о, извини, приятель, а только вот это ты видел?!– Харек достал из-за пазухи замусоленную скомканную тряпку, развернул его и извлек - сто тысяч молний, миллионы радуг, мой перстень. - Вот, женушке подаришь, - Морской Черт многозначительно икнул.
- Откуда это у тебя? Обворовал торговцев в таверне? – недоверчиво спросил Фави.
- Так, подарок от одной милашки, - мерзко захохотал Морской Черт. – Ну, оцени камушек, недорого возьму…
Фави недоверчиво прищурился, подошел вплотную к Хареку, бережно взял перстень двумя пальцами. - Да-да-да, ишь ты, - зацокал языком, закачал головой он, - такой камень продашь – год можно в море не ходить, все пировать да на перинах бока отлеживать. – Ловец жемчуга покачал перстень на раскрытой ладони, как сонная волна покачивает чайку, прищурился, поднес перстень к одному глазу, к другому. – Да-да-да, только бы найти подходящего покупателя.
- Ты – покупатель. - Харек покачнулся, ткнул указательным пальцем в грудь Фави.
- Ну, боюсь, что мне и за три года не собрать столько жемчуга, чтобы купить такой камень.
- Не надо… - он икнул, - жемчуга… Твоя жена мне заплатит… Ей это колечко ой как дорого, - Харек вытянул клешнястую руку и попытался ущипнуть меня. – Ну, красавица, расскажи, что это за камень?! Как ты за камушек этот с пиратом Тай Бонни до утра кувыркалась! Тебя-то она так поди не ублажает! Она ведь порченая! Она ведь только за камушки. Вот покажу ей камушек – и со мной пойдет, не правда ли, красавица?!
Фави грубо оттолкнул меня, отчего я чуть не упала, сгреб за грудки Харека, пристально посмотрел ему в глаза, процедил сквозь зубы, - Не твое дело, акулий выблевыш, кого я себе в жены взял! А насчет камушка – пойдем поговорим, только не здесь, не хочу, чтобы жена меня слышала.
Харек и Фави вышли из дома. Сколько я сидела в углу, колени притянув к подбородку, обхватив их руками? Не помню. Уже темнело, когда Фави вернулся. Ни слова не говоря стянул через голову рубаху, швырнул в лицо пригоршню воды, повернулся ко мне. Левый его глаз почти заплыл, а над левой грудью пульсировала, хлопала изумленным ртом свежая рана.
- Убирайся! – тяжело дыша, приказал Фави. И швырнул мне под ноги перстень с камнем, сияющим как тысячи радуг.
Шипя кровавый солнца диск спустился в море. От порога нашей хижины до кромки моря тянулась неширокая борозда, забрызганная кровью. Теперь и Харек тоже лежит на дне океана.
О, дайте, дайте, дайте мне скакуна! Нет, не такого как наши мохноногие коренастые вислобрюхие лошадки, что широкими копытами разгребают соленый песок и теплыми слюнявыми губами подбирают устриц, а такого, что видела в детстве или во сне - быстроногого как лань, дерзкого как ветер, смелого как лев, бесстрашного и гордого как горный орел. Как те белые как горный снег кони, что вез на своем фрегате через семь морей чернокожий купец из далекой южной страны. Сяду я на его длинную спину, обниму ногами крутые ребристые бока, руками вцеплюсь в черные космы гривы, понесусь вдоль побережья! Языками пламени взметнуться над острыми облупленными плечами мои косы! Так хотела ветра ловить распахнутой настежь грудью!
- Куда безумная!? – кричат мне вслед просоленные морскими ветрами старые каракатицы, в грязном, пропахшем рыбой и китовым жиром тряпье, намотанном вокруг кряжистых тел. – Куда?! Вернись, оголтелая!!!
Вот он синий в белых прожилках камень, упавший с неба. Я забралась на его прохладное темя, втянула голову, сжалась, застыла – не дни, а недели и месяцы проносятся мимо, не годы, а столетия шумят надо мной. И уже не ясно, где прошлое, где настоящее, где грядущее. Теперь я не живу, а вспоминаю.
Вспоминать, как и сама была я серым придорожным камнем с вылизанной дождями и изглоданной временем лысиной, камнем, лежащим на пыльном обочине дороги, ведущей из шумного города, где гудят и хулиганят ярмарки в тихую монастырскую обитель, камнем, на который присаживается путник, преломить хлеб и вытянуть гудящие от усталости ноги.
Мой милый лежит на дне океана…
Вспоминать, как была огромным многовековым африканским деревом-баобабом, в тени моих раскидистых ветвей в знойный экваториальный полдень отдыхал львиный прайд, а в ночи священных полнолуний длинноногие белозубые туземцы с кожей черной, как горючая, бегущая из-под земли вода, в бисерных ожерельях и развевающихся юбках из дивных переливчатых тканей, воздевали мускулистые руки к небу, кружились в танце под звуки флейт и барабанов и приносили жертвы своим богам.
