– Да он сто раз в гробу перевернулся, если бы узнал!
– В каком гробу, бог с тобой, он же утонул… Откуда гроб?
– Ну-у,.. Бабочкин перевернулся, – Все, кто там… Родня! Да я сам в возмущении. – Я! Аут, прострация, всё – финиш! Напоролись! Кто они такие?! Откуда взялись? Ладно, наши прихватизировали всё – эти то? Какое право вообще имеют? Национальные памятники должны сохранять! Куда закон?! Писать надо, жаловаться, – в область, в Москву; местных скупили всех на корню.
– Чего ты разоряешься, Антоха, это ж система, машина, – плетью обуха не перешибёшь. Сам говоришь: «скупили», что толку бодаться? Зато смотри – как они всё нам тут обделали…
– То-то и оно: «они нам обделали»; да вот закавыка – пока. Пока – они нам; а через двадцать лет чего будет? Может мы «им тут» обделывать будем – ведь уже пошло! Ты что, не видишь что ли? А через двадцать, тридцать лет?
– Ну так-то оно…
– Что так-то, что так-то, Гаврила? Твоему вот сколько сейчас?
– Одиннадцать!.. Или десять? Погоди… Твоей сейчас сколько? Мой Сашка на год и два ее старше.
– Да я знаю что старше; но я к чему – он сколько раз там был?
– Ммм…не знаю.
– Вот именно! А ты в его возрасте: сколько раз?
– Ха! То тогда! А то сейчас…
– А ты сам его – почему не отвел?
– Да как-то… Там же сейчас цирк! А ты свою Светку водил?
– Пфф… Нет пока. Ну, говорят же, все что цирк! Ещё свожу. На днях! Нет, меня бесят арендаторы эти, хы-хых… Хозяйчики…
На аккуратно и основательно выкрашенной в голубой, свеже-приятный цвет, деревянно-чугунной лавке (древне-советского образца), посреди недавно разбитого парка, усиленно отдыхали от круговертей и напрягов рабочего дня, двое друзей – коренных жителей городка – Антон и Гаврила. Зелено-пузатых бутылочек немецкого пива, заедаемых фисташками «мэйд ин ЮэСэЙ» и «сникерсом-гигантом», поглощалось товарищами в количествах, показавшихся бы, смертельными не только чеховскому французу а и вообще французу, но и родителю того пива, немцу. Солнце еще светило вовсю, но не жарило, по причине вечера, а ласкательно грело. Без устали щебетали пичуги, невидимые в парковой зелени, осознававшие нелёгкую по своей развлекательной, звукооформительской функции ношу. Всё, как и дóлжно – сиделось и отдыхалось хорошо. Парк был чистый, ухоженный, даже слишком, приторно чистый. Хотя, рафинированный глянец его и не бросался в глаза, если привыкнуть. Оставалось привыкать. Впрочем, что ж и плохого тут? – Ну по шаблону, ну без души; зато – ЕСТЬ! Могло и не быть. Радуйтесь, люди – не лоб, не мечты, не машину, – всё же парк вам разбили…
Но всем не угодишь.
Заботишься о них, но нет благодарных нынче… Электорат; тоже.
Не так, впрочем, чтобы уж и совсем «городком» следовало бы звать населенный пункт с новоиспечённым парком, малую родину беседующих Антона с Гаврилой. Смотря по каким меркам: по сравнению с Москвой – городок, а по областным, российским ли – вполне даже город.
Очередная самозваная копия с затёртых клише, однако никак иначе, – где её только нынче нет, разве что в далёкой Гренландии, и то ненадолго, скоро исправят, – единственно так: город звали «волжскою Венецией», никак не меньше. А по- простому, исконному, да и официальному, как ни прискорбно отметить, – Балаково – с ударением в букву «о» на третьем слоге. Всем известно; а кому неизвестно, то по привязке к упомянутой Венеции понятно, что Балаково – город на Волге, по среднему её течению. Ещё один (окромя, естественно, родственности с Венецией) предмет гордости горожан – Волга. Как же, великая (кто бы сомневался, истинно великая) река! И не угораздило, не повезло же родиться на ней, нет – то заслуга. Заслуга. Задрипанных аборигенов какой-то Швейцарии, Буркина-Фасо или Антарктиды – тех жаль, конечно, но что поделать – Волга одна; не всем от рождения повезло. Заслуженно повезло, есть повод для «гордости».
Вроде бы, основан был будущий венценосный город в 1672 году. В те самые времена, кажется, гулял по великой русской Волге реке казачий донской атаман, Разин Степан, потрясая основы Романова трона, серьезно «напрягая» второго царя из случайной российской династии. Случайного нет ничего… Примерно в те самые времена. Иль не примерно; не знаю, а и не могу узнать.
Бурлаки раньше всегда обычно останавливались на стоянку, ночлег на этом месте, любили побалакать, что ли как; опять мне точно не известно, да и не важно, в общем-то, это совсем.
Балаково.
Город этот жил, был; и был давно.
В стародавние времена, будучи центром уезда, являлся теперь он центром района – «столицей» одной из частей области, являвшейся в свою очередь одной из Приволжско-окружных областей России – государства планеты Земля – составной Солнечной системы, – и так если и не бесконечно дальше, то далеко (или высоко) весьма… А столица областная – имела прозвание свое от татарского местечка, именно Сара-тау, что означает: жёлтая гора. Соответственно, желто-горная область. Правда, никто её так не называл; мало кто знал о горно-жёлтом этимологическом нюансе таком. Если честно, то почти, практически никто.
Хотя, может наоборот. Основан наш город был в 1762 году. Незадолго до того, как случайную основательницу «исконной» государству нашему Романово-Гольштейн-Готторбской династии и тогдашнюю держательницу трона, императрицу уже (царства мало), пытался низвергнуть, назвавшись её спасшимся чудесно мужем, другой донской казак, Емельян, конечно, Пугачев.
То в прошлом. Хотя прошлое крепко держит нас – не крючками, зацепами, путами – арканами да ремнями, нет: фундаментом; основательнее куда – мало кто это осознает. Современники обычно живут более близкими, доступными, реально ощутимыми в проявлениях и влияниях своих вещами. Не исключение – балаковцы.
Город промышленный, – да и где они непромышленные, опосля индустриализации повальной? Промышленными гигантами и индустриальными монстрами, бывших общесоюзных значений, в частностях, идущих за общей волжскостью, с венецианостью вкупе – и гордятся теперь, в основном, жители Балаково.
Любой – без сомненья любой, – сколько-нибудь взрослый балаковец, сразу когда вы спросите (а не спросите, – так через раз) с обстоятельной гордостью обскажет вам все бесспорные частности, каковые на его взгляд, неотвратимо доказывают превосходную исключительность его малой родины, проецируемую, безусловно, и на него, и на всех балаковцев.
Не больше: мы только лишь перескажем; можете проверить, спросив у любого из них.
