Шарикoff подан!
Хот-дог из «Собачьего сердца»
КТ 16 - 22 сентября 2002 года №34 (127)
Если бы я был Набоковым, то, вернувшись с показа "Собачьего сердца", прошедшего 10 сентября в Театре имени И. Франко, вместо этой статьи обязательно написал бы "Лолиту" — основная публика этого льготного показа состояла из препикантнейших девиц среднего и старшего школьного возраста. Как и подобает молодому поколению, культивирующему практику измененных состояний сознания, народ достиг соответствующей кондиции еще до начала спектакля, о чем свидетельствовал густой растаманский дух, воцарившийся в коридорах храма искусств. Что ж, возможно именно в таком состоянии и можно было наблюдать происходившее на сцене наиболее адекватно…
Вначале был "улюбленець вишуканих жінок" Хостикоев, потрясший публику собственной фигурой. Жизнерадостный "солодкокоханець" оптимистично отрапортовал о высокой чести, которой удостоился театр, предоставив свою сцену международному Булгаковскому фестивалю. Тут же проанонсировал ведущиеся переговоры со Стуруа о булгаковской постановке грузинского мастера в Киеве — с франковскими актерами, а также о заманивании на ту же сцену Константина Райкина в ныне репетируемой им роли Шарикова в новом спектакле Машкова.
Затем на сцену вышел режиссер из Америки и еще более оптимистично начал раздавать благодарности посольству и пр., и пр. "Спасибо Богу и маме!" процитировано не было, но на минуту под франковской люстрой воцарилась атмосфера вручения "Оскара". Причем показательно — создал ее один-единственный человек, безо всяких декораций и прочего антуража. Вот на что стоило бы посмотреть создателям и организаторам "Пекторали" — у них с этой атмосферой явные проблемы.
Вернемся к спектаклю, который, собственно, только начинается. На голую сцену выбежал мистер Шарик, загримированный под собаку из "Айболита-66", при этом настолько удачно демонстрировавший американскую актерскую школу, что при всей своей интернациональной трагичности завывания умирающего пса вызывали у публики смех. И только публика прочувствовала, что собачке действительно нехорошо, примолкла и приготовилась сочувствовать, как выбежала та самая "машинисточка" и при контакте с собакой поймала блоху в причинное место! Давай его чесать на потеху публике — ну, тут, ясное дело, снова смех в зале. С замиранием сердца ожидаю появления Филиппа Филипповича… Вот и он! Появление и вправду эффектно — светоч науки не просто вышел, он выплыл на сцену той самой невидимой походкой экспортного варианта русских фольклористок. Достал колбаску…
"O-o-o! sausage!" — застонал Шарик и побежал за плывущим профессором, попутно сказав еще одно понятное слово "proletarian", что и было встречено новым взрывом смеха.
После швейцарского "good evening, П-филип П-филипо-ович!" зрителя ждала очередная эффектная изюминка — социалприслуга Дарья оказалась особой азиатского происхождения и феминистического настроя (об этом чуть позже). Что до Борменталя, то готов поспорить — и актер, и режиссер горды столь глубоким проникновением в образ, согласно всем заветам великого Фрейда. Ассистент — экзальтированный субъект, передвигающийся исключительно на согнутых ногах и акцентированно ревнующий собачку к профессору. Полагаю, что после первой репетиции сцены, в которой Шарик выпрыгивает из профессорского кресла, куда тут же начинает поглядывать Борменталь, зал долго оглашало радостное "Oy, yes!". Ну да ладно, Фрейд тоже Станиславский в некотором роде.
Тут же, следуя психоаналитической логике, Борменталь уколол Шарика шприцем в зад и за такое фривольное отношение к классике был немедленно укушен. Впрочем, тоже не шибко канонично — в руку.
Помните, у кого-то есть фраза: "В Америке всех худых женщин давно в кино переснимали"? Так вот, вероятно, то же относится и к мужчинам солидной и гетеросексуальной наружности. Оставшись без шубы, Филипп Филиппович выглядел кем угодно — скорее всего, успешным менеджером по продажам, только не научным авторитетом царской России. С безумным (как его трактуют в Америке, "профессорским") выражением лица Филипп Филиппович тыкался постоянной своей сигарой то между ног особе, не желающей иметь у себя внутри яичники обезьяны (смех в зале, преимущественно юношеский), то в спущенные штаны зеленоволосого субъекта. (В момент снятия порток истошный шариковский вопль "O-o-o! sausage!" и смех в зале, преимущественно девичий.) Положение спас явившийся на подмогу театральному действу Швондер. В председателе домкома было около метра росту. Что само по себе уже хорошо. Кроме того, на одном из его спутников, одетых во все черное, оказалась турецкая феска той же, метровой, высоты и того же, что и швондеровский кожаный плащ, красного цвета, что само по себе уже красиво. После появления полного состава домкома спектакль окончательно вошел в гэговое русло, усугубленное фрагментарным психоанализом. Борменталь и Зина бегают в неглиже (оба в Зинином), Шарик писает на газетку, а Дарья — азиатка — изгоняет домком метлой, согласно букве и духу восточных боевых искусств. Тут я и отмечу упомянутый выше феминизм. Если вспомнить книгу, водку там пьют регулярно и с большим вкусом. Конечно, глупо требовать от нации, пропагандирующей здоровый образ жизни, слепого следования литражу литературного источника, но все же в спектакле выпивали. Кто? Филипп Филиппович и Борменталь? Нет. Шариков с домкомом? Нет. Выпивали Зина с Дарьей — после изгнания домкома и непосредственно "из горла". Вот такие нынче дамочки…
Самые блестящие этюды следовали каскадом в момент очеловечивания Шарика. Тут перед режиссером и актерами можно только шляпу снять, уж очень все было хорошо и весело. Однако с этого же момента становится абсурдным и подробное изложение происходящего на сцене — ибо если первое действие следовало развитию сюжета, то второе было не то что кинематографично, более того, "клипово". Сцены порой длились по паре секунд: обмен короткими фразами — и затемнение. Темп нарастал вплоть до кульминации — операции возвращения статус-кво. Тут вдоволь поиграли и с цветом, и со светом, и со звуком. А потом все кончилось, как и положено, тихо и мирно.
Вот только Шарик уж слишком долго рассказывал, как ему хорошо быть собакой. Ну да это понять можно — спасал своих коллег, игравших светил науки, от возможного гнева "Гринписа".