НАЧАЛЬНИКИ
В моей жизни было семь начальников. Все они любили меня, а я любила их. «Настоящий начальник должен быть один и на всю жизнь!» – говорила мне мама. Но я росла влюбчивой и легкомысленной. И бросала всех, с кем встречалась, с благодарностью принимая их уроки.
Своего первого начальника я почти не помню. Это случилось много раньше, в студенческие годы. Незнакомый человек подошел ко мне, потрепал за рукав и сказал, что давно приметил меня на семинарах и лекциях и зовет в свою частную школу. И я пошла преподавать, а он мной почти не руководил, потому что одновременно был замом в одной крупной конторе и деньги делал там, а школа ему была для души.
Он научил меня разделять грязные и чистые дела и не делать их в одном месте. «Не при детях!» – говорил он. И по суровому имел дело со взрослыми дядьками, а в школу носил тортики и книжки. И никто ему ничего не мог сделать, поскольку у него были льготы за благотворительность. Он научил меня тому, что руки надо мыть после работы. Он вел здоровый образ жизни, учил всех бегать по снегу босиком и ничего не бояться. Он говорил, что школа должна быть большой семьей, и призывал к этому сотрудников. Но я еще не умела смешивать профес-сиональные и личные отношения и любила его как начальника, а как человека – не любила, поэтому мы с ним расстались.
Потом в стране случился кризис, и работы не стало. Мои сокурсники отпра-вились продавать джинсы, а меня родня пристроила к знакомому декану коммер-ческого вуза. Пользуясь случаем, тот предложил мне такую скромную, почти застенчивую зарплату, каких не бывает. Я вела дела его студентов и любовалась на их наряды, которые были гораздо дороже моих.
Он научил меня тому, что экономика должна быть экономной. Зачем платить кому-то пять тысяч, если он работает и за две. Ведь если толпа беженцев толпит-ся под твоими окнами и поет серенады, они не могут выбирать, а ты – да. И даже если времена не так жестоки, легко набрать себе дешевых рабочих. Приманить их любезным обхождением, отличной командой, приятной работой, лучше которой нет в этом городе! – а когда им будет жалко оставить все это, шантажировать увольнением. Не нравится – уходи. Конечно, я не была ему верна за эти деньги. Я нашла себе кое-кого поинтереснее.
Она была начальником поневоле. Когда в курилке подчиненные по-дружески спрашивали ее о ближайших бизнес-планах, она махала своей ухоженной ручкой и говорила: «Доживем до понедельника!» Я называла ее Теткой Лариской.
Она научила меня милой мягкой манере в обращении с заказчиками – осо-бенно с теми, чей заказ безнадежно провален, и с коллегами – особенно с теми, чей уход недалек. Слово за слово у нее можно было вытянуть последние сплетни о личной жизни сотрудников, и никогда – об их профессиональной компетентно-сти.
Она никогда не пила пиво с подчиненными, но по пятницам запиралась в бухгалтерии и пила дорогой коньяк. А под Новый год после праздника в типо-графии взяла меня за руку и протащила по всем кабакам, где развлекались другие сотрудники: «А как же команда! – говорила она. – Не будем отрываться от коллектива!» Она ни с кем не портила отношений. Когда мне нужен был органай-зер на стол, она отдала мне свой. За это она прикрывалась мной как щитом от злых и обиженных клиентов, выставляя меня улаживать споры и в случае чего играя в злого и доброго полицейского, когда менеджер говорит «нет», а директор говорит «посмотрим». Но дела ее шли неважно, и она уступила свой трон и меня по сходной цене. Мною занялся другой начальник.
У нее были длинные ноги и короткие волосы, очень красивая женщина. Но больше, чем меня, она любила мальчиков-дизайнеров, так что мне доставалось мало ласки и тепла. Кроме того, она обращалась ко всем на вы, хмурила брови и держала дистанцию, боясь, что ее молодость помешает начальственной строгости и ее будут любить, но не бояться.
Она научила меня тому, что коней на переправе меняют, еще как. Она гово-рила: «Я хочу, чтобы моя фирма была самой крутой в этом городе». Поэтому захромавших коней она отстреливала. Когда у менеджера пропадал голос от бесконечных переговоров, а у дизайнера темнело в глазах от плохих экранов, она не отправляла их на больничный. Она их отправляла совсем. И на всякий случай я искала себе начальника на стороне.
Он носил строгий костюм с галстуком и пляжные шлепанцы. Это должно было меня насторожить, потому что таким же был и его стиль в делах. Он любил раскинуться в кресле и мечтать о будущих хороших деньгах. Это был очень обаятельный начальник.
Он научил меня тому, что без труда вынешь рыбку из пруда, надо только свистнуть рыболова-спортсмена, который будет это делать не за вкусную еду, а из азартного интереса, за медаль и горячее рукопожатие. Он поместил объявление о вакансии журналиста и велел отказывать всякому, кто станет спрашивать об окладе. «Нам такие люди не нужны», – говорил он.
У него в кабинете были хорошие обои и мягкая мебель, а в кабинетах со-трудников – старые стулья и старая штукатурка пластами. Начальник радовался как дитя, когда я приносила ему грошовый заказ на рекламу, хотя я состояла редактором его газетенки и это совсем не входило в мои обязанности. Но его мало интересовали мои концепции. Он смог в одночасье уволить свою команду, когда один пройдоха напел ему сладких песен о предвыборных суперпроектах и привел своих людей. После истории с ним я так утомилась от начальников, что чуть не ушла в монастырь. Но природа взяла свое, и за соседним столом снова сидел как бы начальник.
Те, кому он был непосредственным начальником, считали его весьма по-средственным, и он это чувствовал. Поэтому он кричал: «Я тут еще главный! Последнее слово будет за мной!» Ладно, говорили все, пусть. У него ведь нет семьи, и в творчестве он не преуспел, и денег у него нет, и развлекаться он не умеет, так что как ни крути, а утверждается он только за счет заведения. Ему не перечили.