Мой милый лежит на дне океана…
Когда-нибудь, в жизни прошлой была я пантерой черной, красавицей-негритянкой, дочерью короля…
Мой милый лежит на дне океана…
Еще была я птицей-птеродактиль, жила за миллионы лет до нашей эры, когда материки и океаны треща свои меняли очертанья. Ловили ветер кожистые крылья, зубастый клюв хватал соленый воздух. Жила недолго, как-то через море летела, чтобы свить гнездо на скалах. Но, обессилев, ринулась в пучину. На дне морском лежала сотни лет. А может дольше. Море стало сушей, дремучим лесом, огненной пустыней. А мой скелет теперь показывают детям.
Еще была…
- Мама! Мама! Мой милый зовет меня из пучины! – вскакиваю. Совино озираюсь по сторонам. Стрелки часов – большая и маленькая слиплись, устремленные в зенит. – Мама, мама! Что же ты меня не разбудила, ведь полдень уже! – падаю обессиленная на кровать.
- Спи, пока спится, - заботливо отвечает мама, щупает мой лоб.
- Мой милый зовет меня из пучины, - улыбаясь сквозь внезапно нахлынувшие слезы, шепчу я. – Мой милый лежит на дне океана.
Обнимаю обеими руками душную горячую подушку вмиг ставшую скользкой и прохладной спиной дельфина.
Мой милый лежит на дне океана…
Подхожу к зеркалу, отвожу спутанные щупальца волос от лица. Сколько мне лет? И почему кожа моя поменяла цвет закатной меди на блики снега на вершинах гор на горизонте? И вместо чуть раскосых глаз песчаной мыши, на дне которых плещется печаль и ожиданье – глаза чужие на меня смотрели. И волосы – где гордость побережья – едва до плеч доходят, до ключиц, и золото богов растеряно навеки. Так неужели я? Машу руками, рву волосы – верните мое злато! И глаз раскосых цвет глубин бездонных… Навстречу мне три тысячи меня из зеркала разбитого шагнули.
Июньского дождя серебряные иглы! Осколки неба на дымящемся асфальте, и сотни радуг на осколках неба!
Стою под козырьком у магазина, прижимаю к бухающей от волнения груди хрустящий красный пакет с круглым хлебом и пакетом молока, вдыхаю восторженно водяную пыль. А с неба сыплет и сыплет крупный жемчуг, гораздо крупнее того, что добывал со дна морского муж мой Фави. Где он сейчас, все также бесшабашно морскую гладь широкой грудью рвет? А я здесь, приоткрыв рот от изумления гляжу на чуть подрагивающие рыжие головки настурций и бархатцев, вдыхаю воздух пахнущий озоном, бензином, йогуртом и дымом от шашлычной, немного потом, хлебом, сигаретой в руке дымящейся и тем, чем пахнет встреча.
Не смотри на меня так, мальчик, мальчик покупающий бутылку тяжелого зеленого стекла. Плещется в ней багровое как зимний закат вино. Не такую ли бутылку много веков назад, когда и прапрадеда твоего на свете не было, зеленой в желтоватых, словно из пропахшего травами бабушкиного сундука кружевах, волной вышвырнуло на ребристый песчаный пляж к моим израненным долгой ходьбой ногам. Плескалось в ней кровавое вино заката зимнего и чья-то весть, мечта о милом доме. Дрожащими руками, задыхаясь от встречи с неизбежным, я подняла бутылку всю в ракушках, песке и буром иле. В таких бутылках обитают джинны и вести от любимых. Или – скупые строчки на листе соленом от слез, но не морских, а той, что прочитает. Ты спрашиваешь, что в бутылке было? Не знаю, не хватило силы сорвать печать и выпустить на волю чужие крики и морские слезы. Кто запечатал крик – не ждет ответа. Не пей вина закатного посланье!
Дождь кончился, три тысячи меня взлетали брызгами из-под колес визжащих. А я в глаза его смотрела, в глаза вобравшие лазурь всех океанов. И светлый волос янтарем подсвечен.
- Знаешь, банальность и глупость, конечно, - растерянно начала я, пугаясь своих мыслей, – мне кажется, что мы уже когда-то встречались…
Он недоуменно пожал плечами, хмыкнул недоверчиво.
- Знаю, знаю, - закивала я, - сейчас не модно говорить стихами, бродить по кромке моря и вздыхать, смотреть на горизонт и ждать кого-то…
- А как тебя зовут?
- Ну, неужели, неужели, неужели, только этот вопрос тебя и волнует? – возмущенно взмахнула руками я. – Я мышь песчаная с раскосыми глазами, веселый и игривый дельфиненок…
А у него простое было имя. Таких имен милльоны во Вселенной.
Ребристые песчаные берега давно закованы в гранит и мрамор. На сотни километров – модные пляжи, дорогие отели с бассейнами и казино, танцплощадками и ресторанами. Вместо седых каракатиц в рваном тряпье – пышногрудые красотки в бикини. Нет домика с расшатанным крылечком и деревянного драконьего скелета..
Семь сотен лет я не была побережье, семь сотен лет мои узкие ступни не зарывались в крупный прохладный, пахнущий тиной песок. Столетья не брожу по кромке моря.
- Тай Бонни лежит на дне океана, - плотоядно облизнулась волна, набежав на прибрежные камни.
Ты сидишь на нагретом солнцем валуне, синем в белых прожилках и слушаешь мою историю.
http://www.proza.ru/2003/07/02-67