Ермилова Нонна
Это новогодний рассказ из моего сборника "Рождественский домик, истории рассказанные под Новый Год". В этой истории нет слащавых мелодраматических оборотов, прелести глянцевой открытки и другой гламурной красоты вроде капуччино с кленовым сиропом. Не потому что автор совсем уж против нет - но в этом тексте они не были бы уместны.Скорее всего, он будет близок тем девушкам, чья юность пришлась на век минувший, но как мне думается, прибавит душевных и жизненных сил всем, кто прочитает его.
СЧАСТЬЕ БЮРГЕРОВ ( история, рассказанная под Новый Год)
В институт поступали так долго, что казалось, конца и края этому не будет никогда.
По дороге задохнулись и сошли с дистанции почти все, кто бежал вместе. Поступили только Ника и Еленка.
Еленка легко, а Ника еле-еле, с неимоверным трудом продираясь сквозь частоколы математических формул и ряды серых античных гипсов.
С выбором института за Нику все решили родители. Архитектор – профессия строгая, надежная и близкая к искусству. В Академию Художеств или в Мухинское поступить с первого захода трудно, а на архитектурный в Строительный институт – попробовать можно. Среди поступивших не одна Ника такая.
Одна беда- архитектор - прежде всего инженер, светлая голова, твердая рука конструктора. А Ника – мечтательница, фантазерка, болтушка и голова у нее набита чужими стихами.
После зачисления сразу отправились убирать картошку. Два месяца мерзли и мокли на колхозных полях. Познакомились со своей группой и со всем курсом. В группе все были почти такие же вчерашние школьники как Ника с Еленкой.
Беленькая Белкина – Белочка, некрасивая как деревянный человечек Буратино Лариска, Римма с длинной до пят змеиной косой, стильная на начало века Измайлова с горбоносым ахматовским профилем. Мальчики –
синеглазый как юный Рафаэль Санни, профессорский сынок Митенька, из приезжих – встрепанный как ежик, с безумными градостроительными идеями Лешка и похожий то ли на Д Артаньяна, то ли на Кота в сапогах Константин.
Вот и все. Сначала интересно и непривычно, а стоит присмотреться и оказывается, что все как школе. Примерные мальчики и девочки, славные ребята. И никаких особенных высот, никаких озарений, ничего, к чему пробирался через лес экзаменов. Никакой особенной жизни. Никаких удивительных и романтических перипетий.
Да еще куратор – аспирант Бадьялов, молодой еще человек, но в чеховских очках и с бородой-венником, вьется над своими подопечными как нудный комар.
Сплошное в Никином понимании «бюргерство».
В десятом классе Ника стала зачитываться цветаевскими и ахматовскими стихами. Особенно полюбился проникновенно-жуткий цветаевский « Крысолов». Во всяком случае, сразу стало ясно, что вокруг – один сплошной город Гаммельн. Жители его – скучные законопослушные бюргеры. А счастье бюргеров – известно оно какое – «вместе потели, вместе истлели». Словом – обычно, привычно, мирком да ладком.
Собственная квартира на Петроградской была набита родственниками как огурец семечками. Из каждой щелки торчала какая-нибудь двоюродная тетушка. Чтобы вывести из этой квартиры весь накопившийся в ней за десятилетия хлам, потребовалась бы колонна грузовиков. Так что собственная жизнь вся протекала в себе. Снаружи же Ника так была защищена заботами родственников, что даже об этой защите и не подозревала. Поэтому ей хотелось бури.
Когда возвратились с картошки и явились на занятия в институт, оказалось, что в группе есть еще один студент – Даня Воронов.
Воронов, в отличие от всех, не смотря на очевидные художественные способности, умудрился поступить только с четвертого раза. А как поступил, так на радостях сразу уехал к себе домой в Таллинн.
Про картофельные баталии он узнал только когда возвратился к началу учебного года. Так что его сразу чуть было и не отчислили. А всем сразу стало ясно, что Воронов – неудачник и растяпа. К тому же непонятно, чего ради потащился он в Таллинн, где у него и родных-то толком не было, один какой-то дядька со стороны троюродной бабки.
У него вообще не было никаких родных.