Еще он любил объяснять все по многу раз, как детям. Сначала я думала, что у него склероз, а потом услышала телефонный разговор, где он восемь раз повторил один и тот же вопрос. Может, он просто считал собеседника не слиш-ком умным. Всех собеседников. За это сотрудники называли его ласково: «наш старый нудный папа», хотя он был всего лет на десять старше и его могли бы называть «босс» или «шеф» или как-нибудь еще.
Он научил меня тому, что работа – последнее прибежище тех, кто больше ничего не умеет. И если кто-то учит и учит кого-то тому немногому, что умеет сам, то нужно дать ему эту маленькую радость. Поэтому я жалела его как челове-ка, а как начальника – не жалела, и ходила уважать другого начальника, который был и вправду умнее меня.
Он отмечал подчиненных в девять утра и увольнял за два опоздания. Он очень любил порядок. В конторе был отличный рабочий режим. Когда на элек-тронных часах загорались два нолика после цифры восемнадцать, кто-нибудь говорил: «Шесть!», и через две минуты никого не было в здании. Потому что если ты остаешься после отбоя, значит, ты не справляешься со своими обязанно-стями в течение рабочего дня и тебя надо уволить. Это способствовало правиль-ному настроению.
Он научил меня тому, что взаимности можно требовать смело. «Я соблюдаю ваши права и создаю вам условия, а вы хорошо работайте», – говорил начальник. Поэтому на большой кухне был холодильник, микроволновка, кофеварка, канист-ры с родниковой водой, мягкий диванчик, большая банка общественного кофе, мешок общественного печенья, кондиционер и телефон, и все это как-то умиляло. Хотя многие все равно не выдерживали нашего концлагерного режима.
При этом он был абсолютно компетентен. На каждом этапе производства он знал за любого сотрудника, как лучше поступить, как сделать работу целого дня за десять минут. Он мог сам провести продукцию от идеи к печати, но позволял каждому делать свое дело, не предупреждая, а лишь наказывая за ошибки. И я бы никогда не рассталась с ним, если бы не мое легкомыслие...
...А мама меня утешала. «Ничего, Василиса, – говорила она, – настоящее сча-стье на кривой козе не объедешь. Ходит где-то твой настоящий начальник!»
ВЛЮБЛЕННОСТИ
В своей жизни я влюблялась бессчетное количество раз. Никакие другие со-бытия – ни смена работы, ни званые обеды, ни путешествия – не повторялись так часто. Не то чтобы я гонялась за идеалом – потому что однажды я его нашла, но и не успокоилась. Не то чтобы я была ненасытной, как Дон Гуан – ибо каждая влюбленность насыщала меня настолько, что я готова была остановиться. К счастью, общество и мораль ко времени моих первых увлечений уже находились в полнейшей растерянности, так что никто не внушал мне мысли о постыдности вольных чувств.
Первый раз это случилось в первом классе. Его звали Стас. Он был милый и легкий, такой стройный и светлый, как маленькая свечка, ходил прямо и медлен-но, как будто плыл по воздуху, оказываясь то в одном углу класса, то в другом... Чаще всего он бывал у окна. И когда он стоял там, такой серьезный, такой задумчивый, мне хотелось подойти и обнять его, как маленького зайчика, погла-дить, спасти от всего безумного мира… Он был одним из самых популярных мальчиков в классе. Мы с ним сидели за одной партой.
Во втором классе меня научили, что нужно делать, как заколдовать парня, который тебе нравится. Нужно было лишь выпить восемь стаканов воды из-под крана, причесаться, завернуть расческу в бумажку с именем мальчика, положить под подушку и крепко уснуть. Считалось: на следующий день он обязан при-знаться в любви.
На следующий день я слегла от ангины. Не то ледяная вода, не то неокреп-шие нервы были тому причиной. Подружки пришли навестить меня и рассказали историю: учительница затеяла пересадку многих – и Стаса к другой девочке. Стас упрямился и плакал: нет-нет, я хочу сидеть с Василисой! Так подействовало мое заклятие – или, как сказала бы я в шестнадцать лет, мой волевой импульс.
Вскоре меня одну из первых приняли в пионеры. Стас встретил нас у дверей школы: что, Василиска, сейчас совсем загордишься, разговаривать перестанешь? – и посмотрел снизу вверх грустным взглядом. На этом его след в моей памяти теряется.
Тогда же я получила и первый опыт кокетства и отвержения. Родители взяли меня на юг, остановились в частном домике под раскидистой вишней. В соседях была такая же молодая семья с таким же восьмилетним ребенком. Ребенок смотрел на меня целый месяц. Выходил во двор, садился и смотрел, ни разу не заговорил, оглядывался за ручку с родителями. Я красовалась и отворачивалась, чтобы он мучился. Я была гордой и надменной, и мне доставляло несказанное удовольствие ловить его взгляды из-за плеча. Неизвестно, откуда я этого нахвата-лась, но до сих пор замечаю, что совершенно не нарочно, но очень надменно и вызывающе отворачиваюсь от случайных взглядов.
В шестом классе случилась первая любовь-игра. Это был самый высокий и темноволосый мальчик в классе, с очень красивыми и большими чертами лица, имя у него было тоже высокое – Аскольд. Я сидела от него через парту. Я сочи-няла эпиграммы, мы состояли в переписке. Окружающие были не меньше заинте-ресованы в нашем эпистолярном романе, я сочиняла эпиграммы и на них, завора-чивала в конфетные фантики и метко бросала в лоб. Но он не носил мой порт-фель, не делился со мной завтраком, да это и не было нужно. Я упражнялась на нем в искусстве флирта.
