Дверь

I
   Мне было около семи лет. Я жил у бабушки, куда меня отправляли на лечение во время частых болезней. Всё вокруг меня было торжественно и красиво. Трёхэтажный дом сталинского ампира, возвышавшийся среди одноэтажных домиков старой окраины города S, казался мне величественным дворцом. Обильные завтраки, обеды и ужины, приносимые мне, по болезни, в постель, и сама постель, широкая, с массивным белоснежным одеялом, не вытягивающаяся вдоль стены, а изголовьем к ней приставленная, утверждали меня в мысли, что я – монарх. Я вставал иногда с постели и подходил к большому окну с тяжёлыми, расшитыми золотом шторами и широченным подоконником. Я залезал на этот подоконник с ногами и подолгу смотрел на тихую улицу с проезжающими изредка трамваями и множеством одноэтажных домов, тянущемся до виднеющейся вдалеке горы. Я воображал, будто бы всё это – моя империя, а все эти люди, копающие и мастерящие что-то на своих огородах, или ждущие трамвая на остановке под окном – мои подданные. И всё это подчиняется мне, и Мир вертится вокруг меня, и Солнце светит в моё окно ярче, чем во все остальные, и дом у меня такой огромный…

   Я только что выздоровел после ангины, и только-только мне разрешили вставать с постели. Уже несколько дней наш тихий дом был наполнен необыкновенной суетой. Меня всячески старались не втягивать в неё, разговаривая шёпотом в других комнатах, а при мне умолкая. Бабушка надела на голову чёрный платок, хотя обычно платков не носила, взгляд её стал необычно грустный и потерянный. Я слышал, как множество совершенно незнакомых людей стало ходить по нашим сонным обычно подъезду и двору Я чувствовал что-то не то во всём, что видел вокруг себя, и тихое, деликатное любопытство съедало меня. Я не имел привычки спрашивать у взрослых напрямую те вещи, что меня волновали, но доходил до многого сам, и держал ухо востро, слушая их разговоры. Моя интуиция тогда подсказала мне, что центр суеты находится за пределами квартиры, и я непременно хотел туда выбраться.
   Сделав над собой усилие и тщательно подобрав нужные слова, я зашёл на кухню, где сидели бабушка с тётей, стараясь вести себя непринуждённо, будто бы я просто так туда зашёл. Увидев меня, они тут же прекратили какой-то тихий, но очень важный разговор.
 - А можно я во дворе погуляю? – сказал я с видом, что, казалось, я только что, на ходу это придумал.
 - Никаких гуляний! Вчера ещё температурил! – ответ бабушки был резок, но ожидаем. Но тут совершенно неожиданно вступилась тётя:
 - Пусть пойдёт. Там вон Сашка ходит, я вижу, - эти тётины слова поразили меня, так как обычно в вопросах моего лечения она была на стороне бабушки.
 - Так ведь продует его… Сляжет опять, - бабушка говорила неуверенно, чувствуя неведомую мне справедливость в тётиных словах.
 - Не продует. Как вынесут – сразу его домой загоняем, и чаем с малиной поить. А пока пусть с Сашкой побегает, уж недолго осталось, суеты меньше будет.
 - Ладно. Я тоже пойду, цветы куплю. Пойдём! – последнее было обращено ко мне.
   Я внимательно слушал их разговор, и хоть и ликовал внутренне, что меня так неожиданно отпустили, но было досадно, что в разговоре взрослых не было ничего, что могло бы прояснить для меня всю эту ситуацию. Однако я уловил странные слова бабушки о цветах и зацепился за неё. Когда она проверяла герметичность моей одежды в прихожей, я спросил её:
 - Бабушка, а зачем цветы? Разве сегодня праздник?
 - Нет… Наоборот. Горе сегодня.
 - Какое горе?
 - Пойдём скорее, - она явно уходила от ответа на вопрос.
   Мы вышли на лестничную площадку, и я услышал с верхнего этажа полушёпот множества людей, тихие шаги. Там, наверху, был центр суеты, апогей которой настал в то утро. Если бы я вышел один, то непременно прокрался бы на верхний этаж, но с бабушкой об этом не могло быть и речи, тем более, что она потянула меня за руку вниз, когда заметила, что происходящее наверху меня живо интересует. Впрочем, внизу тоже было интересно. На следующем лестничном пролёте стояла прислонённая к стене дверь. Точнее, какая-то странная вещь. Эта вещь была в человеческий рост и в самом деле напоминала дверь, однако же была необычна: не плоская, а сильно выпуклая, обтянутая красной тканью, расшитая вычурной чёрной ленточкой по краям.