Воронов, или Ворон, как его сразу прозвали – ясно почему, и впрямь походил на ворона. Может быть мягким поворотом головы, склонявшейся по птичьи внимательно, может быть бархатной темнотой волос и глаз, озарявшихся теплым внутренним золотистым светом.
Носил Ворон старые черные джинсы, черную, потертую вельветовую куртку, и старое, местами сильно вытертое, почти негнущееся кожаное пальто, которое волочилось за ним как сломанные крылья.
Сейчас таким барахлом никого не удивишь - сэконд-хэнд, да и только, сейчас и сама Ника ходит в длинном кожаном плаще. Это самая дешевая из очень приблизительно приличных вещей, какую она может купить. Зато плащ не промокает ни в дождь, ни в снег и его не продувает ветер. Кстати, в широком кожаном плаще Ника похожа на летучую мышь. Или на белую домашнюю мышь, у которой случайно выросли крылья. Но это – к слову.
На тот же далекий обывательский взгляд Ворон был одет странновато. Даром, что все же приехал из эстонского Таллинна, который в ту пору хотя и был столицей республики Союза, но считался чем-то вроде заграницы. Во всяком случае, для тех, кто настоящей заграницы не видел.
На самом же деле, истинным своим домом Ворон считал Петербург, откуда были родом его родители, уехавшие двадцать лет назад развивать судостроение в братской Эстонии. Так что те, кто думал, будто Ворон свободен от дома, быта и прочей чепухи, ошибался вдвойне. Казавшийся взрослым и независимым, Ворон на деле был сиротой – без материнской заботы, без родного дома и родного города. Эстония не особенно благоволила к своему русскому пасынку, да и Петербург встретил его неприветливо.
Впрочем, кто мог о нем и думать? Разве что Ника, да и та не сразу обратила него внимание. Правда было, что он как-то пытался показать ей, как надо правильно рисовать гипсы, но рисовать гипсы и без того было оскорбительно нудно, так что чужая помощь только раздражала.
Учиться оказалось трудно, что и не удивительно. Рисовала Ника слабовато. Во всяком случае, схватить динамику в натюрмортах из фанерных кубов и пыльных тряпок ей не удавалось, проектировать было сложно и неинтересно, в математике она не разбиралась. История искусства преподавалась на общеобразовательном уровне, зато нюансы такого предмета как « Водоснабжение и канализация» разбирались со всем тщанием и дотошностью. С профессиональной точки зрения это было совершенно правильно, а с человеческой – обидно.
Тяжелым и скучным трудом Ника пробилась в «хорошисты», но для себя поняла, что сбыться в жизни можно только настоящим чувством. Настоящей любовью, или - лучше! - настоящей неразделенной любовью, полной высокого страдания и самопожертвования. Эти чувства, подобно маяку в ночи должны были озарить ярким светом все на много лет вперед, чтобы стало ясно, как жить.
Тем временем в бюргерском мирке делалось вот что.
Появились друзья. Санни с Митенькой захаживали в гости, то за учебниками, то за китайской тушью.
С Санни вместе ездили домой. Было по пути. Санни походил на юного Рафаэля не только кудрями и синевой глаз. Он и рисовал столь же легко и изысканно. Но на большую любовь, по мнению Ники, не тянул. После первого курса поехал не со стройотрядами реставрировать церкви, а все лето с какими-то шабашниками сколачивал свинарники. И вообще – суетился, ловчил, вертелся ужом, и как казалось брезгливой, выросшей в сытости своего гнезда Нике, из всего пытался извлечь выгоду.
Митенька был даже больше друг, чем Санни. Вместе готовились в Публичке к зачетам, делили шпаргалки и бутерброды.
А что же Еленка? Еленка училась. Красивая, с мохнатыми ресницами Еленка была отличницей и не отвлекалась на любовь и дружбу мальчишек. Кстати, прилежная служба инженера в конторе, по Никиным убеждениям, тоже была уделом и счастьем бюргеров.
Право же царить над девичьей стайкой, не верховодить, а именно царить, лучась тихой кроткой красотой, выпало не Еленке, не Римме, и уж конечно, не Лариске, а беленькой Белочке.
Ника с Белочкой внешне даже чем-то походили друг на друга, но Белочка вся с ног до головы была озарена каким-то особым хрустальным светом врожденной добродетели.