Все свои лав-сториз я должна приводить к завершению. Получать признание, заносить пометку в блокнот – да, закончено – и отпускать. Через много лет все снова и снова пересекаются, как я заметила. И лишь год назад, когда я зачем-то устроила встречу выпускников, и мой выросший и трижды женатый Аскольд вылез в ночное окно, чтобы с большим риском сорвать для меня ветку сирени, – я отпустила эту историю.
В восьмом классе я влюбилась в учителя. Ему было двадцать семь, и я дума-ла – как у такого молодого человека могут быть жена и дочь, как рано он завел семью, печальная история. Он был историк. Прогрессивный учитель, он расска-зывал, как все непросто в нашем изменчивом мире, и почти не пользовался учебником, потому что прочил ему старение. Если бы я нашла те тетрадки, я бы увидела в них ряд весьма метких предсказаний относительно политической ситуации. В итоге он стал работать милиционером, не то потому, что надо было кормить подрастающую семью, не то потому, что не мог выдержать нестабильно-сти своего предмета. Но дело не в этом.
Я влюбилась в него. Да так, что разом узнала, что такое романтика, свечи, лирические стихи, и замирание сердца, и загаданное желание в Новый год... В Новый год я пила шампанское – залпом, каждый глоток под удар курантов – чтобы он обратил на меня внимание. Забавно, но это очень похоже на ту историю с восьмью стаканами в первом классе.
Я пробовала писать лирику. "Я хочу оказаться с тобой// В летнем вечере, в летней заре, // Ветер яблочный, ветер живой// Заиграет в закатном костре..." Справедливости ради надо заметить, что это были единственные сентименталь-ные произведения в моей жизни.
Кульминацией всего явился мой листок со стихами. Он был вложен в тет-радку с домашним заданием по истории – случайно, нарочно – кто знает. Никогда до этого мое сердце так не замирало. Я получила тетрадь обратно... Моего листка там не было – зато был другой листок, с его стихами. Увенчивал все эпиграф из Хемингуэя, который я запомнила навсегда: "There is nothing more difficult, than to tell a simple true story about a man" – "Нет ничего сложнее, чем рассказать простую правдивую историю о человеке".
Однажды после этого я пришла переписывать какой-то зачет по истории, пришла в неурочное время, занимался другой класс. Села на краешек первой парты. За моей спиной ходил любимый учитель. Сквозь дремотную тишину весеннего класса, сквозь свою задумчивость я вдруг различила слова: "Ведь известно, что студенты часто влюбляются в институтских преподавателей – посмотришь, идет по коридору какой-нибудь седенький старичок, а за ним толпой бегут девчонки в мини-юбках. В таком возрасте уже другие ценности – появляется умственный интерес. И это нормально, это закон жизни...". Он гово-рил для меня.
Среди всех моих увлечений странной кажется одна вещь – как могло под-чистую закончиться это? Ведь уже в десятом классе я не думала про него. Как-то мы зашли в исторический кабинет – возможно, уточнить что-то насчет контроль-ных – и я уже не смотрела на учителя, не говорила с ним. И когда все уходили, он сказал с каким-то сложным выражением: "Почему это Василиса в последнее время перестала интересоваться историей?" А я пожала плечами и вышла.
В десятом классе я стала сенсацией года. Я по привычке считалась девушкой скорее сообразительной, чем симпатичной, а тут у меня появился настоящий парень. А до этого парни были только у элитных девчонок. Меня зауважали.
С парнем мы познакомились на подготовительных курсах в институте. Днем я сделала в школьном кружке керамического зверька – не то лошадка, не то собачка, но чудо как хороша! – зеленая, в шляпе, с часами. Вечером не могла не похвастаться перед лучшей подругой. Мы сидели за третьей партой в шумной университетской аудитории. Справа от нас сидели два молодых человека. Я хвасталась очень демонстративно. Один из них, выше и симпатичнее, протянул руку: дай посмотреть. Хочешь, подарю? – сказала я. Конечно! – ответил он и протянул ответный подарок – черненую крепкую цепь (эта цепь только через пять лет потерялась с моей ноги, когда черти тащили меня в воду на пионерском празднике Нептуна). В перерыве мы вышли в коридор...
Наш роман продолжался с марта до июня, с дня рождения моего отца до вы-пускных экзаменов. Я сбегала с уроков, мы гуляли над рекой. На курсы приходи-ли порознь: я не хочу тебя компрометировать, – говорил он. Помню, как мы первый раз целовались: со мной это было впервые, и мне ужасно не понравилось, потому что у него были сухие шершавые губы, да и вся кожа на лице какая-то обветренная. Но мне было любопытно. Вообще многое в жизни делается из любопытства, насколько мне известно. Одна моя знакомая из чистого любопыт-ства вышла замуж и родила ребенка, ничем добрым это не кончилось, но она получила кое-какой опыт. Так же и я. И даже если бы у милого Матвея не было прекрасной осанки и экзотического происхождения – откуда-то с Японского моря, – я бы все равно стала с ним целоваться.
Потому же я, естественно, позволяла нашим отношениям идти дальше. Меня не очень интересовал интеллектуальный аспект – ибо чего-чего, а умненьких друзей мне всегда хватало. Меня не очень манил матримониальный аспект – ибо идти замуж за первого встречного тогда даже не приходило мне в голову. Но сексуальный аспект в мои шестнадцать лет еще не был достаточно изучен. И движимая любопытством, я однажды оказалась полураздетой в объятьях разгоря-ченного Матвея. Но тут случилось непредвиденное. Дело в том, что моя шелковая юбка весь день вертелась вокруг пояса, это раздражало, и чтобы ее унять, я пристегнула ее булавкой к майке. И вдруг я про это вспомнила, а ведь юбка, пристегнутая булавкой к майке, – это позор! И вот Матвей уже шарит рукой по голому телу, но что-то ему мешает, и пока он не догадался, что, я тоже лезу туда рукой в надежде скорей расстегнуть булавку. Его рука встречает мою, моя упирается, он видит в этом сопротивление, оставляет попытки и нервно курит на балконе. Так я не потеряла девственность в шестнадцать лет. Вскоре он привел меня на какой-то концерт, и по выражению его глаз и глаз незнакомой мне дамы я в какой-то момент поняла, что свободна. Через год у них родился ребенок. С Матвеем я еще несколько раз пересекалась на студенческих вечеринках, он боялся говорить со мной, видимо, ждал объяснений и слез, потому что мужчины не понимают, как можно встречаться и расставаться из любопытства.
