Веревки вьют…
Там, где пролиты чернила,
Ноготь черный след оставил,
Обветшавшие стропила, держат дом
Стальным титаном
Лед застывшей земляники,
В зеленистом обрамлении
Растопить на сковородке
Тонко лунный луч нарезать,
Подавать неохлажденным…
А когда завоет ветер, мыши выбегут из дома,
В зарождающемся свете
Прилетайте поскорее,
Нам без дятлов так тоскливо!
Внезапно закончились прогулки туда-сюда, как это получилось до сих пор остается загадкой. Видимо вмешались тайные силы. Теперь все ходят исключительно по прямой линии, не сворачивая и не отвлекаясь на полутона. Ослепительно белые коридоры незатейливо приводят к широким, дышащим залам, где в засахаренных кадках стоят миниатюрные вариации пальмы. Там широкие французские окна, удивительной чистоты и прозрачности, некоторые чуть приоткрыты. В воздухе витает аромат мяты и базилика.
Безликие люди в одежде из теплой, мягкой ткани ходят по прямым линиям, вдыхают запахи, возможно, даже, они живут, но, боюсь, полной уверенности в этом нет.
Но тут, кто-то опрокинул сверху банку чернил. Так сказать, маленький конец света в стакане. Миниатюрный Армагеддон. Теперь, совершенно уверен, что там никто не живет.
Это в очередной раз доказывает, что удачный научный эксперимент должен заканчиваться маленьким разрушением.
На стене висит картина, на которой изображено кладбище лабораторных мышей в лунном свете. Жуткое зрелище, такое словами не описать. Под картиной, в старом, одряхлевшем кресле сидит старый, одряхлевший старик. Глаза его слезятся, а руки, покрытые старческими пятнами и крупными венами мелко дрожат. Изо рта свисает крепко погрызенная вишневая трубка. Огонь в ней давно погас, но запах табака еще витает в комнате. Поеденный молью плед прикрывает тощие ноги старика. Старик говорит:
- Я тащусь от попугаев, до чего же умные, собаки! Надоело мне сидеть в этом кресле, вот пошел бы погулял, да ноги не держат… Может, хоть пару шагов сделаю…
Старик поднимается, делает пару шагов, падает, задевает рукой чернильницу на столе.
Он устал, из него все вьют веревки…