А Ника себе придумала так: « Сколько грозной и темной тоски в голове моей светловолосой». Она так часто, и с таким упоением твердила про себя эту цветаевскую строчку, что действительно была полна этой необъяснимой тоски, загадочных и запретных книг « серебряного века» и ночного петербургского модерна с его коварными каменными андрогинами.
Нике за примерную учебу родители купили джинсы и дубленку, и они с Еленкой тайно научились курить.
А спустя какое-то время Ника обнаружила, что верные друзья по списыванию конспектов – Санни, Митенька, Лешка и даже Д Артаньян Костя – все влюблены в тихую Белочку. Что же до Ворона, то верно, теплое чувство к Белочке, озарявшей равно всех тихим светом своей доброты, хранил и он. Просто в постоянных неудачах и неурядицах своей жизни он не помышлял и шагу сделать, чтобы погреться в ее лучах.
Нике же маленькие страсти бюргерского городка были обидны и смешны. Любовь должна была простираться от горизонта до горизонта.
«В вечную ночь пропадешь – погонюсь по следам…» - она себе так это представляла – ночь вне пространства и времени. Черный беззвездный вакуум.
И она – Ника – несется светящейся белой точкой, ослепительной кометой.
Ника, остановись! Что твоя любовь? В ней нет ни доброты, ни обещания домашнего тепла, одна только требовательная себялюбивая гордыня! Да, но ведь домашний уют – это счастье бюргеров! « Вместе потели, вместе истлели», а?
А Ника открестилась от бюргеров.
Гуляли с Митенькой по осеннему Павловскому парку, искали в листве желуди. Полюбить Митеньку было бы еще обиднее, чем Санни. Всем своим доверчивым существом Митенька тянулся к Белочкиной светлоте и белизне и это тогда, когда рядом была Ника, золотившаяся цветаевской челкой, затянутая в джинсы и переполненная стихами, нерастраченной любовью и сумасшедшими планами.
Митенька нашел для Ники красивый золотой желудь, а она выронила его из рук. Золотое яблочко по расписному осеннему блюду - покатился звонкий желудь, чтобы рассказать Никину судьбу, показать правду-истину, да ничего не вышло. Золотистый желудь, который не удержала Ника, подняла Лариска и теперь вертела в руках, довольная находкой. Оказывается, Лариска тоже любовалась осенним Павловском, только в совершенном одиночестве.
Нике бы остеречься, да нет – Лариска в ту пору показалась еще большей подругой, чем Еленка.
Еленка – умница, красавица, любимая дочь щедрых родителей.
А Лариска - смешной деревянный человечек, глаза крыжовником, как у козы, сирое инженерское дитя, слабый блеклый расточек из-под кирпича новостроек.
Лариска тоже страдала в отсутствии любви. Но для утешения у нее была создана своя теория. Лариска понимала – Белочка выберет кого-то одного – если вообще станет выбирать! Остальные останутся. Надо перетерпеть. Чтобы потом войти во владение счастьем бюргеров.
Но Ника терпеть не желала. Не тихая болотная идиллия с кувшинками и квакушками, ни нескладный добродушный Митенька, ни суетливый Санни, ни смешной со своими дизайнерскими хлопотами Лешка нужен был ей, а монумент из гранита. Вознесенный к звездам над безбрежным океаном. Чтобы соленой водой омыть душу, унести из нее, разбить о гранитный маяк и утопить в океанских глубинах обломки накопленного бюргерского барахла. Ника отчаялась звать свою беду и беда ее не брала.
Из первокурсников незаметно перекатились на второй курс и занялись делом.
Первый настоящий проект – был проект Дома. Дом как бы принадлежал то ли агроному, то ли инженеру. Это был совершенно абстрактный и нереальный Дом, а поскольку никто еще толком в деле ничего не понимал, принесли эскизы, кто во что горазд. Посмешище, пародии на журнальные картинки. Лешка думал старательнее всех и спроектировал дом без крыши. То есть крыша была, но со стороны казалось, что и не было. Такой дизайнерский изыск.
Когда вошли в выставочный зал и стали толпой ходить от проекта к проекту – смотреть, у кого что получилось, то оказалось, что у всех получилась ерунда.