Вы узнаете, что «самая крупная в мире» АЭС расположена в каких-то 8-9 км от города («на материке»), – собственно она воспринимается горожанами неотрывно от Балаково, что вполне закономерно – обслуживающий персонал станции проживает в 10-том микрорайоне венецианосного… Каждый уверенно вас просветит, что это единственная из АЭС в мире, где каждый блок – «миллионник», а всего нынче действующих блоков пять. Правда, вряд ли кто точно ответит на ваш вопрос, если вы поинтересуетесь – что же означает «миллионник»? То есть, чуть подумав, вам ответят, что скорее всего мощность каждого блока 1 млн. кВт/час; но если предложите вариант: «А может один миллион мега Ватт? В час?», скажут: «Да пёс её знает. Может, и «мега». Я в этих делах, если честно, не «шарю» - «два по пять»…
Оно и верно; кому это и нужно, с другой стороны; я до сих пор и не знаю сам – «мега» ли, «кило», «миллионник»! – факт; и это главное; больше и всё. Зато вам расскажут с точностью абсолютной – что, как и почему – отоваривался весь город в былинные, застойные времена благой славы в магазине именно 10-го микрорайона, магазине строителей, а затем и работников крупнейшей в мире АЭС. Тушенка, импортные куры «в пакетах», постоянно мясо-колбаса, сгущенка – и не только простая, но и с кофе-какао, кофе «растворимый», «индийский» чай. Деликатесы! Всё это было не просто дефицитом, но редкостью и безальтернативностью своей обозначающий, до стопроцентно внятной точности, сверх общие понятия – продуктов, которых в свободной продаже обычных городских магазинов не было вообще. Крупнейшую атомную из станций начали строить в 1979 году. Первый блок пустили в 84-том. И всё это время, как и до того, и после, в семью Антона, например, сгущённое молоко – в бело-сине-голубых банках, по 55-ти копеек II-го ценового пояса за четыреста нетто грамм вкусно-полезной сладкой массы – посылала его тётка, из Москвы. Сгущенное молоко – посылками на Волгу, из Москвы. Годами, постоянно – и это не сказка, не вымысел, – самая что ни на есть стыдная реальность. Ерунда – нынче у нас другой, свой, своевременный, в сто раз более стыдный стыд… Но да гордились то АЭС: АЭС гордились, а не сгущенкой, вот в чем соль. Мало того, ясно, что ещё один исключительный объект, которым не преминул бы похвастать – ощущая кровную причастность и неотделимое родство – всякий балаковец, располагался… несколько… несколько дальше от города, чем крупнейшая в мире. «Всего» в сотне километров от Балаково (чего считаться; – в области той же, факт, что ж нужно привередничать ещё; не счетоводы чай…) размещался военный аэродром, являвшийся единственным в России местом дислокации стратегических бомбардировщиков «ТУ 160»; ну и ещё «СУ 101», до кучи, вроде. Собственно это секрет; не будем подробно. Впрочем, теперь об этом пишут в газете, вплоть до номера части; читай, не хочу; сам читал – ноль шесть 987.
Здесь стоит оговориться. Про географическое устройство Венеции волжской. Промышленные предприятия; административные и коммунальные комплексы, здания; жилые районы города помещаются и помещались на трех больших островах (центральном, округлом и двух подково-огибающих) и на одном из берегов (волжских, естественно), соединённых… мостами многочисленными. И соединённых, чем, чёрт возьми, ещё… Каналами.. Острова назывались, соответственно: «Док», «Старый город», и «Жилгородок». А огородо-Балаковский берег – «Материк», назывался. Никак иначе… Не то, чтобы очень уж феерически оригинально и необычайно, зато удобно ориентированно и понятно, безвопросно совершенно, совсем.
Следующим в градации гордости, обязательно демонстрационных городских превосходств, у балаковцев шли – в различно-личной прихотливо-относительной зависимости по преимущественным вариациям у каждого жителя сортируясь – предприятия хоть и общегосударственного значения, но, всё ж, менее, конечно, заметные.
Упоминался пренепременно Балаковский комбинат химического волокна – БКХВ; ясно и сверхбесспорно самый большой в России, из и без того малого количества оставшихся на плаву (чей уж там недосмотр…) подобных учреждений. Пропилен; пенопласт; и – корд на шины; на парашюты, колготы – носки, – в общем всё где нужны нити, волокна синтетические, для производства уж чего-либо. Что и неудивительно: 25 тысяч работающих в смене; смен – три; кто сам не занят у того родня, друзья; знакомые уж в случае как есть крайнем. Производилось всё в количествах невообразимых; без продукции этой, ясно, государству не стоять. И не гордиться нельзя.
Рядом с ним – химический завод фосфорных удобрений; бывший БКХУ. Делают, кроме помянутых удобрений, фосфорную кислоту; «мрамор» (искусственный); «что-то ещё» (два «закрытых» цеха в заводе). Завод огромный, до него, окромя «Икарусов» две специальные электрички ходят (факт отдельно-частной гордости упомянут быть незабываем); по территории «автопоезда» рабочих развозят. И по объему производства, да и по качеству, верно (кто знает точно, кто-то её, кислоту эту, на вкус, что ли, проверял?), завод этот – равных нет. Вам всё расскажут…
В химический ряд обычно воткан бывает ЗРТИ – завод резино-технических изделий: тут уже «вся» (ясно – вся; что, будто Балаково Россию резиной технической не обеспечит? ха! смешно…) резина и на «Жигули» и «КамАЗы», и для РА: бэтээры, танки, БМП (танки, танки – резина; не только шины имеются ввиду, а и внутренняя – амортизаторы, уплотнители, «смягчители» и т.п.) производятся. Достойный завод.
Место дислокации всей вышеуказанной химии – «материк» Там химичат вовсю и вовсé.
Есть ещё завод Дзержинского, «З и Д». Делают там танковые двигатели, в т.ч., на «летающие танки», Т-90. Немало. Какие уж из танков летуны – ежу понятно – ну не предполагали англичане, замысливая их, что ползуче-утюжащие броне-многотонные тяжко-страшные монстры могут увлечься мечтою о полетах, изначально труднопреодолимую земное притяжение суть, проектируя, в них заложили; но, вот: вновь уел расчетливо англо-саксонского гения кондачковый левша; виват Балаково; в пику и в противуречь; рукам золотым, умам-самородкам, самостности русско-волжской (волжской!) благодаря, танки наши летят. Чистого им неба; семь футов под килем…
И уел в обратную сторону от Лескова.
Я горжусь.
«З и Д» - это «Старый город».
Близко к заключительным волнам местного энтузиазма вам упомянут конечно ЗЗД – завод запасных частей. Аббревиатура в оригинальность – вместо обычно произносимых «частей» введены здесь «детали». «Стабильно-традиционно» все запчасти на «Жигули» делают там. Но и не только на «Жигули»; и на другой гражданский автопарк. Но и не только, 2-3 закрытых цеха присутствуют столь же обязательно традиционно.
Ещё не забудут «за ГЭС»; – «Саратовскую ГЭС». Но – «Саратовская» она лишь по названью; а так то она … такая же «саратовская», как я «тамбовский»… – не упустят вам пояснить. «Саратов час сорок книзу по Волге; а ГЭС наша – «саратовская» – тут, между «материком» и «доком»… Донесут, что по причине АЭС и ГЭС «… мы электричеством снабжаем три области – Воронежскую, Самарскую и Волгоградскую до кучи; не считая, конечно, Саратовской, своей». Они снабжают, верьте; сомнений не может быть.
В общем, причин к местным гордостям индустриально-промышленно обычным – достаточно вполне. Как, впрочем, и по любым другим весям и городам всё ещё необъятной, «цивилизованно» раскуроченной в социально-экспериментаторском запале, Родины нашей. Гордиться есть чем. Только не все об этом знают. Не все и знают, что гордиться нужно не тем.
Но в добавок к гордостям общим и частным, присущим, пожалуй, практически всем, есть гордости особые, отдельные, изюменные, я бы сказал, гордости, каковых по определению на всех не хватит; а и не нужно. Нет и не должно быть на каждой малой родине такой. Это по всяческим – северным или южным столицам считать их пальцев не напасешься, коль и не хотелось иметь их, статус бы обязал; ну а в срединно-средних муниципальных образованиях и людских поселеньях: когда их кот наплакал, а когда и вовсе нет.
В Балаково понятно такая особая местная гордость была (стоило бы иначе чернила в бумаге за неё разводить…); к чему и ведёт.
Именно что изюменно – пусть к небольшой, по исключительности право на ощущенье соответствующее дававшей – относились балаковцы к гордости за землячество своё случайное с знаменитым, легендарным героем кинопроката 30-ых и гражданской войны. Не будем говорить за рекордное количество любимых народом смешных историй – с Чапаевым, с Василием Ивановичем, ясно. Старшее поколение, конечно, исключительностью гордилось. Младшим было глубоко…
По известным всякому балаковцу фактам, рождён был кино и исторический герой в городе Пугачёве, в 60-ти км от Балаково. Отец его, отчего-то в том Николаеве (конечно, в бытность комдива-легенды в родных краях город уж не мог зваться Пугачёв, а был он Николаев) «горе мыкал», по официальной версии советских времён бытовавшей среди земляков сверстников Антона и Гаврилы. Кто их знает. И семья Чапаевых, по Василь Иванычеву ещё детству, переселилась в Балаково. Там обзавелись домом; там вплоть до первой мировой и проживал будущий герой.