Так закончились мои детские влюбленности, уступая место еще более раз-гильдяйским в моей столь типичной юности.
МИСТИКА
Мне часто кажется, что за моей спиной кто-то есть. Возможно, это одержи-мость бесами. Когда я остаюсь одна дома, я боюсь идти в ванную и оставлять дверь открытой, особенно если в коридоре темно. Но если я включаю везде свет, мне кажется, что я становлюсь легкой мишенью с улицы.
Когда мне было восемь лет, мне дали прочитать книгу "Голова профессора Доуэля". Было интересно, но потом настал вечер. Мама всю ночь просидела у моей кровати, потому что мне было страшно. Из соседней комнаты доносились голоса моего отца и младшей сестры, а мне казалось, что их головы установлены на прозрачных столиках. Меня тошнило.
В детстве меня поили успокоительным. В пять лет я вскакивала посреди но-чи и начинала кругами ходить по комнате. Мне казалось, что мир опрокидывает-ся, я еду по наклонной плоскости, и что-то вот-вот упадет на меня и раздавит. Я сквозь туман видела свою бабушку, которая просыпалась и шла ко мне, но я просила ее не подходить и не останавливать меня. Останавливаться было нельзя.
Это прошло к школе. Говорят, маленькие дети чувствительнее к проявлени-ям тонкого мира. Возможно, мои круги по комнате спасали меня от реальной опасности. Возможно, я действительно не была раздавлена или опрокинута благодаря своему детскому упорству – не давая уложить себя в постель и сдаться.
Один мой друг видел жихарку. Проснулся ночью, а посреди комнаты маг-ниевый факел. Как большой бенгальский огонь или искрящийся куст. На трех-летнего ребенка это произвело впечатление. Он стал говорить в случае упрямства – я не пойду туда, там Жихарка.
Когда я училась в начальной школе, у нас была отличная забава. Мы остава-лись после уроков в пустом коридоре и садились впятером вокруг скамейки. На скамейке с закрытыми глазами лежала девочка. Кто-нибудь медленно произносил замогильным голосом: "Наша панночка помэ-э-эрла, положим мы панночку в сыру зе-е-емлю, пусть воют над панночкой серые во-о-олки..." И когда речь заканчивалась, эти пять человек поднимали лежащую на двух пальчиках. Девочка лежала прямо, как доска, и легко поднималась вверх. Но стоило рассмеяться, как все волшебство исчезало. Позже мы пробовали проделать этот фокус снова, но ничего не случалось. Попытайтесь поднять на двух пальцах шесть килограмм и ничего не почувствовать. А тогда мы легко входили в транс.
История с левитацией закончилась довольно скоро. Однажды мимо прохо-дил первоклассник, наш обряд привел его в ужас, и он побежал с криком: "Там девочку хоронят!" Нам запретили это занятие.
В средних классах мы устраивали спиритические сеансы. На листе ватмана был нарисован круг с буквами и цифрами, и посреди всего ездило само собой нагретое на свече блюдечко. Мы только чуть-чуть держались за него кончиками пальцев. Духи слетались по первой просьбе, блюдечко крутилось, стрелка указы-вала на буквы, и мы с восторгом находили ответы на все вопросы. Пушкин сочинял нам матерные стишки, Сталин признавался, куда дел наших дедов, Гагарин рассказывал про будущих женихов.
Несколько лет назад я пыталась устроить то же самое со своими друзьями, но, похоже, мы стали слишком взрослыми.
Есть несколько фильмов, после которых я боюсь умываться в ванной и умы-ваюсь на кухне. Один из них – "Звонок", японская версия. Фильм про то, как люди умирали после просмотра загадочной кассеты. По сюжету после каждого просмотра у людей звонит телефон, но в трубке молчание. Некоторые мои друзья уверяют, что с ними произошло то же самое. Как же они спаслись? Так же, как задумано режиссером и продюсером – переписав кассету и отдав ее друзьям. Трюк промоушена здесь ловко заложен в самой идее. Но девочка, которая вылезает из телевизора, действительно бесподобна (опасливо озираюсь).
Недавно я узнала способ, который помогает мне оставаться дома одной даже при темных углах. Если перекрестить окно или угол, оттуда точно никто не вылезет.
КРИЗИС
Иногда я думаю, что у моего поколения психология неудачников.
Конечно, и среди нас есть олимпийские чемпионы, известные телеведущие и начальники собственных рекламных агентств. Это уж как водится. Но младшие братья уже наступают нам на пятки.
Моя сестра – младше меня на семь лет – росла тогда, когда у нас уже был компьютер, хорошая мебель, машина и оливки по выходным. У нее нормальная психология среднего класса: да, это всё можно купить. У нее вкус к дорогой и прекрасной одежде. Её кажется естественным, когда зарплата за месяц составляет тысячу евро.
Я росла на старом скрипучем диване с трухлявой спинкой и одевалась в ро-зовые без формы китайские пуховики, которые распределяли по записи на заводе моих родителей. Мне кажется очень хорошим, когда зарплата за месяц составляет четыреста евро.