И вдруг заметили в углу черный как бархат подрамник. На нем среди безбрежного океана белым обелиском поднималась скала. На вершине светился маяк. То ли маяк, то ли огромное птичье гнездо. Словами пересказать было невозможно, но за всем этим стояла и мысль, и любовь, и печаль, а сделано было так по-настоящему профессионально, что все ахнули.
Надо отметить, что и в рисовании гипсов Ворон был всегда первым, просто этому как-то не придавали значения – строительная механика и успехи в ее освоении ценились куда как выше. А тут вдруг оказалось, что он настоящий мастер.
Все почесали затылки и призадумались, как бы и самим в следующий раз отколоть что-нибудь эдакое. Лишь одна Ника узнала свой маяк и поняла: «Любить одного его лишь».
Увидела она, разумеется, вовсе не самого Ворона, а лишь его талант.
Так бы и стояли у подрамника, открыв рты, но тут подошел аспирант Бадьялов, скептически сощурился, сверкнул чеховскими очками, почесал бороду и объявил, что это не проектирование, а художество и оформительство. Вы, господа, конструировать научиться должны, а потом уж картинки разрисовывать.
Все успокоились, усомнившись в гениальности Ворона, и довольные разошлись.
Ворона при этом разговоре не было, и свою тройку с плюсом он получил постфактум. В тот же момент он спал у себя в общежитии, потому что до смерти устал, разгружая какие-то ящики.
Вообще он все чаще стал пропускать лекции по политэкономии и строительным нормативам, представляющим безусловную ценность для каждого будущего зодчего, все больше нуждался, все меньше зарабатывал, одним словом – пропадал.
Никто на это не обращал внимания - не до того было.
Нике же Ворон казался таким сильным и независимым, что ей и в голову не приходило ему помочь. Да к тому же учебное «диссидентство» добавляло его облику романтики.
Пыталась помочь Ворону только Белочка. Она решала ему задачи по высшей математике и давала списывать конспекты. Но спасти Ворона это уже не могло. Ворон стремительно шел навстречу своему отчислению из института.
На зимние каникулы Ника поехала в Таллинн. Как ни странно, она поехала к Ворону, хотя тот, за неимением денег и остался в Питере, и более того - ничего об этом не знал.
Поехала она туда, чтобы лучше понять Ворона и его мир. Проверить очередной цветаевский парадокс – уехать подальше, чтобы увидеть лучше. Но ничего не увидела и ничего не поняла.
Ехали с Лариской.
Ночью, приткнувшись лбом к стеклу, Ника смотрела в несущуюся за окном ночь и видела чудесные снежные рождественские открытки – спящие в снегу маленькие хуторки, унизанные инеем деревья. Все бури, все смятение души было лишь карнавальным праздником, на котором мелькнет букою страшный медведь, а уж под его кудлатой маской хохочет веснущатая девчонка.
На обратном пути играли с Лариской во «Впечатления». Ника задумывала кого-нибудь из общих знакомых, а Лариска, по ассоциации с камнем, предметом, цветком и животным, отгадывала. И наоборот.
Хрустальный стакан с чистой ключевой водой ассоциировался с Белочкой, пушистый чудный комочек с алыми щечками – праздничный новогодний снегирь – с Еленкой, бархатный молочный теленок – с Митенькой…
А потом возникал гранитный камень. А может – камень-гранат. Впрочем, не реальный камень, но видимый внутренним взором – некий ограненный, темно рубиновый, светящийся изнутри таинственным светом, горячий, вяжущий и сладкий. Словно крепкий чай с вишневым вареньем в граненом стакане темного серебра подстаканнике.
Где-то далеко, как во сне – старинный дубовый письменный стол, массивный чернильный прибор, на столе – лампа, чай и ворон.
Поди распознай, почему они представляли одно и тоже. Ника никому не рассказывала о своей внутренней жизни, а Лариска не давала волю несбыточным мечтам. Счастье бюргеров она не презирала, поскольку даже за него приходилось бороться. Другого счастья не надо.
А счастье с талантливыми и безнадежными неудачниками придумали для красоты и романтики.
Потом было так. Пришла весна, а за ней лето. Наступила осень. Целый семестр рисовали в Эрмитаже. Ворона к тому времени почти отчислили, но он иногда заходил. Да и как было не придти в Эрмитаж.