Гордились… Земляком; легендой; всеизвестностью его; изюменною исключительностью – своей малой родины, города.
Мало что знали про Чапая сверх знаменитого фильма; реже – сверх Фурмановского романа. Ну, были Чапаевы плотниками – сам Василий Иванович, отец его. Ну, был будущий лихой вояка-кавалерист, красный командир заводилой и атаманом у местной молодёжи (или, выразимся так – у шпаны). Пожалуй, и всё.
Домик Чапаевский до сих пор в полу-сохранности в Балаково стоит. И не просто стоит, а стоит музеем; единственный из бывшего окружного частного сектора сохранившийся; вернее, сохранённый.
В застойные сверхдержавные годы начальству городскому и областному малый, деревянный музей показался явно не дотягивающим по степени соответствия исключительности (бросающей тень свою и на начальство, безусловно) местной, изюменной гордости до желаемых монументальных стандартов. Было решено воздвигать мемориал. Спроектировали здание мемориала высотой с 7-миэтажный дом (потолки высокие, каждый на этажа три-четыре), облитое мраморной крошкой, рядом с которой родной домик даже не как «Запорожец» вблизи «Белаза»; но как модель 1:43 рядом с полноразмерным «катерпиллеровым» самосвалом.
В 79-м году зачали строить, вместе с спроектированным мемориальным парком; почти довершили коробку – ан время-то и вышло. Кончилось время строить; началось – перестраивать. И на месте снесённого частно-секторного массива, на огороженной территории, остались – крытый соломой деревянный домик; увенчанная красной звездой (на манер кремлевских) асимметричная громада белой коробки не случившегося мемориала, да загроможденная стройматериалами, будущая парковая площадка. И всё.
Внутри мемориала было пусто.
Пусто. Что и неудивительно. На момент исключительно перестроечных движений, и времён начала перестроечных «пост-», покуда ещё все от «пере-» исключительно отходили, было всем не до другого чего.
Должны то были внутренности мемориальные являть изъявившим любопытство о Чапаеве всё. Всё – буквально – что было и чего…; что сохранилось и что физически не могло сохраниться; что только можно придумать и чего придумать нельзя: вплоть до «мумий лучших друзей» и макета реки Урал в натуральную величину, уж по крайней мере места где обрёл свою гибель притче во языцех легендарный комдив.
Всё это должно было быть внутри мемориала. Но судьбе было угодно распорядиться несколько иначе. Несколько.
В 94-м году мемориальную коробку отдали в аренду корейцам, и уже в 96-м на гора были выданы первые телевизоры, холодильники, пылесосы и иные чудеса не нашей бытовой техники местной сборки, фирмы «Самсунг». Аренда была обусловлена, конечно, помимо оплаты, и условия корейцы чёткие выполняли. Нужно было довести до проектного ума парк и поддерживать в нём порядок, и они поддерживали, или обустроить и обеспечить функционирование оставшегося в тени мемориала домика-музея, самсунговцы сделали и это.
Вообще, как-то загадочно и странно скрестились в городе Балаково ломаные линии направлений, течений, судеб великой русской реки, не раз пытавшейся выплеснуть вольность свою, разжечь, этой вольницей, затопить всю Русь. Одним из итогов противостояний мировых – явился сверхмощный, пожарный всплеск очередного, далекого многострадального азиатского полуострова; вспененного в герои (плюс важнейшим из искусств, в определении волжанина другого) русско-финоугорского военачальника гражданской войны: Чапая. Странно… Автор не может проникнуть в тайну экспансии молодых восточных корейских тигров именно на родине кино-героя, комдива из своего дальнего далека.
Ещё был в Балаково завод землеройных машин, ЗЗМ. Факт сам по себе не очень уж заслуживающий внимания, ибо предметом всебалаковской гордости уже он не являлся. Ранее машины, применяемые при дорожно-строительных работах, в цехах завода этого производились; а нынче же всего лишь легковушки. Именно: как раз таки опять южнокорейского концерна «ДЭУ». Ясно: и легковушки-то здесь собирали, не больше. Производство… Доперестроились… Прогресс: от производства с нуля дорожно-строительных машин, до сборки легковушек. А что, зачем нам дорожно-строительные, в крайнем случае, у молодых тигров купим; они нам сделают; лишь бы насосы функционировали нормально; углеводородов в пустотах под страной много; это – надежный фундамент.
До кучи и дэушные телевизорные и холодильные быто-чудеса также собирали там же и тоже.
Однако, отчего-то, такой буйный расцвет промышленности в разряд гордостей у коренных балаковцев не попадал. И даже наоборот, вызывал, почему-то, он, у многих из них, эмоции отрицательные и негативные по своей сути и форме. Почему-то; кто знает почему.
Немалое место в непросчитанных эмоциях тех занимал, в совпадении с немалой харизмой своей, товарищ Чапаев. Факт подмены мемориально-изюменной гордости быто-чудесной сборкой выводил из себя немалое и количество коренных горожан. Вот и Антон другу своему возмущение выказывал именно по этому поводу.
И Антон, и Гаврила (не имя, но по фамилии прозвище) были несомненно самыми такими коренными балаковцами.
Гаврила работал на железной дороге, давно, в смысле издавна; того мало, когда уж ему позволял график, оставляющий после каждых двух чередуемых 12-ти часовыми периодами работы и отдыха ещё двое суток под только отдых, он завёл себе «бизнес» ы на выезде (одном из выездов) из города стоял оборудованный под придорожное кафе принадлежащий ему вагончик. Теперь. Вообще Гаврила отличался нравом бесшабашным и непоседливым; но то в прошлом; первая молодость уже прошла. Хорошо за 180 см роста; телосложения мощного и даже очень; занимался в юности всеми, от гиревого до рукопашно-боевых, видами спорта; чего бы ему не бесшабашить. Успел побывать в Афгане – ДШБ; в срочную всеобщеобязательную повинность. По вольному контракту уже дважды ездил Родине служить в Чечню. Но нынче всё – «дозащищался»; успокоился, заматерел; семья, ребёнок тем более давно…
Антон с Гаврилою дружил с самого что ни на есть детства. Жили они тогда (да и сейчас; с перерывами) на «Доке» – центральном острове – где и находился чапаевский домик, помянутые глубокоголубая лавка, примемориальный (по задумке) парк. Не чаянным, в общем, особо-то, случаем на нынешний момент Антон являлся владельцем пригородной пекарни. Впрочем, образование у него соответствующее было. Пригородной – по расположению; продукцию частью сбывал в Балаково, частью в близлежащих к пекарне сёлах. По месту доставшейся от бабки в наследство недвижимости деревенской пекарня Антона располагалась в 17-ти км от Балаково, в селе Широкий Буерак. Широкий Буерак был раньше центральной усадьбой обанкротившегося ныне колхоза «Верный путь», отделения которого – бывшие, добанкротно-доперестроечных времён – теперь как раз таки и отделились и звались исконными своими именами, – сёла: Заветное, Богатое, Богородское. Это не подтасовка, не подгон – широкобуерачный «верный» путь железокандальным обручем объединял собой всё заветное, богатое, богородское десятки, десятки – семь десятков лет; всё правда; правда (весьма символично, если не симптоматично…); вот и не верь после этого в совпаденья. В неслучайность, в закономернейшую неслучайность всех совпадений…
Пекарня давала какой бы то ни было доход, позволявший содержать квартиру, «дачу», ВАЗовский автомобиль, дочку с женой (постоянная кошка и взаимозаменяющие ящерица-попугай-крольчиха не в счет) хоть и в кручении вечном находясь, но слишком не перенапрягаясь. Именно «пере-»… Оставалось и чуть времени повозмущаться.
