ЛЮБОВЬ НА ВСЮ ЖИЗНЬ
Сначала была проза. Как по библейски звучит, почти как: «Сначала было Слово». Так я и прочитала в журнале «Наука и жизнь» за 1965 год первую свою прозу Марины Цветаевой – как Библию. «Мой Пушкин». С таким же священным восторгом неофита, как ранние христиане читали слово Божие. Училась я тогда в восьмом классе и сочинения мои запестрели красными помарками нашей литераторши. Цветаевская проза ее, похоже, не увлекла, а может, она ее и не прочитала. Мало ли что печатают в популярных журналах, подумаешь - «Наука и жизнь», это ведь не принудительная «Литература в школе». Она никак не могла понять, почему вдруг после каждого слова я стала ставить тире, а потому усиленно чиркала в моей тетради красной ручкой. Короче, кто кого? Из сочинений моих изгонялись лишние тире, а я их упорно продолжала вставлять. Разве можно – а по здравом размышлении и вообразить такое нельзя – обойтись без этого выразительного – и восхитительного – тире, придающего написанному упоительный ритм морского прибоя: шум нахлынувшей волны – пауза – шум гальки вслед убегающей воде. Вот так я приблизительно тогда писала сочинения и получала возмущенные замечания на мое отвращение к запятым и страсть к тире. В том году оценка моя по русскому языку была не слишком высока. За все приходится платить, а за любовь к Цветаевой я согласна была платить самую высокую цену.
Описала я первое знакомство с Цветаевой и вспомнила вдруг, что прежде знакомства с творчеством состоялось первое знакомство с именем. Дело было так. Страсть моя к морю и тайные купания во время тихого часа в пионерском лагере в Анапе закончились плачевно. Проклятая ангина свалила больше чем на месяц, и было так тяжко, что все удовольствие от нескончаемых каникул, из летних плавно перешедших в осенние, испортили горькие полоскания, уколы и прочая гадость, сопровождающая болезни. Решение врачей удалить очаг инфекции я приняла почти с радостью. Так я оказалась в больнице и наконец-то смогла прочувствовать любовь и заботу близких. Конфеты и пирожные глотать было еще больновато, но принесенный сестрой только что вышедший роман Ивана Ефремова «Лезвие бритвы» я «проглотила» с восторгом. Там я и прочитала впервые это имя: Марина Цветаева. Героиня с упоением декламировала поэму «Переулочки» и это разожгло во мне страшное любопытство: а почему я не читала, если это так хорошо? Мои попытки найти хоть что-нибудь этого автора не увенчались успехом. Никто ничего не знал о таком поэте, ни в книжных магазинах, ни в библиотеке. Осталась она для меня Загадкой больше чем на год, поэтому первая публикация в журнале принесла радостное облегчение: значит это не фантазия, существует такая поэтесса и вот она пишет о Пушкине, о море и о себе. И как пишет!
Однажды летом 1966 года среди книжных развалов, которые моя знакомая Рита (втайне мечтая в своей коммунальной питерской комнатке о масштабах английского поместья) называла «своей библиотекой», я заметила синий том Большой библиотеки поэта. На новенькой обложке книги (и года не прошло, как вышла из типографии) значилось: Марина Цветаева.
- Та-а-ак, - безрадостно произнесла Рита, оценив выражение моего лица и пальцы, вцепившиеся в книгу, - не больше трех дней, иначе убьют. У меня за ней очередь на год вперед.
- Тогда я пошла?! – не отрывая глаз от страниц, воскликнула я и исчезла на неделю.
Книгу я честно вернула перед самым отъездом домой. Голова всю дорогу была заполнена мешаниной стихотворных строк, а колеса по рельсам стучали в ритм цветаевскому: …кто создан из камня, кто создан из глины… никто ничего не отнял, мне сладостно, что мы врозь… другие с очами и с личиком светлым, а я-то ночами беседую с ветром…
Так состоялось мое первое знакомство с поэзией Цветаевой.
Еще через полгода такой же синий томик появился в единственной городской библиотеке при доме культуры. Библиотекарю из читального зала я обязана по гроб жизни за то, что месяц за месяцем за десять минут до закрытия она передавала мне вожделенный том до утра. Перед школой я заносила его и прощалась до вечера. До ночи продолжалось старательное переписывание стиха за стихом, от корки до корки.