Пора было делать свой шаг навстречу, пока он не исчез вовсе. От «цветаевского» Ника знала – шаг навстречу надо делать первой. Первой подавать руку. Ей было страшно, но ничуть не стыдно. Не себя же она предлагала, а свою душу!
В античном зале на троне восседал громовержец Юпитер, власть и сила римских богов. Напротив него с этюдниками расположились Еленка, Санни и Измайлова.
В центре другого античного зала – с красными каменными глянцевыми стенами разлеглась мраморная хищная кошка пантера. Лапой она придавила поверженного быка. Кошку рисовали Римма, Лариска и Митенька.
Между двумя этими громадными залами помещался крошечный, как шкатулка, обитая изнутри переливчатым сиреневым бархатом, зал-фонарик с высокими хрустальными перепончатыми окнами. Одна, на потертого лилового бархата стуле томилась здесь Ника, в раздумье водя карандашом по листу бумаги.
Вокруг нее молча толпились маленькие тайные мраморные существа, крошечные амуры и козлоногие младенцы-фавны. Опасное соседство!
Она долго собиралась с духом. И собралась, лишь когда оглянувшись в анфиладу залов, увидела Ворона, уносящего свой этюдник прочь из студенческой жизни.
Тогда она встала, отложив так никогда и не законченный рисунок, и как во сне пошла за ним. Мимо греческих богов и богинь с их сомнительной козлоногой свитой, мимо громадных малахитовых ваз, мимо каменных скорлуп фараонов и зловещих фигур Анубиса и Иштар, по стертой мозаике, мимо зеркал-зеркал-зеркал, среди бесконечных полированных колонн, как ангелы в белых одеждах с кудрявыми головами выстроившихся ослепительно белым коридором.
…Догнала она его у самых дверей, где уже кончались Эрмитажные теплота и сияние, и начиналась набережная, взволнованная наводнением Нева, темнота осеннего вечера.
Выслушав ее, Ворон растерялся. - Меня? Почему? Зачем? - спросил он в глубоком удивлении.
- Потому что я о тебе спою, как никто другой, - с трудом выговорила Ника. Своих слов у нее не было,
Да подожди же ты, Ника, ведь не до того, встретимся в лучшие времена, вот тогда и поговорим обо всем. Только и всего. Кто знает, отчего это прозвучала для Ники как обещание.
Огромная дверь в осеннюю темноту растворилась, обдала Нику холодом и дождем, и захлопнулась.
С этого дня жизнь для Ники обрела долгожданный смысл. Она ждала обещанной встречи, и каждое мгновение ожидания было важно и прекрасно само по себе. Она бережно складывала их в своей памяти как в копилочку, чтобы при долгожданной встрече передать все маленькие радостные чудеса жизни как на ладони. Теперь она видела их повсюду. Значимость обретало все – осень, книги, мысли, лекции, картины… Быть может, именно так ждала своего счастья Настенька из «Белых ночей», хотя и права на него у нее было ничуть не больше, чем у Ники.
Пришла весна и принесла с собой тревогу белых ночей, сильных ветров и тайно завязывающегося цветения.
И как ни прекрасна, как ни защищена была жизнь от пошлости «бюргерского существования», приходилось признать, что прошло уже достаточно времени.
Неожиданно помог ей Лешка. Он пожал плечами, и как давно известный всем факт пояснил, что Ворон удачно пристроился дворником в хорошем богатом доме близ Академии - да ты знаешь, такой – с эркерами! – поступил в академию на вечерний и благоденствует, насколько это возможно в отношении Ворона.
И Ника понеслась ослепительно сияющей звездой навстречу своему счастью. Куртка на ней была из золотого пластика, туфли на высоченных золоченых каблуках, а за спиной развевался шлейф золотых волос. Золотая девушка! Несла она свою сумасбродную любовь, юность и преданность.
Когда, ни о чем дурном и не помышляя, залитая изнутри золотым светом тепла и счастья, подняв высоко над головой свое победное имя, как солнечное знамя, позвонила она в заветную дверь, то сразу и не поняла, почему в дверях перед ней возник не сам Ворон, а какая-то женщина, по- домашнему одетая и показавшаяся ужасно взрослой. Она вытирала мокрые руки о передник и с вежливым недоумением глядела на Нику.
Но ведь он ничего и не обещал ей!