В детстве землячество с Чапаевым гордостью и не воспринималось; да и чего – все вокруг такие же земляки. По детскому восприятию, выросшее из железнозастойной ограниченности в добровольнообязательную повинность, регулярное посещение домика-музея навевало даже и тоску. Тем паче сначала – как принято было – водили Антона в музей, бабка да мать, поочерёдно; затем уже строго организованно – раз в год – от школы, парами командно. Тоска-а!! Наизусть – всё одно и то же; домик мал; да и было б чего смотреть; ребёнку…
В ранне-перестроечные годы было Антону всё равно; а вот с движением напористой корейской экспансии он проникся… Проникся гордостью; за землячество с кино-героем комдивом, конечно. И гордость проникшая явно протестна была, антикорейска. Антисамсунгна даже, пожалуй, может быть. Впрочем, это не мешало ему осчастливить жену и кухню холодильником именно этой фирмы и быть им довольным весьма и вполне. Единственно что омрачало довольство – если ориентироваться на слова самого Антона – было странное поведение самсоно-корейского великана продукто-охладителя в связи с наполнением продуктами оттайки испарителя (водой, то бишь) специальной ванночки под агрегатом. Розово-весёлый азиатский безволосый самсунг, видите ли, по мере наполнения оной ванночки, принимался препротивно пищать и орать, всё увеличивая громкость. Здесь, надо сказать, автор считает виновной одну лишь загадочность русской души: вот ведь – «орёт…»; на пол, что ли, воду прикажете разливать? небось тогда и вода, наоборот, не понравится; во всём докопаться найдёте; здесь я на стороне правоты орущего в писке розово-пёстрого хладо-самсунга…
Нынче же, даже и постоянно в мемориальном (а фактически же – присамсунгном) парке отдыхая, за чистоту и опрятность, порядок в позитив его воспринимая внешне, внутренне он его не принимал; за «своего». Да – чисто, да аккуратно, да – что главное – не страшно, можно жену, дочку даже одних отпустить погулять, но… Но, понимал – что-то не то. Не осознавал, логически для себя, что именно, вывести никак не мог (хотя, – особо напряженно-то и не пытался), но – чувствовал – не то, не то что-то; и это подгладывало его; а, - что?..
Вообще, корейцы, конечно, серьёзно обустроили место – наши сами, наверняка, такого ни в коль бы не достигли. Дорожки плитками выложены; по ним машина время от времени бело-голубо-полосатая ездит; на ней кореец в оранжевом комбинезоне – делают влажную уборку «когда надо» - по их корейским представлениям о надобностях. После дождя, наоборот, такой же окомбинезоненный кореец, но без машины, а со щёткой (щётка ни щётка, – «скребок» какой-то орезиненный) сгоняет воду с дорожек в, корейцами же исполненные и поддерживаемые в функциональном состоянии, стоки. Всё выкрашено, всё привинчено – приклеено – пристреляно, вплоть до урн, всё на месте, в этом плане придраться не к чему. Однако… Придумали (ясно, корейцы!): мусор кидать только в специальные места (!!); кошек-собак по парку не гулять; не буянить, вплоть что пьяным не выражаться и не петь слишком громко… И кто! И кому!! И где!!! Дома у меня?!!? Попробуйте без возмущенья.
Всё на месте; вот только душа…
Такими был мыслями, даже точнее сказать чувствами – ибо не были они сформулированы чётко – обуян Антон, и, распивая в парке с Гаврилой зелено-бутылочное германское пиво, выспорил нынче у друга, неизвестно для чего и почему, их, коренных балаковцев, исключительное право на конкретную изюменную гордость.
– Нет, Гаврила, – Антон продолжал направление, – вот смотри: в парке; рядом с Чапаевым домиком; который парк сам заделывался для него; корейцы эти поставили наш «Метеор» под свой ресторанчик. И вместо с пельменями борщей, мы сейчас на его родине имеем поесть изыски их остро сюрпризные: главное не спрашивать что ты съел! Это что, думаешь понравилось бы ты ему?
– При чём тут. И «Метеор»-то списанный… Тебе ж самому кухня нравилась ихняя, корейская. А не нравится – не ешь. Пока, слава богу, борща да пельменей сколько захочешь в Балаково найдёшь; были б деньги.
– Во-во; то-то, что «пока»… Что ты их и защищаешь так рьяно, я не пойму.
– Я не защищаю, просто… Корейцы тут вообще ни при чём, – Гаврила не стал пояснять кто «при чём»; вряд ли у него и самого отлились в стройно-однозначные ответы решения этих вопросов.
– Конечно, они «ни при чём», ага! Кто же, Пушкин «причём», что ли?.. Зачем они дом забором бетонным отгородили?
– Зачем, зачем… Чтобы посетителям не мешать, и посетители им чтоб не мешали. Да и огородили же только с трёх сторон, – Гаврила выставил Антону трезубцем, свободной от зелено-бутылочного пива руки, пальцы, - кто хочет, пожалуйста, приходи. Обделали его опять же, гида поставили.
– Ага, «с трёх сторон»; ага, «только» – забор выше музея! «Обделали»,.. нужен такой гид, что анекдоты по всему городу идут!
– Ну, ты же его и не видал ещё; мало ли что порасскажут. А к анекдотам не привыкать.
– Не видел, так увижу. Сказал – на днях пойду. И ты своего своди! Советую…
– Ладно; ладно. Не кипятись. Скажи лучше – кто такой Бабочкин; что-то знакомое, а конкретно – вспомнить не могу; уж сколько кручу в мозгах, как ты помянул; с момента…
– Бабочкин кто такой?! Здрасьте! Дожились. Действительно вот уж «конкретно»… От кого-кого,.. – Антон и совсем от наплевательства такого к вещам, к которым он относился изюменно, погрустнел.
Пиво распиваться не забывалось; Гаврила заедал его ядрами фисташковых орехов, а Антон «разбирал» на составные свой «сникерс» – по давней привычке потреблять пиво со сладким; только он любил всё к пиву отдельно – нугу, карамель, шоколадную обливку, арахис. Впрочем, покуда читатель был занят балаковскими изысками автора, Антон его уже разобрал, и теперь доедал «запчасти». И доел. В раздумчивости полнейшей находясь.
Куда катимся?
Чтобы хоть докатились…
Раки весьма неповоротливы на берегу, на земле. Ползают они не задом; не всегда задом. Ползают в раскоряку, переваливаясь, зигзагами, сбиваясь с курса от неуклюжести своей, медленно чрезвычайно. Но в воде они, напротив, проворны и даже резки. Двигаются, правда, тут уже именно задом вперёд – что у поверхности (если их бросить в воду), что около дна; в сущности они плывут всегда, быстро подгребая хвостом; под водою раки резвы.
А вот черноморские крабы на берегу бегают скоро – даже неожидаемо скоро – боком; мгновенно меняя направление в любую сторону, любой из боков. Также и под водой, – на камнях, скалах, по дну; бегают. Но если такого краба искусственно (сам он не плавает; ну не пловец…) поднять к границе с воздухом и там его отпустить, краб не предпримет единого движения чтобы поплыть. Он станет медленно опускаться на дно, только лишь сохраняя равновесие и покачиваясь с бока в бок, как бы ему срочно ни нужно было «домой», вниз, на дно; какая бы опасность ему ни угрожала.
Одинаково членистоногие…
Медленно. Опускаясь. На дно. Лишь только под силой тяжести. Ни одного движенья. Какая бы опасность. Каждый по-своему; каждому своё.
– Падымити пазалуста!
Из раздумчивости вывел явно уж не Гаврилин голос. Оказывается, доев под пиво остатки разобранного по запчастям «сникерса», Антон, естественным образом, скинул под ноги, на плитки вымытой корейско-полосатой машиной дорожки, кожуру. Обёртку, в смысле, марсо-сникерсова «гиганта». И теперь, как куст перед травой из русской сказки, почему-то из-за лавочной спины, возник в ярком комбинезоне кореец, и требовал обёртку поднять, указывая на стоящую возле лавки урну. Чёрт принёс! Ветра как назло нет, - удуло бы себе «гиганта» этого, докажи потом что это он бросил; как специально следил; хозяйчик! Правда признать, смотрелся разодранный, окрошенный сникерсовыми внутренностями бывший «гигант» на идеально чистой дорожке, да и вообще в этом искусственно опорядоченном парке несколько неадекватно. Если мягко. Однако же – кто здесь дома?
