Сказание о Тахтокрысе и Тахтомыше
В некотором царстве, в некотором государстве, на некоторой тахте жил-был один тахтокрыс. В те незапамятные времена во всем ощущалась нехватка, то есть, другими словами, кому-то обязательно чего-нибудь не хватало. Нашему тахтокрысу не хватило имени; потому его так и звали — Тахтокрыс, с большой, уважительной буквы «Т». Надо сказать, что помимо имен, в те незапамятные времена также имелась нехватка одеял и подушек; по какой причине тахтокрысы иногда, возымев особую тоску по некоей мягчайшей, нежнейшей подушечке, одевали доспехи, кряхтя сползали с тахты и отправлялись на войну.
Военные действия тогда происходили следующим образом. Обнаружив пригожую подушку или там одеяльце, тахтокрыс начинал ужасно рычать и грозно бить хвостом по земле. Если на третий удар хвостом хозяин не объявлялся, война считалась выигранной и победитель утаскивал добычу к себе. Если же владелец объявлялся (конечно, тоже тахтокрыс, для всех прочих постельное белье считалось недоступной роскошью), тогда начиналась битва. Ну а в битвах как бывает? Кого-нибудь обязательно перекусят пополам, это уж как пить дать. Доспехи в те времена носили более для красоты и серьезности, от крысячьих зубов они, конечно, не спасали.
К югу от нашего Тахтокрыса обитал некий Мамай: дурак, негодяй и злодей. Он просто лопался от зависти к своим соседям, особенно к Тахтокрысу. Уж больно у того хороша была Тахта и подушки на ней были особые, с вологодским кружевом. Вот по этой-то причине и задумал Мамай пойти войной на Тахтокрыса: то есть, чтобы забрать все его подушки и на свою поганую Тахтищу возложить.
Сказано — сделано. Подошел Мамай к Непрядве-реке и трижды хвостом ударил. Первый раз ударил — черти под землей в потолок застучали, не шуми, мол! Второй раз ударил — штукатурка с небес посыпалась! Третий раз ударил — дрогнула тахта Тахтокрысова, подскочили все его одеяльца и перинки, а сам Тахтокрыс очнулся, наконец, ото сна, коему предавался тридцать лет и три года (что по крысячьим меркам не так уж и много).
— Ах ты поганец — воскликнул Тахтокрыс, смекнув, в чем дело — никак на подушечки мои, кружевные, покусился! Не бывать тому!
И энергично так повернулся на правый бочок.
— Нет, не бывать!
И на другой бок повернулся.
— Ни в жисть своих подушечек не отдам окаянному!
И так он ворочался, урчал, потягивался, хвостиком шевелил, а с тахты все никак не слезал. Ну, лень ему было воевать, а что поделаешь, коли надо? Уж третий раз Мамай хвостом вдарил, этак еще войну выиграет…
Делать нечего: нарядился Тахтокрыс в кольчугу, на нее ламеллярный доспех натянул, поверх него еще один — ламинарный, а поверх всех трех — еще один, заморский, с прозванием loriсa segmentata. Это, значит, чтоб страшнее казаться. И впрямь — глянул на себя в зеркало (у него на тахте даже зеркало было), — красавец! А как надеть уже больше было нечего, пришлось все-таки сползать с Тахты, чтобы, стало быть, идти насмерть биться! Ох, неохота! Ох, лениво! Но надо, — вот ведь напасть какая!
А, собственно, чего тут рассказывать? Перекусил, конечно, Тахтокрыс Мамая. Пополам, в наилучшем виде. Забрал все его подушки (а они у того узорчатые были, персидские), побрел домой, а на сердце что-то неспокойно, тяжко как-то, будто случиться что-то должно… Приходит к себе на поляну — так и есть. Беда! Покуда он Мамая перекусывал, кто-то втихую пришел, Тахту сжег, все простынки — в клочья, подушечки — в пух, одеяльца — в лоскутки!
Онемел поначалу Тахтокрыс, а потом как взревет, так что даже черти в потолок постучать побоялись. И сразу на Тахтомыша подумал, потому как кроме него, стервеца, — некому!
Этот Тахтомыш и впрямь был злодей похлеще даже Мамая. Маленький такой, хитрый и подлый, и все потому, что вел кочевой образ жизни. Надо сказать, у тех тахтокрысов, которые оседло на тахтах жили, вырабатывались сугубо положительные черты характера, как-то: лень, свирепость и неприветливость. А Тахтомыш, еще в незапамятные времена за грехи свои лишенный тахты, принужден был скитаться по белу свету и развил в себе все самое отвратительное: хитрость, ловкость и шустрость. Давно он собирался Тахтокрысу какую-нибудь пакость сделать и вот — пожалуйста, случай представился!
