… Да, сегодня же день, когда он позвонит! Обещал позвонить. А позвонит ли? Позвонит.
Где-то я его уже люблю. Потому что жду, а ожидание – это всегда что-то. Что? Какое-то чувство.
Волнение? Нет, оно было позавчера. Не знаю почему, но позавчера. Может быть он обо мне думал.
Надо вставать, и мама больно стягивает с волос металлолом бигуди.
- Больно!
Я терплю, терплю. Уже испорчено утро, а я терплю, и если бы не потребность в ожидании, умерла бы, не раздумывая.
- Ай!
Не встану, в жизни не встану! Я буду валяться на диване и смотреть на свои руки, разглядывать розовые лунки ногтей и думать. О чем же я буду думать? О лесоповале. Задумывались ли вы о лесоповале? О, это страшный, призрачный комбинат, и она в нем царит – белая и седая.… А может быть там лето, я не знаю. Там американцы ходят, может быть, в одежде наизнанку, и всем смешно.
Всем, кроме меня. Мне грустно лицезреть, как телефон горбатится на тумбочке и молчит. Молчи-и-ит! И он не звонит.
И не позвонит. Тогда я в школу иду, вот так!
Он же потом, когда уже поцеловал, сказал: будет настроение – приеду. Значит, его у него нет. Нету у него настроения! Значит, сначала сказал, а потом пожалел, что наобещал…
Эй! Я прошла по конкурсу, и принята на службу в полицию. Я – полицейский, а ты воришка – беги!
Беги, ну беги же! Они ведь уедут без тебя! Пять килограммов гашиша в алмазной гавани – это не шутка. А у троллейбуса отцепились от проводов рожки, и он остановился. Ты не успеешь за ними. Алмазную гавань закроют на ремонт, пароход утонет, а гашиш растворится в воде…
Он не успел на троллейбус! Впрочем, как и я. Но нам не впервой опаздывать на урок, прекрасная, не так ли?…
… Не знаю, может быть это было что-то совсем другое. «Биологическая любовь» как-то коробит слух. Воспринимается, как оскорбление. Не любви. Мне. Моему человеческому достоинству.
Это было прекрасно, когда он стоял спиной и лицом в одну четверть. Этого достаточно, я узнаю его по запаху. Скажи мне, отчего ты такой негр?
Мой лучший друг Венька Саммерс любил Лизку. Но любил ее как-то неправильно. А Лизка, как Лизка, - гуляла. Гуляла Лизка и Веньку ни во что не ставила.
Я тоже гуляю, ну так и что? Что, что, что?! А вот что…
Хорошо ли, когда тебе часто и подолгу компостируют мозги? Хорошо, когда вытряхивают на пол последние крошки из тайной заначки в твоей душе? Хорошо ли, когда триста пятнадцать раз в год ты стоишь в углу на горохе? Да, кстати, как насчет биологической любви к соседу?…
И тут Лизка, Венька Саммерс и биологическая любовь исчезают, потому что звонит будильник, которому наплевать, что я давно не сплю. Он запускает всю эту дневную колготу: раз-два, то это – то то, и все по часам, все надо, все вовремя и очень срочно.
Дурацкий будильник, дурацкая собака, с которой нужно гулять, и которая уже успела пописать на коврик, дурацкий день!
Не встану, ни за что на свете не встану! Я буду тут лежать вечно, вот на этом диване, под этим одеялом. В конце концов, кому какое дело?
Кастанеда, Соловьев, Умберто Эко… Я построю из этих фолиантов хорошенький домик на спинке дивана и поселю туда свое маленькое ничто. Оно будет там жить: рисоваться раздеваться и плакать, выглядывая иногда, чтобы увидеть мою кислую мину и разрыдаться с утроенной силой. Теперь понятно, почему мне нельзя встать с дивана? Маленькое ничто, выглядывая из своего уютного домика, всегда должно видеть нечто, иначе, оно умрет от ужаса и одиночества. И я не могу встать и уйти, убив его…
… Лежу снова на этом же продавленном и стонущем диване, уткнувшись головой в подушку, и жду звонка. Проклятого звонка, который мне вовсе не нужен. Он меня заранее злит, и я знаю, что когда тишину резанет телефонная трель, я дернусь всем телом, заноет висок, и понизится давление во всем мировом океане.
Когда-то (как будто сто лет назад!), я думала, что он понимает меня, думала, что понимаю его. Это так и было. Мы понимали друг друга. Мы приближались друг к другу, мы лишь робко пожимали руки украдкой от всех, мы только смотрели друг на друга как… Господи, как смотрели! Так, будто каждая ресничка – антенна, принимающая и посылающая флюиды. Мои волосы были высоковольтными проводами, от одного его вида все во мне начинало потрескивать и искриться. Я вся была настроена на одну единственную волну – его волну. А теперь…
Да, это было сто лет назад. Я признаюсь: я – Элина Макропулос, и я не открою никогда своей страшной тайны, что когда-то все это уже было, а тайна в том, чтобы суметь забыть. Забыть и забыться.
Как тяжело без любви! Как тяжело с любовью! Она была, была так недавно, всего сто лет назад, а теперь все это сусальное золото лежит где-то под диваном и смердит большой навозной кучей. Я задыхаюсь от смрада до слезящихся глаз, я зарываюсь в подушку, но мне не становится легче, ведь он не звонит…
… Эти грязные пятна от кофе на юбке, эта мятая футболка, эта постель не первой свежести! Как ужасно так жить, но еще ужаснее что-то менять!