Это была болезнь на всю жизнь. Школьные синие тетрадки со стихами хранятся в шкафу до сих пор. Но почти через двадцать лет мне, наконец, подарили первый мой томик стихов Цветаевой. Образно выражаясь – я спала с ним под подушкой. Теперь целую полку занимают разные издания стихов и прозы, воспоминания Анастасии Цветаевой и Ариадны Эфрон. По-новому звучат теперь пророческие стихи поэтессы, именно так, как она и писала: «… Разбросанным в пыли по магазинам (Где их никто не брал и не берет!) Моим стихам, как драгоценным винам, Настанет свой черед». Могла ли я тогда представить, что будут ее книги настолько доступны, что действительно запылятся на полках!
ПОЭЗИЯ
Могу ли я позволить себе говорить о поэзии Марины Цветаевой, я, дилетант, любительница посидеть на диване с книжкой, шепча под нос понравившееся стихотворение? Я долго думала, а потом решила – а почему бы и нет? Я просто скажу, что мне нравится больше всего. И тут же захотелось закричать: ВСЕ! ВСЕ! Но в разное время – по-разному. Есть, конечно, самое-самое. Например, «Послание» Федры – Ипполиту. Гениальная вещь! Я цитирую ее по любому поводу и без повода, надоела уже всем со своей Федрой:
Утоли мою душу! (Нельзя, не коснувшись уст,
Утолить нашу душу!) Нельзя, припадая к устам,
Не припасть и к Психее, порхающей гостье уст…
Утоли мою душу: итак, утоли уста,
Ипполит, я устала…
А еще перечитываю иногда пьесы: «Метель», «Приключение»… Последнюю особенно люблю, не только за драматический накал истории единственной любви Казановы, но и за милые бытовые картинки, создающие эффект присутствия у читателя. И за романтизм, и за иронию. С одной стороны: плащ цвета времени – вызывает головокружение при попытке представить его наяву (а есть у нее еще «плащ цвета времени и снов», но это уже запредельно, это я могу просто принять на веру). А с другой стороны, - как вам, например, нравятся сентенции уличной девчонки в том же «Приключении»:
Как цвет нуждается в поливке,
Так нужно денег, чтобы жить –
Хотя бы для того, чтоб лить
Не сливки в кофий по утрам, а кофий в сливки!
Иногда читаю-перечитываю «Поэму Конца», иногда – «Царь-Девицу», но есть одна поэма, что вызывает благоговейный трепет – «На Красном коне». Помню, студенткой в Царском селе я ходила гулять в запущенный Александровский парк и в пустынных заросших аллеях громко декламировала ее от начала до конца, почти крича от восторга:
Что это вдруг – рухнуло? – Нет,
Это не мир – рухнул!
То две руки – конному – вслед
Девочка – без – куклы.
Завораживающий образ: отбросив куклу, мчаться вслед Гению на Красном коне, не правда ли?
Но есть одна поэма, которую я – сколько ни читала – ни понять, ни полюбить не могу. Те самые «Переулочки», упоминание которых познакомило меня впервые с Цветаевой. Ну не могу я их понять! Говорят, что «Переулочки» - новое слово в русском стихосложении. Выходит, что я консерватор от поэзии, раз это новое слово меня не привлекает. Хотя иногда даже гордость берет: да, не понимаю, зато остальное – как воздух для меня. За мою любовь ко всему остальному Марина бы меня простила. Может – посмеялась бы, но не обиделась. Это утешает.
Раз я дилетант, то решила записать «отсебятину»: свои размышления о стихах и о судьбе. Тут же я растерялась: о чем дальше писать – о дочери Але, о муже или сначала о кумирах, которые повлияли на творчество хотя бы тем, что дали толчок к написанию чудных стихов?
ЛЮБИТЕ ЗА ТО, ЧТО Я УМРУ.
Отчего у юной Цветаевой так много мыслей о смерти? И ни разу не попадалось мне в ее стихах даже намека на трагический исход с момента эмиграции до самой Елабуги, до того проклятого ржавого гвоздя. И даже раньше, с Гражданской войны, когда муж ее ушел в Белую Гвардию, а она с дочерями осталась в голодной большевистской Москве. А ведь как молодая Марина кокетничала со смертью, как описывала ранний уход. И все сводилось к возможности поговорить о своих пристрастиях, мыслях и чувствах. Делала она это гениально:
Застынет все, что пело и боролось,
Сияло и рвалось…
А вот это как вам нравится?
Два солнца стынут – о господи, пощади!-
Одно на небе, другое – в моей груди.
Но вот пришел день, когда написано стихотворение о смерти, от которого идет мороз по коже. Без угрозы покончить с жизнью, без кокетства, кровью сердечной, - стихи о смерти ребенка, дочери Ирины:
Две руки – ласкать-разглаживать
Нежные головки пышные.
