Он со мною всю жизнь. Он преследует меня, не давая покоя…
Воспоминания. Образы. Чувства. Невосполнимая потеря…
***
Август.Солнечный летний день. Мы вдвоем идем по негустому сосновому лесу. Старые смолистые стволы. Редкая тень от высоких разлапистых крон. Сухая, пахнущая сушеными грибами слежавшаяся хвоя заглушает шаги…
Я тороплюсь поспеть за его широким шагом – яростно семеню рядом, поправляя спадающую с плеча шлейку коротких штанишек.
Белые полотняные брюки, белая рубашка с распахнутым воротом, откуда выглядывает крепкая чуть загорелая грудь.
Он наклоняется ко мне:
-Сынок, сейчас мы с тобой сфотографируемся на память перед пионерским костром…
Я же начальник лагеря. Должность обязывает…
Добрая улыбка, так редко озарявшая его красивое лицо. И вот уже подхватил меня, взгромоздил на спиленный толстенный сосновый пень. Подошвы сандалий липнут...
Боясь потерять равновесие, прижимаюсь к его крепкому телу…
Автовспышка фотоаппарата тех времен, установленного на развилине крепкого сука, уже работает...
Он тоже прижимает меня. Его запах с ароматами соснового бора, перемешанный с горькой слезой счастья.
Вспышка через всю жизнь…
***
Перегруженная баржа на Днепре.
Запах дегтя, расплавленной черной смолы, смешанный с тяжким и густым запахом испарений трюма соляной баржи… Он меня держит на руках, подсаживая на борт баржи.
Нет времени. Немцы приближаются…
Надо успеть всех погрузить и вовремя вернуться в армию…
Подмышки гимнастерки в круглых потеках пота, пот струится со лба по лицу…
Запах, неповторимый запах родного человека.
Запах на всю войну…
Я хранил военные треугольники, пропитанные дорогим запахом. Запах землянки, сырого окопа, раскаленной печурки, давно нестиранной формы. Самый дорогой запах войны. Я часто зарывался в груду треугольников и... летал в отцу на фронт…
Иногда приходили и конверты с треугольным штампом военной цензуры. Там он присылал отрывные листки из календаря…
«Бьется в тесной печурке огонь…», «Ты меня ждешь…», «Ночь коротка, светит луна…»
Эти листочки были пропитаны отцом, его крепкой махоркой с подозрительно расплывшимися пятнами на строчках… Он присылал листочки мне, не свернув очередную порцию махорки в самокрутку…
В военном госпитале в Казани. Мы лежим с ним на койке, прикрытые тонким шерстяным военным одеялом…
-Отец, ты жив, ты нашелся, ты со мною…
Меня втащили его друзья через окно на бельетах госпитальной палаты.
Все притихли, вспоминая, наслаждаясь счастьем одного из них. Я зарылся у него подмышкой, впитывая, вибрируя головокружительным ароматом отцовского тела, пропитанного крепким самосадом самокрутки…
И даже, когда главный врач с помощью тех же раненых выдворил меня обратно через окно, приняв за любовницу раненного капитана, запах отца еще долго был со мною…
***
Ночь. Тьма. Только огненным красным глазом горит контрольная красная лампочка.
Красный свет не засвечивает фотобумагу…
Он колдует с увеличителем, затем бросает белоснежный твердый лист в проявитель, пахнущий так специфично. Промывает в ванночке с водой и опускает в режущий ноздри закрепиталь…
Я засыпаю сидя, так и не дождавшись карточек, под странные запахи химикалиев.
Но над всем царил запах отца.
Такой неповторимый, непередаваемый…
***
Срочная телеграмма. «Немедленно выезжайте, состояние тяжелое»…
Не помню, как мчался на электричке из Тосно в Ленинград, затем двумя долгими трамваями в Боткинскую больницу…
Он лежал на спине, обвитый трубками внутривенных вливаний и искусственного дыхания…
Закрыты глаза. Резкое неровное дыхание – Чейнстоксово…
-Отец, отец, что с тобой? Неужели последняя стадия цирроза? Кома…
Я обнимал его, растирал, целовал холодный мраморный лоб.
Нос как ледяшка, а резкое дыхание все больше охлаждает его. Я своим дыханием пробую его отгореть. Дышу, приближаюсь, почти забирая его прямой римский нос в свои губы…
Неповторимый, знакомый с детства запах отца, перемешанный с аптечными запахами больницы.
Глаза внезапно открылись…
Долгий, какой-то странный, пристальный взгляд, как будто хочет сказать что-то заветное, тайное…
Небольшая гримаса на уже далеком, нездешнем лице.
И – все…
Я гладил, целовал его руки, его красивые ногти со следами долголетнего курильщика…
Наши кисти переплетались…
Меня с трудом оторвали от замершего неподвижного тела отца…
***
Я сохранил на долгие годы все вещи, обувь, его запахи. Запахи отца…
В бесконечную ночь родов нашего первенца одел синий старый прорезиненный плащ отца, пропитанный папиными запахами, шею укутал его шестяным шарфиком…