Эта мысль как молния пронзила Нику насквозь и пополам рассекла древко победного знамени. Все, что составляло ее тайну и надежду, оказалось не более чем выдумкой. Она вдруг всем существом ощутила вздорность своего надменного девичества, золотой куртки и челки, вздорность своих мыслей и поступков, которыми она прежде так гордилась, полагая, что они на голову возвышают ее над миром бюргеров.
«Не самозванка, я пришла домой, и не служанка, мне не надо хлеба…»
Но именно самозванка, ворвавшаяся в чужой дом, вздорная самозванка, пренебрегшая хлебом простой доброй жизни…
Ника повернула во тьму и побрела по черноте ночи. За ней тащился, угасая на ходу, сияющий хвост из золотых световых искр.
Ворон шел за ней следом, пытаясь что-то объяснить, но Нике было уже все равно. Она теперь знала, что он ни минуты не думал и не помнил о ней. Ему были не нужны ее песни.
Он что-то говорил, она не понимала ни слова. Услышала только, как, извинившись, он пояснил, что совсем не любит стихов, тем более женских. Но и это ей было все равно. « И может быть, всего равнее…»
Она, наконец, дошла до каменной раковины парадной своего дома и пробормотала: « Прощай».
« И если навсегда…» … если навсегда, Ника?
« То навсегда прощай», - покорно согласилась она, и каменная створка раковины за ней захлопнулась.
О студенческой жизни остается рассказать немногое.
Однажды к Нике подошла Римма, и, змеясь косой, принесла свое соболезнование в том, что эта страшила Лариска увела у нее, Ники, этого простофилю Митеньку.
Ника вспыхнула от несправедливой обиды, но сказать в оправдание ничего было нельзя. Потом она пожалела друга Митеньку с его мечтами. Потом Лариску. Но никого спасать больше не помчалась.
Потом защищали дипломные проекты. Защитили удачно, все получили пятерки.
Потом были свадьбы.
Белочка вышла замуж за бравого морского капитана.
Поженились Лариска и Митенька. Лариска расцвела и спустя год родила двойню.
Санни женился на Измайловой. Получилось здорово. Дом – полная чаша. Измайлова, сколько душа пожелает, выдумывала всякие дизайнерские изыски, а Санни их тут же воплощал. Благо, был на все руки мастер.
Как-то в дождливый осенний день Ника зашла в гости к Еленке.
Пили чай и ели горячие блинчики с вишневым вареньем. Сидели на кухне, где стоял большой старый радиоприемник.
На черной шкале его колонками были написаны названия далеких городов – Рим, Лондон, Париж, а на золотисто-белой груди орденом таинственного легиона сиял живой зеленый глазок. И далекий голос, печальный и мягкий читал сказку о маленькой девочке, гордячке, наступившей на хлеб, чтобы перейти болото. О том, как Бог превратил ее в серую птичку, и она по крошечке собирала буханку хлеба, чтобы накормить всех, кто нуждался…
И уже совсем стемнело, а они все сидели и слушали голос, и смотрели на живой прозрачный изумрудный глазок.
У этого голоса не было имени, имя было - Андерсен, сказочная девочка Инге, музыка Грига, любовь и печаль.
Именно так и хотелось бы и Нике – раствориться, исчезнуть, чтобы остался лишь голос ее души.
И поняв это, она вдруг расплакалась, и плакала горько и безутешно, и, глядя на нее, расплакалась и Еленка, хотя Ника ничего ей так и не рассказала.
Потом было вот что.
Еленка стала толковым архитектором, весьма уважаемым в своей мастерской, чего, собственно, и добивалась.
Митенька оказался примерным семьянином. Он отпустил бороду, как у Бадьялова и выращивал на профессорской даче в Комарово гладиолусы.
Лешка уехал на край света и там построил сразу все – школу, театр, детский сад – и все без крыши! То есть, крыши, конечно, были. Но видимость создавалась, будто их и не было. Такой дизайнерский ход.
Римма переехала жить в Германию, к настоящим бюргерам.
Белочка учила детей в художественной студии, и дети ее очень любили.
Любила и Ника изредка заходить после уроков к Белочке и любоваться детскими работами.