Две руки – и вот одна из них
За ночь оказалась лишняя.
И все, дальше – как обрезало, больше о своей смерти Марина не писала. В одночасье она поняла, что такое – смерть. Это не поэзия!
МАРИНА И СЕРЕЖА.
История любви. Как волшебно она начиналась – в волшебном месте, в Волошинском Коктебеле – эта юная любовь! Начиналась она с молодых забав, поэтических мистификаций, с посвящения к одному из самых знаменитых благодаря романсу стихотворений – «Генералам двенадцатого года»:
И чьи глаза, как бриллианты,
На сердце оставляли след…
Да, его бриллианты прочертили свой след через всю ее жизнь: через медовый месяц, через проводы в Белую армию, муки ожидания: убьют - не убьют, судьбу дочерей и любимого Мура, через мытарства эмиграции, парижские страдания, когда сторонились бывшие друзья, через возвращение вслед за мужем в Москву, на Голгофу, в Елабугу. Тяжелая выпала им супружеская жизнь, но несколько счастливых лет все-таки были. И было поразительное для нас чувство долга: они венчались на всю жизнь, значит и прожили всю жизнь, и в горе, и в радости. Горя-то было больше, но кто ж об этом знал, провожая молодоженов на медовый месяц в Европу.
Читая блестящие стихи о любви, признания в нежной страсти, откровения и посвящения, я всегда верила, что Марина под разными личинами видела одно лицо, о нем и писала все время. Вот свидетельство верности, веры и любви:
Как я хотела, чтобы каждый цвел
В веках со мной! Под пальцами моими!
И как потом, склонивши лоб на стол,
Крест-накрест перечеркивала – имя…
Но ты, в руке продажного писца
Зажатое! Ты, что мне сердце жалишь!
Непроданное мной! ВНУТРИ кольца!
Ты уцелеешь на скрижалях.
На венчальном кольце Марины, сохраненном на пальце даже во время голодной революционной московской зимы, внутри по ободку было выгравировано имя Сергея. Это был тот железный обруч, который сковывал ее сердце, как в любимых ею немецких сказках. Были у нее другие увлечения? Да были, были! Ну и что? Она была ПОЭТ, поэзия ее питалась чувствами и эмоциями. Главное –ИМЯ, непроданное и непреданное, было одно.
ПЕРВЕНЕЦ
Мимо дворцов, церквей, ворот, -
Вперед, лебеденок!
Синий
Взор озабочен.
- Ты меня любишь, Марина?
- Очень!
- Навсегда?
- Да
Они были подругами, Аля и Марина, так и называли друг друга – по имени. Однажды, получив по продуктовым карточкам селедку, Марина понесла ее на кухню чистить, а Аля отправилась в детскую сочинять стихи. Вдруг Марина ее позвала. Стоя у стола, где на газете лежала распотрошенная рыба, она ткнула в нее пальцем и сказала с отвращением: «Червяк». Аля знала, что Марина ни за что не возьмет в руки червяка. Она и сама их терпеть не могла. Но Марина сказала торжественно: «Если ты меня любишь, убери его!», и Аля, зажмурившись от отвращения, подхватила что-то противное, скользкое, и отбросила с газеты. «Аля, это были селедочные потроха, а вовсе не червяк! Но ты сделала это ради меня и ты героиня!» Вот такие у них были отношения. А вы испытали бы любовь маленькой дочери таким образом? И признали бы ее превосходство над собой в вопросах мужества и отчаянной решимости доказать свою любовь? Марина делала это постоянно, даря свои стихи, талант и любовь, уважая личность не ребенка – человека. В детстве она подарила дочери целый мир: любимую Москву, Кремль, весь театр и литературу. Актеры Юрий Завадский, Софья Голлидей были друзьями юной Ариадны Эфрон.
Надо всей Москвой –
Сколько хватит рук! –
Возношу тебя, бремя лучшее,
Деревцо мое
Невесомое!
Они вдвоем пережили все – революцию, голод, убивший младшую, Ирину, Марина не выжила бы без дочери. А Аля посвящала ей стихи. В шестнадцатом году, в блаженном неведении будущего, Марина создала мечту, которая не исполнится ни в одном пункте:
Будет твой черед:
Тоже – дочери
Передашь Москву
С нежной горечью.
Мне же – вольный сон, колокольный звон,
Зори ранние, на Ваганькове.