Мое поколение – младенцы середины семидесятых. Дети веселых людей с большими планами, внуки победителей, потомки людей с четкими устоями. Жаль, до нас не дожило. Наша школа – анархия. Мы пережили очереди за хле-бом, черные флаги на смерть вождя, горящие киоски, розовые джинсы, пионер-ские галстуки, поездки к морю на инженерскую зарплату, красные пиджаки, электронную почту, полеты в Анталию – уже не свои, моду на религию, многие войны. Мы жили в двух мирах. В десяти тысячах меняющихся миров. А еще этот кризис. Молодые специалисты, которые никому не нужны. Люди, которых никто не ждет.
У моей младшей сестры уже не так. Ее поколение – дети восьмидесятых, они выходят во взрослую жизнь сейчас, когда все уже определено. У них есть четкие цели. У нас – нет. Мы растеряны и ошарашены до потери пульса. У нас, как я иногда думаю, психология рабов. Мы никогда не будем богатыми и удачли-выми.
Перечитываю дневниковую запись за девяносто восьмой год. Это как сотря-сение мозга, которое удалось подлечить, но координация движений не восстанов-лена... Мы большие дети, которые так и не выросли. Мы застряли в тех планах, не имея возможности их развить, не имея возможности развиться самим. Последст-вия этого проявляются только сейчас.
...Кризис случился внезапно. В августе мы вернулись из экспедиции и сразу поняли – что-то случилось. Не помню, как – может быть, по ценам в вокзальных киосках. А потом фраза молодого серьезного диктора: "Это были новости о людях. Теперь о политиках". Шел мой выпускной курс.
Из личного дневника, 4 декабря 1998 года.
"Господи, да что же это делается, а? За что это мне? За что нам это? Все на-ши надежды, все планы, какие были у нас, все рушится со страшной силой, все катится к чертовой матери. Из пятидесяти человек только у пятерых есть работа. Не по профессии, не по призванию, не по желанию. Просто – работа. Секретарша. Охранник. Продавец телефонных книг. Еще у пяти – аспирантура и состоятель-ные родители. Десять уехали в деревню к своим, на запасы картошки и грибов. Все безработные, жалкие.
Все планы рушатся. Живешь на деньги, отложенные на свадебное платье. Выглядишь скверно, а в глазах потихоньку появляется страх. Движения скованы, голос сжат и прерывается, когда спрашиваешь по телефону: "Вам нужны диспет-черы? Вам нужна няня?". Привыкаешь слышать"нет", привыкаешь снова быть униженным, грубо одернутым: "Нет! Ни сегодня, ни завтра!"
И боишься. Унижаешься, заискиваешь, миролюбиво молчишь, легко и пре-данно улыбаясь, чтобы сильные и красивые мира сего не побили, не наказали, не посмеялись снова над тобой. Привыкаешь думать о себе как о потерянном поколении. Все в жизни ни к черту, а жизнь идет, молодость проходит, без красивой одежды, без работы, без развлечений. Рекламу по телевизору про Канары и дорогую косметику воспринимаешь как величайший цинизм, который только возможен в жизни. А ведь еще летом я думала, что встречу Новый год у моря. Легко заработаю себе на красивое шелковое платье и билет в теплые страны. Я могла это сделать! У меня была такая работа!
Так за что же мне это? Почему именно мы вдруг разом лишились всего, на что надеялись, что имели? Мы думали о том, как начнем новую жизнь, как выберем лучшие варианты из тех, что нам предлагали. У нас всех была работа, была уверенность в себе, в мире, в счастье, у нас было будущее. Теперь – нет. И неожиданность этого еще усилила результат.
Я ошарашена, сломлена, я не верю больше ни во что. Если даже такое боль-шое, такое устойчивое, такое красивое мое будущее могло так рухнуть, так разлететься, что я никак не могу собрать эти маленькие кусочки, то и ничего больше нет. Нет больше меня, такой маленькой и слабой, такой не уверенной больше ни в чем, застенчивой и слабой. Нет больше жизни, потому что это – собирание с пола осколков такой красивой, такой большой и любимой вазы, когда понимаешь, что всё, ее больше не будет, ее можно склеить, и это, возмож-но, будет она, но теперь-то ты держишь в руках груду осколков, и тебе страшно и плохо, потому что ты еще не знаешь, как их склеить, и нет больше твоей люби-мой вещи и никогда больше не будет, и всё делается расплывчатым и туман-ным..."
Мой друг-ровесник никак не может освоить вождение. Он завидует младше-му брату, который давно разъезжает на новенькой "Ниве".
Другой мой талантливый друг стремится к престижу и власти над общест-вом, но не может позволить себе второй костюм.
Наши младшие братья уже обогнали нас во всем.
ДЕТСКИЕ КОМПЛЕКСЫ
У каждого есть свой комплекс. Кто-то считает себя недостаточно образован-ным. У кого-то слишком маленький дом. Я всю жизнь хочу похудеть. Это очень модный комплекс, я знаю, но все же мало у кого из моих знакомых такой отлич-ный опыт в этом вопросе. Я представляю собой типичную жертву рекламы в современной индустрии для похудения.
Помню, в начальной школе многие дети не хотели со мной играть. Тогда я еще не думала, что это могло быть связано с лишним весом. Тогда я просто подлизывалась, чтобы хотя бы слабые и добрые играли со мной.
О том, что у меня лишний вес, намекала моя мама. Однажды я нашла в шка-фу мешок с нарядами, натянула миленькие шортики из пушистой, желтой, цыплячьей ткани и, танцуя, пошла красоваться. "Ну и толста ты, деушка!" – всплеснула руками мама. В другой раз, не заставив меня мыть пол, она восклик-нула: "Я не знаю, ты такая толстая, потому что ленивая, или такая ленивая, потому что толстая?! Кто же тебя такую будет любить?" Так в одиннадцать лет я поняла: нужно быть худой, чтобы тебя любили.
Потом наступило то восхитительное лето тринадцатилетия, где июнь состоял из партий в волейбол на дворовой площадке, июль носился со мной по Москве и Риге с перерывами на маленький ланч и ужин, август подхватил моду на бадмин-тон... За это лето я похудела так, как никогда в жизни. Я сшила себе узенькую юбку. Я почти не стеснялась надеть купальник.