 - Бабушка, а что это за дверь?
 - Это в иной мир дверь, внучек.
   Мы спустились вниз, и я увидел, что эта дверь просто прислонена к стене и никуда не ведёт.
 - Но она же не ведёт никуда!
 - Может, и ведёт, а может, и не ведёт. Этого, родной мой, никто не знает.
 - А её что, привесят тут где-то? А мы будем ходить в эту дверь?
 - Все в неё когда-нибудь войдут, да только выхода назад нет.
 - А почему нет?
 - Так вот… нет. Пойдём скорее, - разговор этот тяготил бабушку.


   Сашка, сын наших соседей по подъезду, бродил в одиночестве среди маленького уютного двора и пинал от нечего делать консервные банки. Не спеша, дабы не уронить своё достоинство, я подошёл к нему.
 - ЗдорОво!
 - А! ЗдорОво! Выздоровел?
 - Неа, не совсем ещё. Фиг знает, почему меня отпустили.
 - А меня прямо выгнали на улицу, прикинь! Я не хотел идти, тут скучно, ни фига никого нет.
 - А ты новую дверь в подъезде видел?
 - Какую на фиг дверь? А у Орловых дед помер!
 - Как это помер? А дверь не простая, она на тот свет! Правда! Мне бабушка говорила. Вот я видел, а ты не видел! Ха-ха!
 - Да нет там никакой двери, дурак! Ну и подумаешь, видел! Там крышка гроба стоит, потому, что дед у Орловых умер, а ты – дверь, дверь…
 - А как это он помер? – я хорошо помнил деда Орлова, доброго весёлого старика, всегда угощавшего нас с Сашкой конфетами. Но в моей семилетней голове никак не укладывалось, как это знакомый человек может умереть (о возможности собственной смерти вообще речи быть не могло). Я знал, что люди время от времени умирают, но то были какие-то абстрактные, неизвестные мне люди. Я даже не вполне знал, что они люди. Ведь о смерти я слышал из телевизора, а телевизионные люди казались мне инопланетными.
 - А вот так обыкновенно и помер, - Сашка притворно зевнул, - правда-правда, мне родители сказали, - последнюю фразу он добавил для пущей убедительности.
 - И что, насовсем помер?
Сашка звонко засмеялся:
 - Конечно насовсем, дурак-человек! Навсегда. Окончательно. Правда-правда.
 - Да ты сам дурак! Ты врёшь всё! А дверь я видел!
 - Ни фига я не вру! – Сашка обиделся не на шутку, - это ты всё врёшь про дверь! Нет там никакой двери!
 - А вот и не вру! Пойдём, докажу! – я потянул его за рукав к подъезду, но Сашка не двинулся.
 - Мне нельзя в подъезд. Родители сказали, что я буду под ногами мешаться.
   Я тут же перестал тянуть его и успокоился. Если родители велели, значит правда не нужно. Слово родителей в таких случаях было законом.
 - Пойдём, в песок поиграем, - предложил я.
 - Пойдём.
   Мы сели на песочнице, находившейся на противоположной от нашего подъезда стороне двора, на возвышении, и служившей прекрасным наблюдательным пунктом.
  Мы уже увлеклись строительством города мечты из холодного и сырого песка, когда возле нашего подъезда началось некое движение. Толпа, ещё с утра начавшая собираться во дворе, встала плотным полукругом у выхода из подъезда. Она пополнилась людьми, вышедшими изнутри. Кто-то вынес две табуретки и поставил их прямо на асфальт.
   Увлечённые игрой, мы с Сашкой не сразу заметили происходящее.
 - Во! Сейчас вынесут, - сказал Сашка, заметив движение. Он старался говорить спокойно и развязно, чтобы не уронить в моих глазах авторитет своего многознания, но заметно было, что происходившее его самого жутко интересовало.
   Через некоторое время двое мужчин и в правду вынесли на плечах короб в человеческий рост, оформленный красным и чёрным, в точности как дверь. А в коробе, накрытый белоснежным тюлем и россыпью цветов, в почти шикарном тёмном костюме, которого я на нём никогда до того не видел, лежал дед Орлов. Тот самый добрый старик, что ещё совсем недавно ласково трепал нас с Сашкой по голове. Это был определённо он, хотя лицо его было какое-то другое, - бледное, будто бы сделанное из пластмассы.