– Надо тебе, ты и поднимай, - после недолгого замешательства отреагировал Антон. – Мне оно на фиг не нужно!
– Падымити пазалуста! – роботом запрограммированным задолдонил одно и то же кореец; впрочем, тон его и выражение глаз неуловимо (невыразимо, - правильнее) поменялись.
– Ты что, - не понял что ли, - коли хочешь, хоть подымай; а мне до этой бумажки дела нет. Дома порядки будешь устанавливать свои, - и вообще этот поборник чистоты по телосложению выглядел не страшно, и в общем вместе с Гаврилой тем более Антон традиционно ничего (никого) не боялся.
– Па-ды-мити пазалуста! – в прищуренных дежурной улыбкой глазах оранжевого начинал разгораться злобный огонёк. Кореец едва заметно надвинулся корпусом на Антона; в левой руке футуристической сариссой зажата швабра-скребок.
Гаврила, с благодушной от пива улыбкой, протянул к корейцу руку – отодвинуть того от Антона, – по давней привычке друга своего опекать.
– Осади.
Однако кореенный шваброносец прореагировал совершенно не так как от него ожидали. Он перехватил запястье Гаврилы своей правой и, подав руку бывшего гиревика-десантника назад, проулыбался в прищуре словами, сменив первое в фразе; второе слово, видимо, было впрограммировано намертво сверхнадёжно на каждый выданный корейцем вслух проговор:
– Ни нада, пазалуста!
– Во, блин! – Гаврила увеличил усилие.
Кореец так же стоял; видно он любил штампы; повторил:
– Ни нада, пазалуста! – тоном выше.
Гаврила смотрел на него в выражении недоумённого изумления; забыв и отодвигать воинственного шваброноса. Секунд несколько он глядел на искажённый улыбой дежурный прищур, и затем выдал:
– Антоха, выкинь в урну объедку свою, ну его к пёсу; вязаться…
Антон, такого развития событий не ожидавший, в последнюю минуту утративший если не способность, то возможность прогнозировать ситуацию, механически поднял ошмётки обёртки пиво-заедки своей с плиточной дорожки и переложил по месту прямого назначения. Инцидент внешне самоисчерпался.
В непроницаемое благодушие стекла улыбка теперь уже корейца.
– Спасиба, пазалуста! – выговорил он, как в подтверждение тезиса об обязательной запрограммированности «волшебного», окореенного выговором, слова…
Стороны разошлись как бы при своих – ни победителей, ни побеждённых, когда уж не было и самой стычки; однако… Если бы коренные балаковцы сразу ушли, без любых возражений, тогда да, сохранился бы «полный статус-кво» – ведь не смог, да бы и пытаться не стал кореец коренных задерживать, заставлять; это нереально. Остались бы при первоначально своих. А тут, – всё же добился он своего… Выходит так.
Отдых – по одному только настроению – прекратился; да и фактически, ясно же, был прекращён; товарищи, как в воду опущенные, покинули парк; Гаврила забрал почему-то с собой пакет от фисташек (почему-то с собой); бутылки составлены в урну аккуратно и молча; молчаливо.
Антон, конечно, знал, что коли пришлось бы, Гаврила того комбинезонного размазал по плитке как пластилин – он по весовой категории был в прямом смысле слова в два раза тяжелее корейца, и учили его в своё время кое-чему, да и просто видел Антон друга во многих, ой каких «многих» ситуациях; но, – осадок… Осадок неприятный остался; и никуда от него. Всё больше молчком, ни о чём совместном не договорившись, едва распрощавшись, товарищи разошлись по своим.
Неизвестно, как переживал сникерс-самсунговое злоключение Гаврила, но вот Антона задело серьёзно, и многодневно ходил он загруженный, – как компьютер обильной новой информацией, на решение сложно-высчитываемой задачи. Ничего особенного, впрочем, не решил.
Вытрафареченный в непреодолимое табу в его мозгу, – в стародавние ещё страны и времена, - подход не давал охватить проблему целиком, не разрешал усомниться в принципиально-стратегическом сверхдержавном своём превосходстве, заставлял искать частность – именно и только, – которая априорно-случайно, лишь в исключенье из незыблемых правил, вынудила почувствовать зыбкость сверхпревосходства. Надо всего устранить частность, и всё станет нормально, восстановится естественный, единственно представимый естественный порядок и ход событий и вещей. Ну, может быть, потом ещё частность. Устранить… Ещё одну; ещё; одну; одну-другую сотню. Непринципиально; принципиален подход – что в принципе в принципиальном превосходстве мы. Иное – частности; исключительно и несомненно.
Почему??
Лучшее место, назначенное изюменной гордости, на деле досталось сборке розовых холодильников, чудо-бытовых машин.
Но место это теперь и обустроено всех лучше в городе; там чисто и нестрашно; при мемориальной бытности парка такого бы не случилось ни в жизнь.
Как вообще случилась экспансия вышеупомянутая дальне-тигровой Азии в волжскую венецианосность? Как случилась, как случилась…
Неизвестно. Однако удивительного в том ничего нет.
Вот, к примеру, стоял на «Старом городе» особняк один трёхэтажный; давно; в смысле издавна; да и сейчас стоит. Строил его, с сотню лет тому, местный купец – зерном, в основном, торговал; очень успешно. Имя-фамилию его память балаковцев не сохранила, и её мы не будем здесь приводить, хотя в архивах-бумагах она есть, безусловно. Знали однако, помнили, что он «меценат» был – поддерживал (то ли строил?) земскую больницу; и то хорошо; не совсем значит память отшибло... Особняк роскошен, – делан на века – по два яичных белка на кирпич; что сталось с владельцем или наследниками в века военного коммунизма знает только Бог. От времён ковавших стальную завесу индустриализации, до спокойно застойных времён, в особняке размеренно размещался (существовал) дом пионеров; и несколько после того. Музыкальные кружки, спортивные секции; юные техники, юные натуралисты и далее так; так... Но, – новые хозяева объявились по русской земле. «Общенародным» распоряжаться показалось им скучно; они захотели владеть. Захотели и завладели; легко; никто особо не возмущался; из личного-то кармана явно украли мало у кого и чего; а общее – правильно в пост-застой именно кричали – оно всё равно что ничьё. Вот, – наиболее ушлые и приближённые охозяили бывшее общее в ныне личное: это естественно, и любой бы взял когда б раздавали, тем паче разъясняя: это хорошо; вот прежние 70 лет вас обманывали плохо. Сейчас хорошо. Они и разобрали, не будь дураки: у кого-то возможности были; а у кого-то способности; у кого-то то и это вместе.
Дом пионеров оприватизировать сложней. чем, скажем, булочную или всю бывшеобщую нефть: как внешние приличия соблюсти; куда, скажешь, пионеры деваться будут (пусть нет их давно,.. ну, кто там за них теперь... дети... всякие; школьники, мелюзга); как вообще необходимость приватизации такой объяснить... Ну, для хозяев от власти ничего достаточно сложного нет. А и приватизировать не надо; что приватизация – проформа; выше нужно быть.
Именно от власти хозяин – балаковский тогдашний мэр – изобретательностью и чувством юмора неординарными видимо отличаясь, выселив из бывшего пионерско-купеческого дому детей, переименовал его громко в: «Дом для награждения передовиков производства», что-то типа того. Оригинально – тут нечего возразить. Произведя перепланировку и ремонт («евроремонт», извините), для «передовиковых» своих нужд (иногда действительно, впрочем, кое-кого и когда там награждая) властный владетельный хозяин использовал особняк попросту; так, незатейливо промежду прочим; по свойски. Когда и зачем надо собраться, посидеть с коллегами-друзьями; туда-сюда потанцевать, попить и покушать; то бишь закатить пир, банкет, «званый ужин» (оргию, опять же, уж извините); то и там всё это производилось. В общем, из пионерского получился прекрасный «банкетный домик», чуть только что не публичный дом.