Следом пришло еще одно лето. Это было лето увлекательных книг – я пости-гала литературу. Я прочитала про Мюнгхаузена, Гаргантюа и Пантагрюэля, Двух капитанов, Девчат, Сержанта милиции... Самым сладким помнится время после обеда, когда бабушка уходила спать, а я брала тарелку с чем-нибудь вкусным и ложилась с книжкой на мягкий диванчик. Как хорошо было с вафельным тортом – понемногу слизывать шоколадный крем, хрустеть каждой вафелькой! – но я любила и куски соленого черного хлеба. Осенью я не влезала в свою прекрасную узкую юбку.
Одним из первых средств, которые я испробовала, была магнитная клипса. Прикрепи к уху – станешь принцессой. Не помню, получилось ли что-нибудь, но помню, как сидела в горячей ванне и тихонечко выла – от общего стресса и от того, что потерялась магнитная клипса, последняя надежда на счастье.
В пятнадцать я узнала про кодирование. Я унижалась и клянчила у родите-лей деньги. Я оказалась в большом зале, где толстая ассистентка велела всем садиться и не общаться друг с другом. На сцену вышел доктор, он прочитал лекцию о том, как вредно кушать жирное мясо и сладкие булочки. Потом мы по одному уходили в комнату, где показывали кино про жирное мясо и сладкие булочки, а в довершение вдруг били током. Уже после мне сказали, что двадцать пятым кадром я смотрела на червяков и мусор, от чего самая вкусная еда должна была стать отвратительной. Тогда же я узнала, что всякое средство идеально действует на девяносто пять процентов испытуемых. А я попадаю в последние пять.
Некоторые мои знакомые только сейчас покупают шорты и пояса с эффек-том сауны. Я додумалась до такой штуки в девятом классе. У нас в доме было несколько широких кожаных ремней, мода семидесятых. Одним из них, алым, с серебряными дырочками, меня однажды отхлестали за грубость. Каждое утро перед школой я утягивалась этими поясами по всему периметру. Получался довольно ужатый силуэт – так уже можно было появляться на людях. Я проходи-ла с ремнями год или полтора, изо дня в день; бог знает как, но это подействова-ло. Когда в десятом классе я однажды сняла их – первый мальчик, пояса под одеждой могли вызвать вопросы – мой силуэт остался таким же милым. Появился и настоящий пояс-сауна, помню его мягкую сиреневенькую шкурку и мокрую от моего старания нравиться черную внутренность. Он рвался, я его штопала. Я любила его, как любят флаг, это был символ мечты, к которой я бежала.
Были еще какие-то обертывания, я чувствовала себя гусеницей, лежала в го-рячем влажном коконе и собиралась стать бабочкой. Были электроды на длинных проводках – то, что мой друг называл "лечить электричеством", они опутывали меня и сокращали мышцы, но мышцы снова расслаблялись и все начиналось сначала. Я испробовала голодание, три дня шли легко, четвертый срывался на мороженом, и все равно это был отличный способ – радуга и желтые блестки, волшебная легкость во всем теле.
В институте я поняла, что все мои проблемы – от лишнего веса. Меня не лю-бит тот единственый, кого я люблю, – потому что я толстая. Меня не ценят родители – потому что я толстая. Надо мной хихикают за спиной – потому что я толстая. Мне не стать актрисой и моделью – потому что я толстая. Мне никогда не поехать на юг, не пойти на пляж – потому что я толстая. Мне нельзя занимать-ся спортом, ибо как же я надену шорты и майку – ведь я чудовищно толстая. Я перестала ходить в походы и одевалась в черное. Наличие же многочисленных романов и нескольких предложений замужества не наводили меня ни на какие мысли. "Ненормальные!" – думала я.
Однажды, когда я уже стала сознательнее, я сыграла с собой такую штуку. У меня и так-то была не длинная стрижка, а тут я постриглась почти налысо. И вдруг все мои проблемы ушли в волосы. Меня не любит тот единственный, кого я люблю – потому что я лысая. Меня не ценят родители – потому что я лысая. Надо мной хихикают за спиной – потому что я лысая. А когда волосы отросли – неприятности исчезли: ведь я была красивая, с волосами! Уже после, у других, я не раз сталкивалась с этим приемом – загонять проблемы в волосы.
Но хитрость с прической помогла не навсегда, а индустрия товаров для по-худения развивалась стремительно. Настало время таблеток. Каждая баночка с новым названием хорошо помогала мне – но только один раз. Я теряла пару кило, но вторая баночка шла впустую. Тогда я еще не знала про эффект плацебо – лекарств без лекарств. Теперь я думаю, что мне поможет что угодно от любой болезни, для любой болезни, такова моя сила внушения. Однажды я даже сыми-тировала себе сотрясение мозга. В шестом классе шла на зачет по английскому, была не готова, умирала от стыда. Решила спасаться. На улице было скользко и холодно, это повод. В класс пришла бледная, с туманным взором, сказала – упала, ударилась головой. Отвезли на скорой, обследование дало все симптомы. Три недели провалялась дома с диагнозом "сотрясение".
Еще из съедобных снадобий мне помнится волшебная серая кашка из каких-то растений. Купила ее в большой синей коробке, трижды в день заливала горячей водой маленький пакетик, сдабривала сладковатый вкус свежим огурцом. Это было мое лучшее средство. Я так верила в него, что за десять дней сбросила десять кило. Я влезла в костюм младшей сестры и после зимних каникул появи-лась в институте. Преподаватели ахнули. Подруги не узнавали в коридорах. Мой любимый вдруг посмотрел на меня каким-то новым взглядом. Мы стали часто бывать вместе. Он провожал меня до остановки, а после выпускного мы шли почти за руку, я была счастлива и с упоением ловила свое тоненькое отражение в рекламных тумбах.