 - Сань, а он настоящий?
 - Кто?
 - Дед Орлов.
 - Конечно настоящий. Он умер.
 - А когда оживёт?
 - Дурак-человек! Никогда.
 - Но ведь так не бывает! Ведь не может же быть?
   Сашка ничего не ответил. Он не знал ответа на этот вопрос. Точнее, не понимал его формулировку. Он вообще был взрослым не по годам, и, как и все взрослые, не понимал большинства остро волновавших меня вопросов. Сашка лишь насмешливо-снисходительно посмотрел на меня и вновь обернулся к подъезду. А из подъезда между тем вынесли несколько венков с чёрно-золотыми лентами, и – дверь.
 - Смотри, смотри, Сашка! Вот она, та дверь! Я же говорил, что видел, а ты не верил!
 - Какая ещё дверь?
 - Да вон же! С чёрным крестом!
 - Да никакая это не дверь! Это же крышка гроба!
 - Какого гроба?
 - Блин, да вот этого! В котором дед Орлов лежит.
 - Вот этого короба? А его что, там закроют?
 - Да. И гвоздями забьют. И в землю похоронят.
 - А зачем? Как же он выберется оттуда, когда оживёт?
   Сашка лишь безнадёжно махнул рукой в мою сторону.
   Люди в толпе стояли с мрачными лицами. Просто стояли, некоторые крутили что-то в руках, вздыхали и глядели либо себе под ноги, либо на гроб. Некоторые женщины, большинство из которых составляли пожилые, плакали. Там же, в толпе, я заметил и Сашкиных родителей, и мою тётю, и бабушку, и деда. Все они тоже были мрачны, а бабушка моя утирала платком влажные глаза. Я хотел окликнуть их, но какое-то интуитивное чувство остановило меня.
   Прошла не одна минута, прежде чем двое крепких мужчин, вынесших гроб, под несколько усилившийся плач, вновь не взяли его на руки и не понесли медленным шагом к автобусам, стоявшим у въезда во двор. Следом понесли венки и крышку гроба. Толпа выстроилась за ними в некое подобие очереди, и еле-еле переступая по жёлтым листьям на асфальте, двинулась прочь из двора.
 - Сань, а мы тоже войдём в дверь на тот свет? Мы тоже умрём?
 - Да.
 - А как же это так?
 - А вот так.
 - А я тебе не верю. Ты и сам себе не веришь.
   Сашка опять промолчал, но на этот раз насмешливости в нём не было и следа.

II
   Промёрзший трамвай везёт меня по замёрзшему от холодов городу S. Две старушки, единственные, кроме меня, пассажиры трамвая, невесело судачат о последних новостях. Сквозь замороженное в виде причудливых растений окно просвечивают до дрожи знакомые, год от года ничуть не меняющиеся контуры города S.
   Трамвай, переваливаясь и позванивая, выезжает из центра, и вот уже за стеклом мелькают одноэтажные домики со ставнями, пушистыми белыми шубами на скатах крыш и вьющимися струйками дыма, прямой дорогой уносящими в ледяное небо тепло человеческих жилищ.
   Вот и моя остановка. Я стою на тротуаре и закуриваю сигарету. Обшарпанный красный трамвайчик, доставивший меня сюда, расторопно закрывает двери и уезжает, открывая мне вид на трёхэтажный сталинский дом. Вот он, мой дворец. Ещё более обшарпанный, чем прежде, безнадёжно испорченный безвкусным евроремонтным остеклением редких балконов и ярко-пошлыми вывесками магазинов на первом этаже.
   Я вхожу во двор. Маленький двор, казавшийся мне таким огромным. Большую его часть зима укрыла своей усыпляющей белой периной, и лишь узкие тропинки протоптаны стареющими жителями дома к своим подъездам. Песочницы больше нет, на её месте стоят серые громады «ракушек». У людей стало больше машин, и нужно же их куда-то ставить… И дом такой маленький…
   Вот мой подъезд, полутёмный, наполненный запахами моего детства. Тут ничего не изменилось: свет, ложащийся через окно на лестничную площадку, ласкающий моё лицо и бьющий в глаза, когда я вхожу в его лучи, старые, давно не крашенные почтовые ящики на стене, двери квартир, обитые утеплителем так, что стали похожи на подушки, и кнопки, которым прикреплён утеплитель, похожие на маленькие зефиринки…
   …Квартира со старым стеклянным номерком. Звонок, сохранившийся ещё со времён моего детства. Тётя Лариса, красивая, но сильно постаревшая за последние два года женщина, открывает мне дверь, и слёзы накатывают к уголкам её глаз.
