Тихо потрескивает лампочка, она доживает последнее. В этой комнате почти всегда темно, так как за окном растут плотным высоким забором ели. Пускай зимой тут много ясных солнечных дней, в комнате из-за хвойных великанов - мрак. Поэтому и трещит несчастная лампочка, скудно сияет 24 часа в сутки.
Я откладываю книгу и осматриваюсь: уют нашей теплой спальни заставляет сердце сжиматься от удовольствия в теплый комочек, оно нежится и шебуршится. Ничего больше нет, что заставило бы его заболеть. Лампочка мигает, мигает и большой дубовый шкаф, в котором она отражается. Я его мазала маслом из древесной смолы, чтобы дольше стоял, долго растирала толстой кистью. Теперь шкаф стал еще и зеркалом, настолько он глянцевый. Вместе с лампочкой и шкафом мигает моя старая фарфоровая вазочка с искусственными белыми розами. Вазочку я, стыдно признаться, украла из магазина ручных изделий. Так полюбился мне этот предмет, что никак я не могла с ним расстаться. Давно это было. Цветы же я подвязала, в честь Рождества, красной лентой.
За окном слышу лай нашего пушистого пса. Скрип снега и смех Фридриха. Он кидает снежками в собаку, а та ловит их пастью, надеясь, что хозяин предлагает ей что-то съестное. Фридрих смеется звонко и необычайно счастливо, но не громко. Так смеются самоуверенные студенты-экономисты или европейские солдаты. У меня бегут мурашки по коже и стучит в висках от этого смеха. Так бывает, когда получаешь подарки. Так бывает редко. Мой Фридрих смеется редко, чаще он полуулыбается, как сытый кот. Поэтому его чистый смех - хороший подарок мне.
Вскоре я слышу его шаги в доме, слышу как падают деревяшки в камин. Потом он зовет меня: "Волчонок, иди греться". Когда-то давно отец говорил, что у меня глаза никогда не моргают и мало того они постоянно широко открыты. Как я так могу, удивлялся он. Тетка из соседней квартиры называла меня дурочкой, мол, у нормальных людей такого не бывает. Нормальные люди хотят наоборот закрыть глаза на окружающий мир, а я... Когда я встретила Фридриха, окружающий мир уже меня изнасиловал, поэтому в неморгающих глазах стала блестеть злоба и отчаяние, за это он и прозвал меня волчонком.
Я выхожу из спальни. Он сидит на полу перед камином, раскрасневшийся, холодный и орудует зажигалкой. Завидев меня он поднимает глаза и смотрит сквозь нависшие темные пряди. Я сажусь рядом и слушаю его рассказ о том, как он ходил на охоту. Говорит медленно, хорошо выговаривая каждый слог. Он все еще не может привыкнуть, что я отлично понимаю его язык, хотя и не могу запомнить три названия горных вершин, которые видны из-за леса. Очень сложные названия придумывают австрийцы.
Мы долго разговариваем, пьем горячий чай, которого у нас пока вдоволь, а за стенами шумит лес и стоят безмолвные горы. Как успокаивает их молчание и сколько сил придает резкий аромат хвои. Нам хорошо видно три вершины: самую большую их них я называю Королевой. Фридрих смеется, но это выше моих сил запомнить их настоящие названия. Еще есть два небольших хребта, между ними широкая ложбина и лес, тут и стоит наш дом. Стоит так, что ниоткуда его нельзя увидеть.
Фридрих намазывает растрескавшиеся от мороза руки песочной мазью. Он выглядит слегка усталым после утреннего веселья. Самое время оставить его одного в теплой спальне. Я развешиваю его мокрую одежду и иду прогуляться.
Лес безмолвен и угрюм. Он всегда вредно шумит. Наверное от того, что недоволен свои положением "с краю". Он бы предпочел видеть все, что было там внизу. Все то, что видели небоскребы, мосты, городские парки. Глупый лес, ему бы гордиться своей красотой и невинностью. Я иду неспеша, под ногами скрипит снег, над головой скрипят стволы елей. Сегодня наверное один из самых прекрасных дней, что бывают зимой в горах. Ветра почти нет, небо ярко-голубое и я знаю - под вечер над сверкающими верхушками начнется "пожар". Говорят самые красивые закаты на море. Я прожила на море много лет, а такого не видела. Как будто сам Бог из своих туманных покоем осыпает Королеву огненными цветами, благословляя ее на вечную власть. Сверкает ее вершина и даже подножья становятся золотыми.
Тогда светится лес, светится наш дом, сверкает лицо Фридриха. И всетаки только он тут хозяин, только ему дарит все свои прекрасные тайны природа. О них можно прочитать в его глазах, подобно древним лесам их цвет меняется в течении года. Зимой они темнеют, как мокрые ветки елей принесенные в тепло. Его глаза такие же необычные, как и мои. Он часто подшучивал над собой и называл себя ошибкой природы. Он говорил, что вся его сложная судьба именно от этих проклятых глаз... или от имени. Родители совершили большую ошибку, немецкого мальчика с темными глазами не принято называть Фридрихом, это что-то вроде плохой приметы.