Потом был месяц на турбазе. Я, он, еще кто-то... Я чувствовала себя краси-вой и желанной. Я собиралась объясниться. И вот та минута настала – но ничего не произошло. Он не заключил меня в объятия. И я сошла с ума. Я налетела на шоколад и трубочки с кремом, чтобы подсластить свою никчемную жизнь. Так закончился тот роман и все попытки стать лучше. Тогда я поняла, что ни жаркие молитвы, ни жаркие тренировки не в силах решить дело. На свете много прекрас-ных возможностей, попробуй еще, детка.
А потом я решила, что быть красивой и легкой так просто, надо только есть апельсины на обед и йогурт на ужин и обращать внимание на всех встречных мужчин. Сначала я улыбаюсь грузину на рынке в ответ на дежурное "вах!", а потом мне улыбается белобрысый красавчик, которого я сама примечу в метро.
МУЖЧИНА И ЖЕНЩИНА
Жила-была одна гусятница, и вот захотелось ей повидать мир. Она собрала в котомку свой нехитрый скарб, поцеловала спящих родителей и отправилась в путь. Долго ли, коротко ли, а встретился ей лесной разбойник. Они понравились друг другу и пошли дальше рука об руку. Вскоре в одном городе на ярмарке были большие состязания. Гусятница выиграла главный приз и стала принцессой. А ее разбойник не хотел участвовать, сидел под кустом и с удовольствием пил души-стый эль. Он так никем и не стал, и принцесса всю жизнь корила его за это.
Я часто думаю, что современное русское общество – это общество матриар-хата. Женщинам больше нужно, и если мужчина и добивается денег и должности, то лишь потому, что его допекла женщина. Она просила его каждый день, чтобы он сменил работу или поговорил наконец с начальством. Или она стала ждать ребенка, а он как честный юноша решил жениться и обеспечить семье достойное будущее. Женщина является инициатором семейных походов и мероприятий, у нее больше друзей, по дороге она идет на несколько сантиметров впереди муж-чины, хотя в сцеплении рук его рука впереди. Женщинам нужны деньги, а мужчин устраивают бонусы в компьютерных играх.
Но, по странному стечению обстоятельств, женщины часто падают жертвами своих экспериментов. Они выбирают надежного парня, который будет стабильно приносить доход и которого они надеются дотолкать до хорошей должности. Но добрые парни оказываются парнями без амбиций, и темпераментные хозяйки жизни на грани нервного срыва бегут из дома и рыдают в объятиях незамужних подруг.
В моем сознании есть еще стереотипы, что мужчина должен быть выше рос-том, шире в плечах и больше зарабатывать. Возможно, я буду сознательно зарабатывать меньше, чтобы не говорить, что связалась с ничтожеством. У меня нет ни одной пары обуви с каблуком, потому что мне нравятся невысокие парни.
Одна моя замужняя подруга, пять лет в хорошем браке, любит повторять, что в сказках всё неправда. Сам принц не приедет. Надо купить ему коня, одеть, накормить, проложить дорогу к своему сердцу, а потом добежать до только что отстроенного тобой же дворца и слёзно ждать в окошке. А за что же еще тогда иностранцы любят наших женщин? – говорит она.
А потом мы, при махровом матриархате в нашей семье, играем в сильного мужчину-начальника и слабую послушную женщину. Мы так и поссорились с одной моей замужней подругой. Мы за восемь лет привыкли быть рядом, есть из одной тарелки, идти по одной дорожке на край света и дальше, а тут вдруг она вышла замуж и перестала ходить ко мне в гости. Ее муж не отпускал. Он говорил: в городе полно бандитов, в транспорте полно отморозков, я не могу отпускать свою жену одну, я так сказал. При том, что раньше мы с ней ездили автостопом по всей стране с незнакомыми дальнобойщиками. Может, тогда был мир во всем мире? Но это было не так много лет назад. Так что ее мужчине всего лишь не хватало почтения. Он зарабатывал не больше нее, одевался не лучше, у него не было дорогой машины и особенных талантов. А у нее были и ум, и талант, и способности к хорошей жизни. Почему она выбрала его? Потому что он был хорошим парнем. И моя подруга делала вид, что он сильный, потому что иначе он начинал нервничать и болеть. Она говорила: "Да, Вадим?" – как будто он был умнее, и "Хорошо, Вадим" – как будто он был главным. Она работала начальни-ком на трех работах и была инициатором всех домашних ремонтов и походов, а он по вечерам лежал на диване и она чесала ему животик.
Я иногда думаю – а если расслабиться, не приготовить еду, не вымыть посу-ду, не почистить ботинки, не заправить постель самой? не будет ли все как-нибудь сделано им, мужчиной? А женщины не расслабятся, так как у них дети! – резонно отвечает моя замужняя подруга. – Детей надо правильно воспитывать хотя бы. Так вот, – думаю я на это, – вот где порочный круг! Детей воспитывают женщины. И девочки привыкаю быть такими, как мама, а мальчики привыкают слушаться маму.
Это могло начаться, скажем, в войну. Тогда были объективные причины на первенство женщин в хозяйстве и воспитании – все мужчины ушли на фронт. А потом они воспитали новое поколение с мыслью, что немногих оставшихся мужчин, раненых и еле живых, надо беречь. И поколение выросло с мыслью, что мужчин мало, что женщина будет работать, кормить семью, растить детей...
Конечно, сейчас модно, чтобы женщина сидела дома, а муж ходил на работу, сейчас многие сознательные мужья снова бы этого хотели. Но женщин останав-ливают две вещи. Первая – что она посидит дома, не получив никакой карьеры, никакой будущей пенсии, а потом муж вдруг захочет, чтоб у него другая дома сидела, помоложе. И вторая – что муж все-таки не сможет сам, один обеспечить семью, что он надорвется, пропадет, что ему будет тяжело, и надо помочь, подхватить...
