Пятнашки неба провожать
и уговаривать вернуться
глазами. Снежную тетрадь
с трудом укладывая в блюдце
как знамя. Помню год гражданский,
там пулю в рот как леденец
с повадкой полу-партизанской
вложили. Это был конец.
Червем неспешным золотистым
по трупам ползал третий день,
и солнце было трактористом,
оно пахало нашу тень.
Опомнись, бабушка наука,
ты родила больного внука,
Он сунул руку до плеча,
погасла пламенем свеча,
и, восковая таковая,
срубила дуги на трамваях.
Трамвай стоит, трава горит,
Святая Троица не спит.
Слова шипят, слои полумертвого мира горят,
святые конники парят,
святые угодники невнятное что-то творят.
Поздно, поздновато, опоздавшие статуэтками белыми
застывают и только пальцы немного вибрируют,
и бросив немногое то, что по пятницам делали,
глядят четвергу на ботинок и вяло варьируют
буквами в словах: конец, он же смерть,
свистец он же плеть, гонец, он же треть.
я не могу рисовать подробно то чего нет и быть нет,
отстаивать невесомость людского усердия,
ножом перочинным чинить посторонний предмет,
откладывать в прошлое тот нежный свет,
куда упаду после смерти я.
Да и неполные годы мои стоят разбитые,
друзья потускневшие мимо летают как гости,
просторы, напитком прозрачным в планету налитые,
вбивают нечаянно душам в запястия гвозди.
Отпугивая сирых и бедных,
несясь между золотом и рыбами,
прочтешь долото и приходишь к обедне,
а небо горит и пожарные прибыли
с полотенцами на плечах.
Стоят и плачут при химических свечах.
И мир растает как пломбир,
начнется сбор, начнется пир,
и я там буду, словно люстра,
висеть, как с бороды капуста.