А что – сказки в сторону – был такой в Балакове-городе нетривиальный в практике даже охозяивающих времён эпизод.
Гостиница – тёзка города своего – на площади центральной фасадом каменея, в одном из этажей своих пригрела, с полного благоволения и одобренья вассально-сюзеренных, дроблёно-феодальных местных властей, как раз таки и его. Напротив мэрии – через памятник Ленину, – с двух боков окаймлённый универмагом «Русь» и кинотеатром «Мир», ровно месяц функционировал единственно официальный в России публичный дом. Можно сказать что и крупнейший, когда единственный. Вот уж и впрямь театр – весь «мир», театр, однозначно... Кино! И вот уже действительно – вся «Русь» теперь универсальный магазин.
Купить иль не купить – и не вопрос; вопрос лишь: что? Что почём; нынче...
От мэрии – театр (цирк!) с барахолкой в обрамлении – чрез площадь с Лениным, ход прямиком в бардак. Что город; строем, вся страна.
Такая в Балакове хозяйствующая власть.
Впрочем, теперь, конечно мэра такого нет; по здешним временам как можно…
Посадили не посадили, но, за следствием, мэр под арестом. Вот интересно, спрашивают его: «А сколько стоит новый ваш автомобиль «Ауди-А8»? – «А три тысячи рублей!» От!.. «А трёхэтажный ново-построенный коттедж принадлежащий вашей неработающей жене?» – «А коттедж стоит 3-4 тысячи рублей; точно испросите у жены»; она, видимо, мелочными тратами в хозяйстве личном мэровском заведует; вполне традиционно… Арестовали же его за нецелевое использование бюджетных средств. «А сколько стоит…»
Так что – именно наоборот: не удивительно. Неудивительно, что собственно экспансия случилась.
Вот найден – вытрафаречен на поверхность, лучше – объяснительный ответ. Поверхность сознания, оперативно-доступную его часть.
Но это – частность.
Вот уж действительно: приснилось бы Чапаеву такое!.. Было: во времена, конечно же, гражданской войны приезжал он в Балаково – родная сестра вышла замуж за попа!! По местным легендам едва он не разнёс по брёвнышку свой отчий дом, и «родственника» нового избу, и чуть не всё Балаково.
Когда б он появился здесь! в смысле сейчас…
– Контра! – сто процентов именно и только так определил бы суть владетельных хозяев нынешних времён, яростно ненавидевший эксплуататоров-кровопийц современных ему, легендарный, изюменный комдив.
Впрочем, ничего он не добился, не сделал, не смог; тогда, в войну, с сестрой. Природа человеческая сверх проста и однозначна: покоя и довольства; комфорта и достатка; хлеба и зрелищ; всего и только желает и желал во все века и годы, эпохи человек.
Кто скажет: 3%, 2 или 1 кого не касается хотя бы последняя из пар: «всего и только»… Кто сосчитал? Здесь, на Земле…
За что боролись?!
Как кто…
Хлеба почти достаточно человечеству ныне, зрелищ же – более чем. На наш субъективный взгляд. Причём за последние десятилетия и годы, один из постулатов диалектического материализма наглядно практикою подтвердив, количество последних явно перетекло в новое качество. Зрелище заглушило, забило в всечеловеческом информационном поле культуру, искусство, творчество, всё.
Какой выбор был 20-ть и 70-сят лет назад; и что сейчас?!
Да, – театр старо и узко; шоу, – вот оно, определение. Жизнь наша – шоу; всякий кто добился в ней успеха – шоумен.
Дай Бог быть зрителем; не режиссёром!..
Мысль свою – сводить дочку в музей Чапаева – решил-таки Антон претворить. Посоветовался с женой. Та выдала, абсолютно по-женски: «А что; в мавзолее была, пусть и этого посмотрит…» – примерно так; согласилась то бишь. Кого уж «этого», чего смотреть Антон и выяснять не стал. Поговорил и с дочкой, Светланой. Та, в свои девять лет, по поводу Чапаевых, и прочих личностей около, полу, а и просто легендарных, была информирована примерно так, как Антон в том же возрасте относительно подробностей быта фараонов древнеегипетских, т.е. практически никаких.
На вопрос, к примеру, – кто такой Пугачёв, – она отвечала: «Про него город назвали...»; дословно. О Чапаеве сказала: «Командир!»; а какой? – «Который на коне воевал.»; ну а когда? – «Ещё давно...» – выдохнула грустно. Вопросы «с кем» и «где», понятно, неуместны. Это прежде, непременно, с цветением садов в действе сём совпадая, один раз в год осуществлялся школьный, обязательный поход в Чапаевский домик-музей; нынче же кому это надо? Так что незнанье простительно. Однако, такой культурный пробел Антон теперь и воспылал просто таки устранить...
Света не возражала; поход в музей распланирован был на конкретное число.
Понятно, что назначенный день настал.
– Здрастуйте, пазалуста! – улыбка приснопамятного гида сверх-старательно радушна; сам облачен в пиджачную пару и галстук; моложе; однако шаблонно-волшебным словом напомнил Антону воинственного уборщика-шваброносца.
– Здравствуйте, – буркнув, Антон ткнул в плечико засмотревшуюся на корейца Свету.
– Здрасьте! А вы клоун?
– Света!! Извините...
Всё началось не так. Сначала билет – 10 рублей; 10 рублей Антону, конечно, ничто, но... Не обеднел бы «Самсунг» полностью музей обеспечив; всё едино десятирублёвых билетных копеек даже на зарплату этому... огалстученному не хватило бы; не ломились посетители в дом-музей. Но да, подумалось – он у меня этот червонец драный отработает по полной; ежегодичные рассказы Марь Иванны крепко впечатаны в память, - допрос будет произведён со знанием дела; Антон чувствовал что сам может гидом в музейчике выступать. Ан вот, – извиняться пришлось...
Вообще, отделали домик неплохо, основательно по-корейски. Везде цветы посажены; расставлены, разложены; везде запах, аромат; чистота-порядок изумительно-идеальные, каких никогда тут и не было и не должно было быть. Туалет знаменитый (знаменитый среди школьников: «А Чапаев тоже в него ходил?..» «Ходил, ходил...»), деревянный – крючко-запорный ровесник музея (дома) снесли – видимо в архитектурном музейном ансамбле незаменимым он не был, и самостоятельной ценности не представлял, – поставили взамен кирпичный. «Цивилизейшен», одним словом.
Покуда Антон производил ностальгически сравнительный осмотр, гид, выдав предварительно-ознакомительный экскурс, правильно сориентировавшись, начал тарабанить основную часть концентрируя внимание на дочке.
– Усю сваю маладую зызнь расисьский гирой Ця – пай – иф празыл у насэм гораде.
«Ух ты кореяка! В «нашем» городе уже! Вот наглость буржуйско-тигриная!» – подумал покоробленный этим «нашем городе» Антон, не зная как и реагировать вслух; и реагировать ли вообще; пока думал – промолчал.
Улыбчиво заведённый гид тараторил что тот компьютер; где у Марь Иванны уходило четверть часа, он успевал уложиться в 4-5 минут. Но – всё чётко и точно; не придерёшься...
– Вот лапти, пазалуста. В них хадил папа Ця – пай – иф. Вот исьсё лапти пазалуста,.. – «ещё» лаптей было много, не меньше штук пять, в смысле пар; видно семья у Василия Иваныча довольно была большая; фразы, однако, далее следовали строго шаблонные, менялись лишь варианты степени родства лапте-владельцев и геройского комдива; приводить их здесь не имеет смысла.
Всё так и заведённо шло; уесть полу-тарабарщину (тарабанящего весьма быстро), самсунгового гида не получалось. Ни разу не ошибся; пришлось переходить к активным действиям. Антон принял очень заинтересованный вид.
Представитель производителя быто-чудес, самых современных, как раз и объяснял чапаевских времён предметы быта, явно чудеснейшие в непонятности сказочной своей для Светы.
– Этим «ух-хват» мама Ця – пай – иф доставал ку́сать.
