Бригадир бичей Федор Волоков смотрел в небо. К нему подскочил (с рыжими казацкими усами) Гриня Чапаев.
— Волотыкина бьют, — выдохнул горячий бражный запах, вытаращил глаза.
— Ох ты, ворон, ох ты черный, — спел мягко Федор и отправился вниз с холма по шелковистой, ровно гудящей травке.
— Ну, что, — спросил он лениво, как бы обращаясь к себе, чуть не доходя до жужжащего народца.
— Дак три дни его ж не было, — выдвинулся щуплый провокатор Чунька Оглецов. — Мы ж бичи подряжены. Да кто ж нас...
— Рассказывай, Волотыкин, — Федор сощурил тяжелые шмелиные глаза. — Ответствуй старшому...
— Расскажу как на духу, — Волотыкин торопился быть оправданным, — братцы, век воли... Темнело уже, когда я вдоль бережка прогуливался. Ноги под откос так сами и съехали. Вдруг. Я еще за куст ухватился — ни фига. Под откосом там камешек такой синий и внутри что-то мерцает. И лаз. И будто кто мне шепчет: зайди да зайди. Залезаю — такой же ровный свет, что и на улице. А камень за мной — вжик! — и закрылся. Я назад — руками. Никак. Своды высокие. Иду. Как в сумерках. Вдалеке голоса, приближаются. В руках у всех горящие свечки. Штук десять огонечков. Испугался, к стенке прижался. Там ручей какой-то, ноги замочил. Ни жив, ни мертв. Эти со свечками — ко мне — поют. Женские голоса. Протяжно так, словно сердце высасывают. Идут мимо, будто не замечают. Одна чуть коснулась — одеянием своим. Чую — горячо ноге. Дотронулся — а там брючина прожжена, расползается. Идут и поют — нежно так, пронзительно. Иду за ними — что делать-то? Не стоять же так. Поют они на каком-то странном языке. И словно где-то я — уже слышал их — на похоронах или в колыбели. Очнулся я — совсем близко одна из этих колдуний. Глаза ее сверкнули дьявольским огнем, идет прямо на меня. Свеча в правой руке, на отлете. Холод от нее неземной — глыба льда. Поцеловала в губы — ожгла нестерпимо; разум мой помутился. Оглянулся — никого. Только на их месте колышится такая зеленая орешина. И будто на человека похожа. Вот тело. Вот голова, а вот ветви — руки. И на меня... лицо дерева... Смотрит. Клянусь! Не могу понять как — а смотрит. И знакомое такое лицо! Господи, ощупал свое — да ведь это же я, колючки, родинки мои! Кто ты? — заорал. И вдруг голос — такой тихий, словно дуновение ветра от листьев. Это ты — вот кем должен был быть — зеленой орешиной. И тогда не мучился бы, а звучал. Разминулся дух твой с Богом, Волотыкин, — такие вот волны ко мне идут. Зеленые, изумрудные. Отпусти меня обратно, — говорю. — Не могу я более тут жить, да и ребята ждут. Не понял ты ничего, — шелест все глуше. — Прощай... И все, братцы, вот на берегу так и очнулся — лежу на сыром песке, волосы вода лижет...
— Пошел вон, — сказал бригадир Волотыкину, — чтоб тебя в бригаде через 10 минут не было. Иначе я за ребят не ручаюсь.
Все заматюкались, загалдели угрожающе...
Вечером, уже в сумерки, бригадир вышел из лагеря в сторону речки. Воздух над водой светился и плакал. Вдруг нога Волокова соскользнула, он скатился вниз. Мерцал голубоватым светом камень. Чернел, притягивая, лаз. Ишь ты, — ухмыльнулся бригадир и полез внутрь. У самого входа, внутри, стоял эсэсовец с короткопалым автоматом. Был он похож на Волокова как две капли воды.
«Хальт», — выкрикнул человек с автоматом и подтолкнул бригадира в глубину пещеры.