Сегодня и должен быть прекрасный день, должна быть прекрасная ночь. Сегодня Рождество. Но помимо Христа сегодня родился и Фридрих. 35 лет назад свершилось маленькое чудо, поэтому мне не стоит долго любоваться окрестностями, много дел. Я иду домой, в моей голове кружатся, как забытые сны, воспоминания. Весной потекут ручьи с гор, это всегда напоминает мне детство.
Тогда ручьи текли по асфальту, они меня успокаивали. Отец совсем расстался с разумом, он танцевал совершенно голый с моей старой тряпичной куклой и при этом называл ее маминым именем. Именем мамы, которую я не видела, а о том, что это именно ее имя сказала тетка-соседка. Наблюдать за текущей водой мне вскоре надоело я уехала. Мне было 17 и я уехала. Говорили, что по всему миру была война, но начитавшись книг я не верила. Я войну представляла другой: шумной, сносящей все на своем пути. Я видела пустые улицы, видела, как ходили люди в форме. Некоторые из них, вдруг, падали замертво. Сложно было к этому привыкнуть, но это оказалось не так страшно, как я читала. Страшнее было то, что я приехала в чужую страну искать то, чего в ней уже давно не было. Для начала я хотела хоть как-то заработать. Но где работать? Ограблен был каждый второй магазин, стояли все предприятия и люди позеленевшие от голода время от времени устраивали демонстрации. Они били стекла, резали себе руки, хрипели фразы в ритм своего шага, падали, бились в конвульсиях. В них стреляли. Мне ничего не оставалось делать, как примкнуть к их движению. Там я познакомилась с Фридрихом. Он мне запомнился тем, что его слушали. Я не понимала ни единого слова, как остальные люди, я просто любила его слушать. Однажды, когда он крикнул "Вперед!" я осталась на месте. Он спросил, почему я не пошла с остальными. Я ответила, что не могу идти, потому что вчера меня нечаянно толкнули и я глубоко порезала ногу, теперь она распухла и болит. К тому же у меня сводит желудок от голода и если сидеть прижав руки к животу, становится намного легче. Он был немного удивлен, а я говорила дальше: "Я хочу чтобы обо мне позаботились, я добиваюсь этого рискуя жизнью. Но так и не вижу результатов. А не лучше ли будет остаться в укрытии и попытаться позаботиться самой о себе, хотя бы тем, что зажать живот руками и перевязать ногу. Это будет совершенно безвредно для моей жизни и принесет пользу". И он тоже никуда не пошел.
У людей принято помогать и поддерживать. Я бы с радостью это делала, будь мне их жалко, но они орали на ухо, пугая до смерти, они то и дело толкали меня, я падала и раздирала руки. Их было так много и они не вызывали у меня никаких чувств, я даже порой не верила, что это люди. Наверное не очень хорошо, но я их не любила. Они призывали сражаться за их права, я была наивной и не понимала, что это значит. Кто они эти права? Есть было нечего и права не могли прокормить. Мне всю жизнь было плохо и я не готова была отдать все, что осталось за права. Фридрих был исключением, он радовал меня собой, и для него ничего не было жалко.
Потом еще много чего случалось. Мы стреляли, в нас стреляли. Мы убегали, прятались, умирали, оживали снова. И наконец мы устали и исчезли...
В сложные времена никто не хочет отдыхать на горнолыжных курортах. Здесь никого не было. Я уже точно не помню, как мы оказались именно тут. Но это не важно, уже не важно. Бывают плохие сны, в которых тебя избивают, насилуют, унижают, но я проснулась и все исчезло. Ничего кроме гор, леса и кем-то брошенного дома вместе с собакой. Раньше еще над нами гудели бомбардировщики, а один раз даже упал вертолет в долине за Королевой. Она ревела и тряслась от боли. Потом Фридрих ходил в ту долину, он говорил, что ничего там не осталось кроме обломков и обгоревших трупов двоих солдат. Тогда он сорвался со скалы и сильно покалечился. Я прокляла всех на свете, когда тащила его более ста метров вверх по наклонной. Как ни странно больше никакая авиация нас не тревожила.
Иногда я представляю, что же там внизу. Я думала, если все наладится - люди вернутся отдыхать в горы, но никто так и не вернулся. Это и к лучшему. Фридрих считает, что вообще там никого не осталось. И мне все равно, ведь мы то живы, мы тут. И за что нам такая честь выпала?
Что за мысли, к чему эти воспоминания? Все прошло, все кончилось.
От мороза кружится голова. Я вхожу в дом и замираю в прихожей, кругом настолько тихо, что через стены слышно дыхание спящего Фридриха. Я подхожу и долго смотрю на него, его веки начинают подергиваться. Так просто заставить человека проснуться. Он сонно мурлычет: "Не мешай" не открывая глаз и отворачивается. Я иду заниматься своими обычными домашними делами. А лампочка наконец дожила свое...