Один мой холостой приятель прочитал в газете статью про кайманов (неваж-но, кто это) в Америке. Они якобы вымирают, так как уровень женских гормонов в природе поднялся и мужские особи рождаются все реже, а гермафродиты – чаще, так что женщины стали более женственны, а мужчины – женоподобны. Мужчин надо беречь! – в ужасе воскликнул он. – Мы вымираем!
Но как? – спрашивала я его, – как еще вас беречь? Не просить вас сделать что-нибудь по дому или заняться сексом второй раз в неделю, не говоря уж о том, чтоб залезть в окно по пожарной лестнице с огромным букетом фиалок? Ладно, мы бережем. Потому что по старой памяти нам не обойтись без мужчин.
У нас в конторе есть кошка, которая часто кричит и просит кота. А женщины ходят мимо нее и говорят: "Ну что ты кричишь? Я же не кричу. Я знаю, что это можно пережить". Потому что женщины, вздыхая, каждый раз учатся беречь мужчин. И они часто отказывают себе в удовольствии делать что-то вместе, оставляя его в покое, лишь бы мужчина просто был с ними, а не сбежал в темный лес.
Известно, что женщина может общаться с шестью юзерами в icq, смотреть телевизор, ходить по сайтам, разговаривать с мужем, делать упражнения для пресса и чинить варежки одновременно. Женские гормоны держат связь между левым и правым полушарием мозга, и эта связь позволяет делать несколько дел сразу. У мужчин этих гормонов мало, поэтому они не так мобильны. А женщины еще обижаются, когда мужчины чем-то заняты и не отвечают на их вопрос "куда мы пойдем в субботу?" Женщинам кажется, что мужчины над ними издеваются. А те просто не в состоянии за всем уследить, к тому же наши опять промахну-лись, штанга, и вот они уже сердятся в ответ.
Зато женщин все время мучает физиология. У них каждый месяц депрессия, так что они этого не боятся. Мужчины чуть что: ах, если у меня депрессия – может быть, я умираю? А у женщин каждый день в своем настроении, то они в истерике, то в тоске, то в беспричинном веселье. И все по календарным дням расписано. А мужчины еще обижаются, когда женщины не отвечают прямо на их вопрос "ты меня любишь?" Мужчинам кажется, что женщины над ними издева-ются. А те просто посмотрели грустное кино по телевизору, к тому же скоро те самые дни, и вот они уже плачут в ответ.
Но как ни странно, у женщин больше психическая выносливость. В том смысле, что они легко летают с одной эмоции на другую, с одного характера на другой. Поэтому им так хорошо среди толпы учеников или пациентов. Они могут понять несколько точек зрения сразу и действовать в неустойчивой обстановке. А мужчины с удовольствием работают с механизмами, где не надо так внезапно скакать с психологии на точные знания и еще куда угодно. Они загрузят себе одну программу и шарашат по ней. Зато у них продуктивность выше, пробивная сила больше – а то эта многозадачность только силы распыляет, как любит повторять один мой приятель. А потом мужчины говорят: вот мы, в отличие от вас, умеем делать карьеру, вот мы добились гигантских успехов в таком-то деле, вот наши дипломы, вот наши счета в банке – а сами просто не умели делать что-то еще, в то время как мы, женщины, успели помочь сотне знакомых в тысяче разных дел.
У другого моего приятеля мама с мужским характером. Он так и говорит: у моей мамы мужской характер. Она терпеть не может магазинов, рынков и всяких сборищ. Он и сам не любит ходить по магазинам, так что я советую ему найти такую же девушку, как его мама. Ну нет – смеется он, – я не хочу, чтобы мной командовали! Но ведь в противном случае ему придется терпеть все эти походы. Потому что типичные женщины не только любят ходить по магазинам, но и любят ходить по ним за ручку с мужчинами, им так приятнее.
У мужчин есть стереотип, что женщина долго ходит по рынку, потому что она как всегда сама не знает, чего хочет. Это ошибочное представление. На самом деле обычная женщина находит то, что ей нужно, в первые пятнадцать минут. Остальное время она проводит, проверяя: а) нет ли того же дешевле, и б) нет ли чего получше по той же цене. А мужчин это утомляет. Так что все время прихо-дится идти на компромисс: дорогой, ну давай ты вон там в тенечке посидишь, попьешь пивка, почитаешь газетку, а я быстренько... Конечно, половина удоволь-ствия от этого теряется – ведь вместе все делать приятнее. Или ходить приходит-ся с другими типичными женщинами на пару. Есть мнение, что именно поэтому сейчас, при маломальской свободе нравов, так процветают сексуальные мень-шинства. Потому что мужчин всегда приходится слишком долго упрашивать, а женщин – слишком долго воспитывать. В наш-то век скоростей тратить столько времени на уговоры и объяснения, каждый день повторять: "милый, выключай компьютер и иди спать, я не могу уснуть под шум вентилятора" или: "милая, выключай свет, когда уходишь из дома даже на полчаса, мы тратим столько лишних денег". Хочется же, чтобы все было попроще, раз уж никто ни от кого теперь не зависит экономически. Но общественное мнение пока против.
Иногда я думаю, что моим ровесникам-мужчинам больше не надо женщин. Им надо сиделок, кухарок, красивые ухоженные игрушки, мам – но не женщин. Им больше не хочется проявлять свое мужское начало физически, не хочется драться с другими мужчинами, отбивать у них женщин или приходить к женщине тело к телу. Однажды мы шли по улице ночью с моей подругой и ее мужчиной. Нам встретились двое парней, они посмотрели на нас и в шутку почти схватили за платья. Тогда мужчина моей подруги швырнул незнакомцев в сторону, а через пару шагов издал такой победный клич, какой издавали дикие предки в диких лесах. Но это всего одно исключение. Мужчины моего поколения больше похожи на ангелов.