 - Ты, Миша? Правильно сделал, что приехал. Проходи.
   Я разуваюсь и прохожу в зал. За большим накрытым столом сидят немногочисленные родственники. Я сажусь за стол, тётя Лариса ставит передо мной тарелку парящих грибных щей и стопку водки и я, съев ложку кутьи, выпиваю вместе со всеми.
   На телевизоре у окна стоит фотография Сашки с чёрной лентой поперёк нижнего угла, со свечой и накрытой хлебом стопкой водки.
   Дядя Олег, отец Сашки, увидев, что я смотрю на фотографию, замечает:
 - Решили Саньке в этот раз водки поставить. Ему же осенью девятнадцать исполнилось… бы…
   Я рассеянно киваю головой.
 - Как у тебя дела, Миш? Как родители?
 - Да всё нормально. Учусь. Работаю. Права месяц назад получил.
 - Права, говоришь, получил? Это хорошо. Ездишь?
   Я утвердительно кивнул.
 - По Москве трудно ездить, наверное? У вас там движение совсем не такое, как тут, - видно было, что разговор этот как-то больно-приятен дяде Олегу.
 - Да я привык. Я же в Москве и учился, сравнить не могу.
 - А Сашкины одноклассники в этот раз не пришли, - ни с того, ни с сего, с гордой злостью в голосе сказала тётя Лариса.
   За столом повисло напряжённое молчание. Все опустили глаза.
 - Всё меньше и меньше приходят… Забы-ва-ют…, - не выдержав, тётя Лариса заплакала. Среди родственников возникла некая суета. Дядя Олег вскочил с места подбежал успокаивать жену, но она отмахнулась, сделала глубокий вдох, чтобы не плакать и наскоро вытерла слёзы сама…


   …В день Сашкиных похорон мороз был какой-то необыкновенно сильный. Толпа провожавших его непроизвольно подрагивала от холода и горя. Я помню одноклассников покойного (странное, неестественное словосочетание, правда?), ходивших на похоронах плотной группкой и решительно не знавших, как себя вести. Они были как будто в чём-то провинившиеся, не знали, куда себя деть, девушки плакали время от времени (больше для вида). Не выдерживая долгого напряжения, они перебрасывались какими-то нейтральными репликами, и даже, совершенно невольно, без злого умысла, скорее истерически, посмеивались.
   Я помню родственников, спешно съехавшихся из разных городов, плачущих и убивающихся. Некоторые плакали искренно – как правило, они делали это тихо; другие же неумело проявляли актёрство, стараясь перещеголять друг друга в громкости криков, высоте заломленных локтей и красноречию соболезнований родителям Сашки…
   Я помню тётю Ларису, не находившую себе места, с удивлением теребившую в руках носовой платок, будто бы не понимая, как он оказался в её руках; не находившую сил даже плакать и говорить что-либо…
   И никто из собравшихся не понимал, что тут происходит, зачем это всё, и что же это на самом деле. Большинство даже и не хотело понять, видя лишь то, что сообщали их глаза и не пытаясь увидеть больше…
   …Тётя Лариса была неестественно, пугающе спокойна на протяжении всех почти похорон. Срыв произошёл когда гроб стали закрывать. Крик её был настолько силён, что несколько раз ещё возвратился леденящим эхом с дальних концов кладбища, дребезжа в замороженном воздухе. Она бросилась к гробу, но несколько человек её с трудом удержали.
 - Сашенька!!! Сынок! Почему не отвечаешь? Зачем?.. Куда вы его? Куда?..
   Я помню лицо Сашки в мгновение перед тем, как магическая дверь, из-за которой нет выхода, закрылась над ним. Он лежал напряжённый, бледный, с высоко задранной головой, надменный. Мне показалось, что он слегка улыбался, лёжа в гробу. Это была улыбка превосходства над всеми собравшимися тут ничего не понимающими людьми.
 - Сынок!.. Ну почему ты молчишь?..
   Дверь закрыли и стали для верности забивать гвоздями. Я не знаю, где в тот момент находился Сашка, но я уверен, что он всё это видел и слышал. Он уже всё понимал. И именно поэтому молчал.