Что же Тахтокрыс? Погоревал он, побушевал, перекусил 500 десятин леса, каждое деревце по три раза, и только тогда немного успокоился. Бросил он трофейные подушки наземь, сел на них, подпер лапкой мордочку и стал думать: как же ему теперь, погорельцу, быть? Думал-думал, и наконец придумал. Перво-наперво решил он Тахтомыша со свету сжить. Разузнал, где прячется, и давай его гонять: то в Сибирь загонит, то в Среднюю Азию, то на Волгу, то на Днепр. Окрестные тахтокрысы из солидарности тоже Тахтомыша атукали, так что никакой жизни стервецу не стало. Долго ли, коротко ли, однако загнали поганца: забежал он в Литву, да и помер там от страха.
Обрадовался Тахтокрыс, конечно, такому исходу дела, однако ведь Тахты ему от того не прибавилось! Как была вся порушенная, так и осталась, и даже травой поросла, пока Тахтомыша изводили. Понятное дело, проще всего где-нибудь чужую тахту раздобыть, а хозяина, как водится, перекусить. Мамаевой поганой Тахтищей Тахтокрыс побрезговал, пошел другую искать. И вот ведь беда: перекусить хозяина, оказывается, полдела, надо ведь, чтобы еще и тахта по душе пришлась! Бывает, лежит Тахтокрыс на трофейной тахте день, лежит другой, а на третий зарычит, засвирепеет, вскочит и давай перины зубами рвать… Ну не то! Нет никакого удовлетворения! Побуйствует, пойдет новую искать. Ходил-ходил, семь кольчуг износил, двенадцать зубов запломбировал, всех соседей пополам перекусил, а подходящей тахты так и не нашел.
К тому времени уже завел себе Тахтокрыс крепостных крестьян, артиллерию, хоромы поставил в стиле ампир, с портиком. А счастья нет: какое может быть счастье без тахты? Из-за такого оборота дел начал Тахтокрыс впадать в мечтательность и самодурство. Бывало, призовет к себе крепостных и объявит им свою волю:
— Постройте мне, мужички, тахту, да чтоб хороша была!
А мужики — они упрямые ведь! Нет чтоб засучить рукава, да за дело, — отговариваться начинают! Мол, рабский труд непроизводительный, вдохновения у них нет всяким сатрапам тахты изволить сооружать и прочие глупости. Выпустят старосту вперед, тот падет в ножки и взмолится:
— Что хочешь, барин, приказывай: хочешь — второй портик к хоромам приставим, хочешь — новую артиллерию скуем, а вот этого — не проси. Не умеем мы такого, чтобы тахту построить, хоть ты нас режь, хоть с капустой съешь!
Тахтокрыс таким дерзким речам внимал нетерпеливо и непременно, даже не дослушав, впадал в неистовство. Кого из мужиков пополам перекусит, кого насмерть запорет, а с кем запьет с горя, — это, значит, чтобы компания была. Обнимет, расцелует, шубу с плеча подарит — лишь бы послушал, какая у Тахтокрыса жизнь несчастная, да поддакивал вовремя. Иной раз даже такие мысли в голову приходили, вроде как — бог с ней, с Тахтой! Мол, обойдусь как-нибудь… Однако как-то раз выпивал Тахтокрыс с одним хитрым мужичком и тот ему присоветовал определиться в императоры и продавать зерно за границу; а на вырученные деньги выписывать оттуда разные тахты, самых новейших конструкций. Казалось бы — дело верное, ан нет — и тут, как водится, ничего не вышло. Иноземцы зерно, конечно, покупали, тахты продавали самые, по их разумению, наилучшие, да все они неправильные оказывались, не такие, как надо. Английская — холодная, немецкая — жесткая, французская — пошлая какая-то. А когда американскую прислали, Тахтокрыс как на нее глянул, так весь и позеленел от злости, схватил ее за заднюю ножку, да как грохнет о камень… Только щепочки и полетели.
И решил тогда Тахтокрыс построить себе Тахту сам. По личному вкусу, по собственному чертежу, по своему разумению. Ух, как ему это лень было! Ни словом сказать, ни пером описать! И стонет, и рычит, и ругается, а работает — Тахту-то хочется… И все у него из рук валится, и все вкривь, да вкось. То молотком по пальцу вдарит, то пилой по лапке проедет, то сам себе на хвостик наступит. А все нипочем: позлится, поурчит, ногами потопает, хвостом по земле поколотит, припомнит матушку Тахтомышеву — и вновь за дело.
Говорят, одну ножку уже выстругал, чудо как хороша…
8100 зн.