Света в восхищённом недоумении смотрела на ухват.
Дошла очередь посуды.
Расставленные в тщательном порядке стоявшие на столе аккуратнейше «вылизанные» разнокалиберные глиняные горшки, с деревянными, лежащими соразмерно около каждого горшка, ложками вкупе, настырно толкали в ассоциации сказке про Машу и трёх медведей.
«Ага, – это либо новые персонажи, либо корейцы отмыли их до неузнаваемости.» – подумал Антон.
Гид не менее настырно именовал горшки чугунками.
– Из этот цюгунок ку́сал папа Ця – пай – иф…
Гид переместился к следующей посудине, явно намереваясь, по своей единообразной тактике-программе, распределить глиняные чугунки по членам чапаевской семьи и, наверное из удобства, затем отдельно обсказать всё то же за ложки. Впрочем, за ложки лишь догадка; не ручаюсь. Но Антон, вспомнивший кое-что из школьной юности своей, ринулся словно тигр (тигр, тигр..? не тигр… сбой… Ну, скажем – лев. Да: «ринулся как лев…») из засады, прервав «программу» прямо посереди очередной штампованной из силикона фразы.
– Из этот цюгунок…
– А вот нам говорили что они все ели из одного чугунка! – авторитетно заявил Антон.
Светлана с уважением посмотрела на отца.
– Большой такой. Чугунный. Сначала батя ложку черпал, а дальше все в очередь, по старшинству, и ни-ни дай Бог раньше положенного, и тем более самого бати в чугунок залезть – сразу от отца ложкой по лбу! У нас и вообще раньше обычай такой был, везде. Даже поговорка такая есть: «не лезь поперёк батьки в пекло», – это Антон больше отнёс уже Свете, чем, надо заметить, поднял весьма, в глазах её, авторитет. – Так как? – это уже гиду.
Тот заметно забуксовал. Улыбка его несколько растерялась; видно было, что процессоры внутри задымились, логическая цепочка прервана, переходы с другого на одно сорвались с зацепов; ситуация нештатна; программа дала сбой.
– Кы-ым, - кореец прочистил горло. – И-из-винити пазалуста. Из этот цюгунок кусал папа Ця – пай – иф, – неуверенно «начал продолжать» чудесный азиатский гид.
По ходу программы, однако, он набрал обороты уверенности…
Добрались до деревянной кадки с водой, с ковшиком-черпаком. Гид не успел «её объяснить».
– Пить хочу! – заявила Света; может и впрямь жажду почувствовала она, а может просто к экзотике кадушно-ковшечной захотелось ей приобщиться.
Антон без разговоров потянулся к кадушке и набрал воды черпаком.
– Нильзя воду пить пазалуста! – забеспокоился цяпай и программный гид. – Нильзя, нильзя; грязна!
А Антон уж было подумал что кореец распереживался за ковш.
– Я пить хочу, - Света гнула своё; вот как будто напугать могло её это «грязно».
– Сичас, сичас; нильзя воду пить пазалуста! Грязна! – протараторил настойчивым клиентам, выбегая куда-то – зачем-то из комнаты кореец.
– Пазалуста! – он вернулся с целой пластиковой бутылкой минералки и стаканчиком. – Ку́сайте на здаровье! – улыбка его была, вроде бы, искренне радушной. Он угощал.
Света отпила прохладной минералки без всякого интереса.
Экскурсия вновь пошла своим чередом. Своим; определённым.
Гид нынче рассказывал про «саску» Чапаева. Действительно, всё Антон так и помнил, так и было; примерно во случае всяком. Эту шашку – висевшую в музее – Чапаев то ли снял, то ли ещё как-то добыл, факт что у казака. С ней и воевал, покуда в одном конном бою не сшибся с каким-то супостатом-противником, вооружённым «германской шашкой», и, при скрещивании клинков, чапаевская «казачья» шашка «лопнула»; соответственно конец у неё обломился напрочь. Когда Василий Иванович приезжал по гражданской войне на свою малую родину (видимо по поводу сестры-попадьи; или было другой раз; неизвестно точно; мне) он имел пожаловаться – почему, дескать, у проклятых империалистов, даже и шашки лучшéе нашенских; неужто сделать хотя такие же как у германца не умеем? Эх, Расея… (царская, разумеется). И пришёл к нему рабочий (с переименованного теперь в «именидзержинского» завода; неизвестно как звавшегося в чапаевские времена), и сказал: «Не переживай, Василий Иваныч, изюменно-легендарный, ты наш герой: будет тебе такая шашка, что сможешь рубить не опасаясь любую контру, что внутреннюю, что империалистическую, мировую; пусть только у них, гадов, шашки лопаются с зенками вместе; чтоб их разорвало. Выкуем, сделаем. Ты только контру резвее громи». И выковали, и сделали; и впрямь на удивление замечательную шашку; рубил-скрещивал: хоть бы хны – любые, будь они супер и сверх империалистические клинки держала рабочая волжская шашка с честью.
С честью рубился Чапай, и…
Ну да это я уже не сейчас, не о том.
По местным легендам Чапай с этой шашкой чуть только не спал (вернее как раз и именно спал; по местным), а и утонул когда, шашка эта прямо-таки была натурально при нём.
А как же? Любой вам скажет. Поплыл Чапаев через Урал; патроны с «нагана» перед этим все расстрелял: что ж, он без оружия на тот берег рассчитывал, что ли перебраться?! Да он же комдив! О чём вы! Да неприлично просто без шашки было б ему; не положено. Даже и речи нет; не о чем тут говорить. Да и не поплыл бы он без неё…
Ну а в музее теперь висела, конечно, казачья, обломанная шашка; о чём кореец рассказал; подтвердил.
– А покажи!
– Извинити? – не понял Антона гид.
– А что сломана шашка!
– Извинити; саска сломанная; так. Кагда геройский Ця – пай – иф,… – кореец, похоже, собирался повторить весь круг, сбитый посередине.
– Да слышу что сломана! – Антон не только что слышал, а и знал: всенепременно, каждый прежний ежегодно-обязательно-коллективный поход, они, ритуально, выкруживали Марь Иванну показать сломленный германской сталью клинок. – Мы с дочкой посмотреть хотим, убедиться.
– Да-а! – Света, начинавшая уже скучнеть, проявила безсомненную солидарность.
Кореец что-то ещё – совсем уж невнятное – пробурчал.
– Шо ж мы, деньги зря что ли платили? Да и дочке вот интересно. Покажи, покажи, не сделается с твоей шашкой ничто, – освоившийся наступал на гида Антон.
То ли деньги, то ли дочка, то ли что, но – всё невнятно бурча – гид вынул из ножен шашку и предъявил Антону с Светланой обломленный на конце клинок. И шашечная история в гидосамсунговом исполнении была продолжена к вящему удовольствию, в основном, Светы.
– А правда, что Чапай-ев с шашкой этой спал? – разошедшийся Антон не желал остановиться.
– С саской Ця – пай – иф ваивал,.. – после некоторой раздумчивой паузы выдал гид; видно он понял, что от этих посетителей одной программой не отвяжешься; тоже, значит, всё же, обучающаяся модель.
Но и Антон не сдавался:
– Ну а утонул-то он действительно с ней?
– Ця – пай – иф утанул в рецьке У'ал, – кореец почти уж и не буксовал; привычка… – Саску новую не насли,.. – гид печально вздохнул; жаль ему то ли Чапаева, то ли шашку, то ли о своём, корейском, что… Всё как-то человеческую сущность свою проявил: хоть попытался на последний Антонов ответить вопрос; пусть не знал… Не всё так и плохо может быть? Антон, Антон… … …
– А в Корее Чапаев есть? – под занавес экскурсии вымолвила Светлана; что-то щёлкнуло в детской логике её там, непонятное; неидентифицируемое начально.
– Есть, – чуть не без акцента серьёзно ответил гид.
К «досвидания», помимо извечного «пожалуйста», он присовокупил «приходите ещё», видимо уже от себя, и вышел проводить дошлых клиентов лично на крыльцо.