Прошло то время, когда юность и беззаботность вершили свой бал, когда суставы были гибки и подвижны, не залитые молоденьким желтеньким жирком, когда даже ежедневные головные боли переносились шутя, без таблеток и рвоты.
Теперь уже двадцать. Теперь семейная жизнь, теперь уже дети. Тошно.
Теперь муж, который хочет меня бросить ради кого-то, кто лучше меня.
Лежу на диване и жду его, и от звука поднимающегося лифта у меня подкатывают к горлу кишки. А кого я жду? Нелюбимого, за которого почему-то цепляюсь отчаянно. Он обидел меня, унизил, оставил. А у меня сработал синдром пастуха: во что бы то ни стало вернуть заблудшую овцу, даже ценою всего остального стада.
Нет, я люблю его сейчас. Но люблю, как свою личную жабу, как свою жертву, которую хочу растоптать и уничтожить. Ощущаю себя неким монстром, сидящим в засаде, и лопаюсь от сознания собственной значительности.
Я буду прибирать тебя к рукам медленно, исподволь, растягивая удовольствие, так, что ты даже и не заметишь, как я стану опять частью твоей жизни. Ты долго еще будешь думать, что любишь свою женщину и дышишь просто так. Я подожду, ты ведь никуда не денешься. И ты не знаешь, что у меня на уме, а я хочу тебе сделать глобальную гадость. Хочу потешить, наконец, свое самолюбие, почти убитое тобой.
Ты, дрянь такая, еще прикатишься, еще пересекутся наши дорожки, и тогда уже я буду командовать парадом. Я отомщу тебе за все, я еще злопамятнее, чем ты думаешь. Ты живи себе тихонько, а я подожду. Полежу вот здесь, на диване, и подожду. Я, как гадюка, буду лежать и собирать в баночку свой яд, чтобы однажды забить тебе ею глотку. Я хочу, чтобы ты помнил обо мне всю жизнь, дрянной ублюдок, и сделаю, чтобы это было так! С каким наслаждением я однажды уничтожу тебя, размажу по стене твои хитрые глазки и вставлю вместо них круглые значки «хочешь похудеть – спроси меня как!»!!!…
… Отчего-то легко, как-то непринужденно весело на душе. Почему? А Бог его знает. Вроде все так же, но в то же время, как-то не так. Просто тепло. Я поняла вдруг, что люблю свой дом, люблю свой диван, на котором лежу, люблю свою одежду, свой крем для лица. Я люблю свое отражение в зеркальном серванте.
Как хорошо лежать одной на диване в ночи и курить. И смотреть в окно, на горящие окна твоей холостяцкой квартиры, зная, что тебя сейчас там нет. Хорошо вспоминать наши ночные набеги на холодильник, после интенсивных упражнений, и тихо радоваться, что это все-таки было. Ведь я не люблю уже тебя, я люблю свои теплые и светлые воспоминания о тебе. Я люблю атмосферу тех дней, когда ждала тебя ночью с работы, лежа в разобранной постели.
И я рада, что была Юля, и что она есть сейчас рядом с тобой. Она неплохая, просто она хотела моего мужчину, и в этом никто не виноват. Когда двое что-то чувствуют друг к другу, между ними всегда все правильно и честно, и они всегда правы. Потому что это «что-то» действительно всегда важнее всего. Так было всегда, и всегда так будет.
Знаешь, Юля, ты лучше меня. Ты непосредственная, энергичная, ты – живая. Ты живешь каждым мгновением, ты играешь. И играешь, как хороший актер, до слез, до припадков, до того, что сама себе веришь. Ты похожа была на молодого щенка, резвого и юного, любопытного и почти такого же дерзкого. Я боялась тебя. С самой первой встречи. Уж слишком ты была непосредственна, слишком уверена в себе. А меня, снулую диванную рыбу, это возмутило и испугало, потому что сама я уже давно была далека от непосредственности. Меня ела жаба, почему ты так можешь, а я – нет, и чем больше она меня ела, тем меньше я могла.
Но, кто сравнивает, тот проигрывает. Да, я сделала этот вывод, но теперь он выводит меня!
Ты аморальна, но как я завидовала твоей аморальности! Ты свободна и вольна отдаваться соблазнам, я же не могу себе такого позволить, ибо соблазнов совсем нет. А когда их нет, что еще остается, кроме как прятаться за спинкой дивана и прикрываться расхожей банальностью, что, мол, не я никому не нужна, а мне никто не нужен? И я еще хотела получить плату за вынужденную добродетель! Небо за землю, вечность за мое сегодня?!…
… Ветер холодными брызгами бьет по глазам. На подоконнике и на моем лице капли дождя, стекающие на батарею и за шиворот. Люблю, грызу, хочу в начале мая…
Ах, как люблю! Как хочу! И как, оказывается, приятно грызть иногда!
Уже темно. Темнеет быстро, быстрее, чем в феврале. Но уже май. Давно.
Есть чувства, которые могут убить одинокого. Но если это им не под силу, они сами должны умереть. Совсем недавно я стала убийцей. И вот теперь появился он – вестник вечного мая.
Он свалился с неба, отдавив мне чувствительный мозоль самолюбия, взорвал жабью ферму моей души и, навесив огромный замок на буфет со сладостями моей тоски по прошлому, посадил на водопроводную воду и сухие корки реальности.
У меня выросли зубы, и появилась талия. Я занимаюсь с ним любовью на кухонном столе.
Потому что он вышвырнул мой диван и поставил на его место письменный стол.
И подарил мне прекрасную, громкую, антикварную печатную машинку.