Уже в восемнадцатом году, опомнившись, она напишет другое: «Сивилла! – зачем моему ребенку – такая судьбина?», словно предчувствуя, что после эмиграции Ариадна расхлебает в лагерях и поселениях ошибки отца, а сама Марина получит не колокольный ваганьковский звон, а убогое пристанище на елабугском кладбище. И все же, все же:
-Ты меня любишь, Марина?
- Очень!
- Навсегда?
- Да!
КУМИРЫ
Пристрастия ее изысканны и непогрешимы. Стихи к Блоку соседствуют с циклом «Ахматовой». В них – вся суть поэзии и поэта, к которому они обращены. Но мне нравятся другие. Зачитавшись комментариями к стихам, обнаружила вдруг, что стихи, которые мне ужасно нравились смолоду, посвящены одному человеку, которого как поэта открыла для себя чуть позже, чем Цветаеву, - Осипу Мандельштаму.
Ты запрокидываешь голову –
Затем, что ты гордец и враль.
Какого спутника веселого
Принес мне нынешний февраль!
Здорово, правда? Так и представляется, как они вдвоем гуляют по Москве, и Марина показывает гостю все заветные места любимого города: Трехпрудный переулок своего детства, папин музей, сорок сороков церквей, звучным благовестом разгоняющих ворон с колоколен, и наверняка – любимый писчебумажный магазин, где всегда покупала вместе с сестрой Асей чернила и тетрадки для стихов. И во время этих прогулок и бесконечных разговоров родилось чудо душевной близости, которая дает прозрение будущей судьбы близкого человека.
Я знаю: наш дар – неравен.
Мой голос впервые – тих.
Что вам, молодой Державин,
Мой невоспитанный стих!
И дальше – совсем уж пророческое:
На страшный полет крещу вас:
- Лети, молодой орел!
Что она могла знать тогда, в феврале шестнадцатого года, о его страшном полете? Ничего, как не знала и о своей кончине.
О смерти Марины Цветаевой писать не хочется. Хочется, как ребенку в кинотеатре, зажмурить глаза и пропустить страшный эпизод. Да вот эпизод-то это последний, нет после него хэппи энда.
ЕЩЕ ОДИН ЭПИЗОД
В восьмидесятые годы мы всей семьей отправились в Тарусу – на экскурсию. Осмотрели городок за три минуты, там и смотреть-то нечего, кроме картинной галереи да знаменитого «Спящего мальчика» на могиле Борисова-Мусатова. Он спит до сих пор на крутом берегу Оки в тени старых деревьев. А потом по широкой, заросшей травой улице между старинных домов из почерневших неохватных бревен мы пошли на кладбище. У калитки сидела на перевернутом ведерке бабулька и продавала букетики ранних астр. Я купила два пучочка – бело-розовый и нежно-лиловый. Бело-розовые астры мы положили на могилу Константина Паустовского. Серый монументальный гранит довлел, розовые игольчатые звезды освежили его, примиряя официоз с грустью потери любимого писателя. Прямо от могилы открывался захватывающий вид на излучину Оки. Место было выбрано очень удачное, почти такое же, как для могилы Борисова-Мусатова. Не было только «Спящего мальчика», второго такого быть не может.
К могиле потянулся ручеек экскурсантов, и мы поспешили к выходу. Я думала о Марине Цветаевой, которая так любила Тарусу, что все время вспоминала и описывала время, проведенное в детстве у тарусских родственников. И еще я знала, что она мечтала покоиться на этом тихом сельском кладбище над Окой. Как бы ей было покойно тут. Я слышала, что сестра Ася просила даже не перенести прах, нет, просто установить памятный камень у входа. Как глубоко верующий человек, она понимала, что самоубийц не хоронят на освященном кладбище. Я поискала глазами – нет ничего, даже камень пожалели. Тогда я бросила букет любимых Марининых астр в кусты слева от калитки. Моя маленькая дочка, решив, что я их обронила, бросилась поднимать, но наша бабушка строго сказа: «Оставь. Это не тебе». Не оборачиваясь, мы тихо спустились к причалу.
Прошло время. Я узнала, что Церковь, признав уважительные обстоятельства смерти Марины Цветаевой, освятила ее могилу, сняв грех самоубийства. Показалось, что и с моей души сняли камень. Наконец она обретет покой, оставив нам бурю своих эмоций, запечатленных в стихах. Мы-то это бремя вынесем! И даже с восторгом!
За несколько лет до смерти Марина написала стихи о саде; «За этот ад, За этот бред, Пошли мне сад На старость лет…»
- Тот сад? А может быть – тот свет? –
На старость лет моих пошли –
На отпущение души.
Я верю, что сейчас она в саду.