Живую скрипку секли розгами в присутствии других инструментов! Чтобы неповадно было! Она плакала и стонала от боли, но не раскаивалась!
Бах.
Сегодня прошлое трижды постучало в мое окно. Я не открывал. Я мечтал о будущем, которое могло зародиться в камерном театральном залике литературного кафе, где пишущая братия, вслушивалась в ритмику чужой речи в ожидании перевода, слушала, затаив дыхание, и хотелось верить, что напряженная тишина вызвана музыкой слова, а не обычной вежливостью, которую эти, нарочито неряшливо одетые люди, впитали с молоком матери. Потом мы говорили о Чехове и о политике, что-то пили. Да, еще мы говорили об «Angstdrag».
- Мне кажется, вы перемудрили. Зачем вы сделали трех сестер сосланными из Москвы геями? Чтобы смешно звучало их желание найти в жизни настоящего мужчину, их стремление попасть в Москву? Куда в Москву, на плешку? Во времена Чехова еще ни о каком 101 километре и не слышали, и плешек никаких не было.
Я хлебнул местное, похожее на мочу, пиво и попытался сделать заинтересованное лицо.
- Но иначе Чехов в настоящее время никому не нужен!
Режиссер выглядел недовольным. Он считал, что русский писатель (так меня громко представил мой спутник), глубоко чувствующий русскую литературу, должен восхититься модернистским прочтением Чехова! Увы, ни такое прочтение, ни сам Чехов меня не интересовали. Спасибо чахотке, она позволила Антон Палычу не превратиться в продажную литературную девку новой власти или не сгинуть в лагерях со своими вздохами о трагической судьбе русской интеллигенции, позволившей не только уничтожить себя, но и подменить само понятие – интеллигент. Новая, мужицкая интеллигенция, мучительно уродливая и несуразная, просуществовала весь двадцатый век и канула в небытие, оставив российской глубинке право за деньги приравнять любой овцесовхоз к Тимирязевке и дать возможность воровитым директорам присоединять к своей фамилии звание «Профессор», открывающее практически легальное право торговать дипломами – пропусками в «интеллигенты».
- Чехов был остро чувствующим человеком, он зачал Художественный театр…
- Ты считаешь, что в твоем театре есть что-то художественное? – невежливо прервал я его прочеховские реверансы.
Мы оба еще раз осмотрели неряшливый зал. Он – широко открыв глаза. В этом зале была его жизнь. Здесь он ел, пил и спал. Здесь он орошал пол физиологическими жидкостями своих случайных партнерш, степень доступности которых открывала путь в актрисы. И только недоступные могли стать великими актрисами. Но таких не было. По крайней мере, в этом театре.
- А что я, по-твоему, здесь должен делать?
- Мне кажется, тебе нужно зарифмовать Ницше или Шопенгауэра и читать , набросив на голое тело черно-красный бархатный балдахин, раскачиваясь в такт ритму, как старый еврей на молитве. Да, и еще нужна музыка, что-нибудь завывающее, типа волынки.
Кажется, он принял мои слова всерьез, во всяком случае, сильно задумался.
- Ты еврей?
- Могу снять штаны.
Я развернулся и пошел в ночь. Когда мой спутник догнал меня, он тяжело дышал.
- Ты сильно понравился режиссеру, заставил его задуматься.
Интересно о чем? О Чехове, о Шопенгауэре или о перспективе получения образцов моей спермы для пола его театра. Кстати, он все время ходил босиком. Наверное, белок к нему поступает через пятки.
-Слушай, а что это он говорил про какие-то «Angstdrag».
- А, это такая интересная штука, типа наркотиков наоборот.
- Как это?
- Я сам не пробовал, но говорят, что клево. Вот когда ты куришь, или сглотнешь чего-нибудь, реальность отступает и ты – паришь. Или тонешь. Или…, ну посмотри у Кастанеды. Короче, по жилам начинает течь химически новая жизнь, и ты прешься, пока эта жизнь в тебе. А здесь совсем другой эффект. Глотнешь таблетку – и тебя начинает корежить, адская боль, сравнимая только с муками Христа, но без высокой цели. Ты ревешь и катаешься от боли, рвешь на себе волосы, прокусываешь сухожилия, ломаешь пальцы, скребешь ногтями до крови землю…- а боль только нарастает. И вдруг проходит. В один миг. И ты испытываешь такое сумасшедшее блаженство от наступившего Настоящего, которое сравнимо только с мигом рождения. Но младенец еще не осознает всю скорбь и радость предстоящего пути, а ты, со своим Знанием бесконечно наслаждаешься Настоящим. Говорят, это чувство наслаждения после всего одной таблетки, не проходит до конца жизни.
- Бах!
- Что Бах?
- Я вчера ночью слышал об этом у Баха.
- Кто такой Бах? Врач?
- Идиот! Композитор Бах. Немец. Великий. Я слушал и думал о прошлом. А Бах писал о настоящем, о сегодняшнем дне, понимаешь? О сегодняшней любви, о сегодняшней боли, о сегодняшнем счастье. Понимаешь!?
- Да, - неуверенно ответил он и сделал осторожный шаг в сторону.
- Понимаешь, не нужно ничего глотать, никакой химии – только уши, ночь и музыка.
- Да, - снова неуверенно ответил мой спутник и стал торопливо прощаться. Перспектива идти по ночному городу с человеком, который внезапно потерял рассудок и может, например, укусить, его не прельщала. А о величии Баха он слышал еще в музыкальной школе.
Антон Павлович встал из-за рояля. Бах отзвучал, и как обычно в этих звуках не было мирской суеты. Глубокая вера и постоянный разговор философа с самим собой умиротворяли.
Рукопись, лежащая на столе, была завершена. Пьесу ждали. Правда, она была вяловатой, но нужно было платить за квартиру. Да еще этот кашель.
- К чертовой матери сжечь бы все!
В сердцах захлопнул «Мертвые души». Ревность к Гоголю терзала его.
- Мертвые души, мертвые души. О живых же писал, не зря так травили, узнали себя, испугались. А у меня какие-то институтки вздыхают, страдают. Бред.
Он снова сел за рояль, спиной к столу, чтобы не видеть рукопись, и начал играть.
Тогда еще не было ни меня, ни вас, ни режиссера. Тогда еще не изобрели Angstdrag. А Бах уже был. Бах был всегда.
________________
* “Angstdrag” – пилюли ужаса