Сама Ника художником не стала, хотя ей очень этого хотелось, и она даже, в конце концов, овладела мастерством изображения гипсов и делала это вполне сносно. Зато она снова пошла учиться, и училась не ради того, чтобы найти любовь, а, как и полагается вечерникам – дотошно проверяя теорией практику новой профессии.
Работала Ника репортером на радио. Ей приходилось рассказывать обо всех и в каждом находить искру божью, иначе бы рассказ не удался. Люди же искусства считали Никин труд во их благо чем-то само собой разумеющимся и не очень обременительным, и ни на минуту не задумывались о ней как о человеке, стоящем какого-либо внимания. Но, справедливо ли, нет, получалось так, что сама Ника существовала только в этих рассказах.
В маленьких сюжетах запоминались лишь новости и события, как будто на невидимых волнах приплывали они к слушателю сами. Так вот и остался от Ники один голос.
А что же Ворон? Слышал ли он голос Ники, через года несущий ему чудеса мира как на ладони? Заслужила ли она его прощение и уважение?
Впрочем, было ли это нужно…
От большой семьи, обитавшей на Петроградской, остались только Ника с мамой и старенькая двоюродная тетушка. В длинных коридорах ночами толпились тени. Под потолком ванной жили пауки. Тетушка болела.
С утра Ника носилась по городу суматошной летучей мышью. Дело репортера – везде успеть вовремя. Плечо оттягивала тяжелая сумка с аппаратурой.
Вечером вихрем взлетала по страшной лестнице и ныряла в родную норку, где было тепло от маминых пирогов. Теперь ей уже не казалось, что этого мало для счастья.
В один из дней в канун Нового года, Ника и Марина сидела в кафе, примыкающем к художественной галерее.
Марина была такая же, как и ее рисунки – яркая, свежая, веселая. Сама радость, само счастье, сама лукавая беззаботность, не обремененная долгами жизни.
На ней было тонкого дорогого карминного бархата пышное платье и причудливая шляпа с вишенками. Ей все было можно, она была художницей. Она рассказывала Нике о своих приключениях.
Ника сидела перед ней за столиком усталой летучей мышью с промокшими от снега крыльями. Сюжет про Марину и ее выставку был уже записан. Просто не было сил подняться, оторвать замерзшие руки от горячей чашки.
Стеклянно-желтый лимон с фарфоровой корочкой медленно плавал в чашке и сиял из золотых чайных вод как прозрачная луна.
Марина писала занятные стихи. Она прочитала Нике несколько стихотворений. Марина недавно вышла замуж. Они венчались.
Она протянула Нике россыпь разноцветных снимков.
« Мой муж – эстонский скульптор Даниил Воронофф», - пояснила Марина.
Даниил Воронов – слова эти просочились через Никину усталость как сквозь железное решето, и осталось – Ворон.
Ворон! Да, это был он.
Ворон отпустил бороду, как у Бадьялова. Приземистый бородач, жизнеутверждающий чудак, попыхивающий глиняной трубочкой.
Скульптуры – целый сад керамических пузатых теток – матерей плодородия. Вот оно как.
Ах, Ворон, Ворон, он ни слова не слышал Никиной песни, даже с эстонским акцентом не мог он себе в бороду пробормотать: « Голос знакомый, а слов не пойму…» и опустить глаза.
Ворон выглядел самым натуральным бюргером. Но Ника поняла, что бюргером он не стал. Он просто, наконец, обрел свой дом и покой. Теперь-то он мог любить взбалмошную капризную своевольную Марину и снисходительно внимать ее стихам…
Никин же голос, несущий ему мир со всеми его чудесами на раскрытой ладони, он так и не услышал, и сейчас для него Ники не было, как и не было никогда прежде.
Но по капле, по крупице, сбылись все, для кого она пела все эти годы, а значит, в чем-то и она сама.
И теперь, когда круг замкнулся, она поняла, что наконец-то собран по крошке брошенный в грязь хлеб простой человеческой любви, будь то любовь к одному человеку, или доброе чувство ко всем людям.
Дома Ника достала этюдник, стерла с него пыль и бережно развернула. Кисточки, карандаши, коробочки с углем и сангиной, тюбики темперы – все лежало в аккуратном порядке, готовое к работе.
« Буду снова рисовать, - подумала она, - сошью себе новое платье».
Ноябрь1998 – апрель 2000.