Пока выходили, однако, Антон успел углядеть в мусоре едва початую Светой бутылку минералки. «Отцедила то всего пару глотков! И стакан выкинул! – подумал Антон. – Вот…» – не додумал.
Ещё всё гид стоял на крыльце, во дворе находилась колонка.
– Пить будешь? – это он Свете; решил «угостить».
Одновременно:
– Буду!
и –
– Нильзя воду пить, пазалуста! Грязна!
– отреагировали Света и корейский гид; последний убежал в музей.
«За минералкой…» подумалось.
– Я с колонки хочу! – Светлана.
- Минералку пей. Неудобно…
Впрямь, с ново-непочатой бутылкой заторопился кореец; глядя в узко-добродушный расплыв его лица отказаться от минералки не смог бы и вовсе непьющий минеральную воду человек. Попили оба – Света и Антон.
– Спасибо!
– Спасибо!
– Спасиба вам, пазалуста! – гид, сложив друг на друга ладошки на груди, совсем слегка поклонился; вежливый. Трудно ему…
Парк; мороженое; игровые автоматы; домой Антон со Светланой вернулись уже под вечер.
– Ну что, понравилось в музее тебе? – спросила мама у дочки.
– Да.
– И что больше всего?
– Гит! – был ответ; подумав, Светлана добавила, впрочем, – Ещё папка; и сашка с поломанным концом…
« Хоть знает кто такой теперь Чапаев».
Поход музейный прошёл; дел никаких; но смутно: мысли; странные неклассифицирующиеся удобообычно чувства и мысли обуревобудоражили нашего героя. Свербило его; дома не высидел, собрался, ушёл.
«Куда?» – «Погулять…»
Само собой принесли в парк.
На той самой перво-страничной лавке додумывал: что же; что всё-таки не так; в чём, почему нет сцепки, равновесия, душевного покоя? Строили Чапаеву; изюменной гордости; себе, – хорошо, ладно! Но, – сейчас обустроено всё – лучше желать нельзя, – чисто; нестрашно главное: в наши крутые годы отпускай сюда гулять жену с дочкой хоть вечера и ночи на пролёт, и ничего, и будь покоен.
Где же стыковка, срединное золото, равновесие между чистотой и гордостью; широкой державностью и покоем; изюменным чувством и бытовыми чудесами? Где?
И додумал; не всё так и трудно; на всё только время, на всё лишь старание, на всё труд; на трудность – его нужно и приложить, – труд; труд, старание, время. Простейше всё.
Частность в сторону.
Нет никакой нестыковки, а есть принципиально верный (что и нестранно – душу свою не обманешь, можно лишь, вполне успешно, голос её заглушить; он и изначально не чёток) душевный непокой; смятение, традиционно и обычно, дабы не мешать обыденности, загоняемое в самый дальний, тёмный угол. А зря.
Мы сами должны бы сцепить воедино порядок и гордость. Мы. Сами. Должны. Никто не сделает за нас.
Нечему нам обижаться, ни на корейцев, австралийцев; пингвинов; ни на кого вообще; лишь на себя.
Работайте, коли хотите, чтоб было вам – ВАМ! – хорошо; работайте – и головой, и руками, умом, интеллектом, работайте духом. Работайте духом.
Балаковский, мемориально-самсунгово-парковый вечер вступил, окончательно, в сумеречные свои права.
Бледно-зелёное небо мягко обрамляя вечерне-красный – густой, но не яркий – ровный, как по трафарету набитый, и как семафором высвеченный запрещающим сигналом, солнечный кругляк. На сиротливом, безоблачном поле неба не ветер (безветренно ибо), но время, кружением вечным своим – планет, эпох – пасло одинокий кровавый диск. Воздух, упокоенный странно цветным небом, тишайшим из омутов, что студень из марева, зеленел окрест. Жило, дышало одно лишь младое небо; текуче-покойным дыханьем своим; баюкая солнце и воздух, деревья, парк, город; всё.
Из парка Антона потянуло домой.
Он уже уходил, когда в поле зренья попал музейный домик.
В оранжевом комбинезоне, кореец – то ли гид, то ли нет – с какими-то баллонами за плечами и шлангом с распылителем в руках, с приставленной лестницы – опрыскивал чем-то зачем-то снопы соломенной крыши музея. Они это часто делали. Видать, раствором сохраняющим каким-то...
Комбинезон, баллоны по-за плечами, распылитель – «охотники за приведениями» вспыхнули ассоциацией у Антона в мозгу.
Озелёненный небесным отсветом воздушный студень; кореец, охотящийся за приведениями на соломенной крыше музейного дома, советского (русского, волжского, балаковского?...) киногероя: преображённая маревом инореальность со всех сторон охватила Антона; он поспешил.
Кто приведенья? За кем охота здесь?
Лёд тронулся?
Дома Антон раньше Светы лёг спать…
Ночь; ужо спят балаковцы; спит город-герой (литературный; повести нашей),.. да, спит город-герой Балаково; спит Волга; спит сама Русь. Тяжёлый и душный, давнишний и давящий сон.
Обычный наш современник: не слишком большой, и не так чтобы малый; не бедный, не богатый; не город, но и не городок; наш современник, наш герой – Балаково. Обычнейший – вот в чём тут соль.
Странно ему, что и выбился в герои…
По нынешним, шоу-экшеновским запросам и временам. Однако – всё в пику нынче, всё супротив, всё в противуречь: обычно; просто вот не доходят глаза…
То и здесь: всё в «контраст».
Таков сон; такая и жизнь. Внешне всё пёстро и резко, ново-манерно и образно. Та внешность виделась; больше со стороны – как в зеркало на себя, или пересмотреть видеосъемку: виделась. А ощущалось – глубинно, невнятно, в смятение, изнутри… Ощущалось:
Жизнь текла хоть и более-менее сладкая, благополучная, но какая-то,.. не осмысленная… Бесцельная какая-то жизнь. Живёшь – и живи, и ладно, и будь этим доволен, – что просто живёшь, что всего-навсего жив. Будь.
Будь; и всё.
Так ощущал; ощущал герой; наш город-герой Балаково.
Это не прошло, это не кончилось – оно с нами, оно здесь, оно внутри нас. Был застой – омут, стоячий водоём, болото. Мы остановились; мы не текли. Была перестройка – но болото нельзя перестроить. Зацветшую отстойную воду нужно пустить на проток – сменить её, дать ей направление, теченье; течение мыслей, духовных стремлений, идей. А если лишь только взболтнуть – ну взбаламутится всяческая придонная накипь, ну замутится и без того не кристальная в тихом болоте вода, ну газы наружу прорвутся со дна, коли есть – а и всё. Дальше болтать – мутить больше; всего; перестать – накипь осядет, болото вернётся в первоначальное своё состояние; только.
Нужен проток: мыслей, стремлений. Идей.
Духовных трудов и исканий.
Проток.
Но, единое из приобретённых в борьбе (ради просто борьбы) «неоспоримых достоинств»: именно уменье глушить – ощущенья, смятенья, и самые лишь побуждения к сколько-нибудь нерациональным волнениям…
Уже и в прозелень, плесневелой головкою сыра, бледнела над Волгою с неба, иной отражая свет, с кривою улыбкой, луна.
Течения чуждых небес упокоили воздух идей балаковских в тишайший беззвёздный омут.
«Нам бы всего побольше, да сразу, по святости нашей изюменной, без труда.» - осталось одно.
Броженье однако же не проток.
Блаженность совсем не гарант нам блаженства.
Да и брожение, блазнится, выпузырилось вовсе давно.
Что начиналось на Яике, то упокоилось на Урале.
Не на Урале?
Век;.. утонул в Волге, восстав из рек Урал, Чапаевский призрак; то в прошлом веке.
Не в Волге ли;.. много великих рек.
Великих языков на планете мало.
Какими чертями загнали язык наш в искусную косность искусственно-бледных плотин?
Стоп.
Омут; домчались.
Спал воздух, изюменно-венецианный город, герои; стояла ночь.
Стояли великие реки, являя собою с зелено-текучим, чужим, молодым тигроглазым небом, разительно-резкий контраст.