Она ступала незаметно. Прозрачными ногами несла свою душу. Шла по небу. Земли нет. Основы нет. Ступать не на что. И нечем. И незачем. Ее несло межпланетным ветром. По частям. Разбросано несло... Она решительно ничего не помнила о том, что делала там, за земле, кто был рядом с ней и какой она была… Ничего, кроме одного. Оттуда, с высоты, еще и еще раз, она рассматривала тот вечер, и себя в том вечере, в той комнате, у того окна…
Еще один день ее жизни близился к концу и она шла домой.
Глаза ее не впускали в себя свет и краски уже так давно начавшейся осени. Листья. Она видит только листья. И только те из них, что касаются ее ботинок, пытаясь, уговаривая поиграть. Те из них, что остались зелены – она видит черными, зияющими пустотами в асфальте. Другие, раскрашенные – темным дымом. Ее глаза лгут ей, не позволяют увидеть это великолепие осени – разбросанную повсюду позолоту, чуть тронутую ржавчиной. Глаза ее скрывают то единственное, что не серо сейчас в этом мире.
Сегодня все это она видит? Или вчера? Нет. Все-таки сегодня. Вчера в этом самом месте, перебегая дорогу, оступилась… И невероятная случайность уберегла ее от…
Да. Это произошло вчера. Хороший человек вел ту машину. Или хороший водитель… Еще двумя днями раньше она боялась этого, потому что была счастлива и безумно хотела жить. А сегодня… Сегодня она тоже не видит несущихся машин, несущих в себе несуществующих для нее людей… Но не видит совсем иначе… И готова… Примет… Готова настолько, что ожидает…
Дата. Сегодня одиннадцать месяцев. Они знакомы десять месяцев и тридцать дней… И несколько часов.
И одним мгновеньем разделены.
Рассеклись.
Расступились.
Распылились, распространились по миру. Отдельными, разными. Но уже знакомыми. Теперь просто знакомыми.
Он сказал, что нужно расстататься, что так будет лучше. Она не поняла. Не поверила. Ведь в это невозможно поверить сразу. Она была не готова к этому. «Нет, нет! Пожалуйста, не сейчас, - хотелось ей крикнуть. - Только не сегодня… Это несправедливо – так сильно ударить того, кто так отчаянно любит тебя!» Это должно было случиться позже и только тогда, если бы она тоже хотела этого.
Но почему? Что не так? Что произошло за ночь? Что изменилось? Кто изменился из них двоих? Она не выпускала эти вопросы из себя. Они остались в ней. Она не позволила себе требовать объяснений. Это было жестоко по отношению к любимому. Он имеет право ничего не объяснять. И если молчит – значит так нужно обоим. Вместе с тем она боялась услышать его объяснения. И искала его ответы в себе. Не нашла. Так бывает, случается так, что самого главного понять не можешь. Просто не хватает сил и ты отказываешься принимать правду.
И тогда… она решилась. Она вырвала из его плотно сжатых губ лишь два слова. Признание. В нелюбви. В равнодушии.
Это было вчера вечером. И ей сразу стало как-то легко. «Что ж поделаешь, если так. Удачи.» – сказали ее глаза. И даже удалось улыбнуться на прощание. Это потом, когда он уже не видел ее, когда стало можно - она дала волю слезам. И слезы вынесли из ее души все то, что хотела сказать ему на самом деле. Потому и сдержала их.
На несколько последующих часов она забыла о нем. И о себе. Несколько часов ее просто не существовало.
А сегодня утром она снова пришла в себя…
И весь последующий день показался ей сном. Бесконечным, размытым в очертаниях кошмаром. Она не слышала и не видела того, что происходило вокруг. Как единственное спасение, ждала вечера. И вот , наконец, он наступил. Теперь, скорее, домой!
Какой тяжелый ключ… Невесомым казался в сумке. Ключиком казался. В руку его не взять… Поднести к замку можно не взяв, но подняв со дна… Но она справится… Нужно справиться, попасть домой… Там безопасно и там есть зеркало. Ему расскажет обо всем. Дома можно расстегнуться, ослабить ремни, распустить молнии…. И на лице тоже. Иначе – туго стянутое треснет и сквозь надрыв, в щель станет стремительно просачиваться, убывать. А она так трепетно, так бережно хранит это. И сохранит. Навсегда.
Ей захотелось теплой воды на руки, и только на руки. И мылом. Оно пахнет детством. В детстве бабушка мыла ее волосы такой же душистой пенистой розовостью и собранным дождем, нагревшимся за день на солнце…
Как же постарели со вчерашнего дня ее руки! Как бледны и истощены! Как худы пальцы. Ее руки голодны. Со вчерашнего вечера голодны. Не дождались. Их обманули. Им обещали встречу с любимыми волосами и впадинками на плечах. Их обманули… Теперь привыкайте к одиночеству. Сожмитесь в кулачки, спрячьте пальцы. Вас некому жалеть. Никто не согреет. И любить некому… Не плачьте, руки. Она не видит вас, не станет смотреть на ваши слезы.
Дождь начался. Нет, дожди! Их много... Одному дождю на ум не пришло бы так щедро расходовать себя. Ну и хорошо. Если бы солнце смеялось ей в окно - ревновала бы, завидовала бы всему живому. Поэтому она не хочет сейчас солнца. Или хочет, но только бесформенного, размазанного по небу. И не горячего, не желтого, а бледного, чуть теплого и лишь немного живого. Да. Так лучше было бы. Ничего горячего и яркого. Только бесцветное. Немедленно нужно выключить все. Вот так лучше. Она не станет делать того, что очень хочется сегодня. Не станет делать и того, для чего придется заставлять себя.
Что же тогда? Лечь? Свернуться? Согреться? Как когда-то, тридцать лет назад, в самом лучшем месте на Земле – у мамы под сердцем. Нет. Тошнит от тепла. Слово «уют» отныне самое глупое и ненужное из всех известных ей слов.
Распахнуть окно! Пошире! Настежь! Бесшумно слетел и разбился в мгновенье вазон с ее любимым цветком, подаренным им в ее день рождения… Теперь - черепки и земля. Но таким он теперь нравится ей больше. Живой, пока живой цветок. Да нет. Не цветок. Трава. А трава не бывает живой. А листочки? У травы ведь не бывает таких красивых листьев… Вчера рассматривала каждый из них. Бережно, слегка касаясь пальцами, здоровалась, желала доброго утра. Вчера утром она так любила свой цветок. Любила все. Желала всему «доброго утра».
Все-таки нужно сделать что-то сейчас. Чтоб легче. Чтоб кровь в венах перестала быть ртутью. Что угодно, только не думать. Голову на подоконник, подбородок на твердое, холодное, мокрое. Так хорошо. И наблюдать дождь... рассматривать... слушать его... Она понимает голос дождя. Она знает, что миллиарды дождинок плотно нанизаны на струны. И ветер, перебирая каждую из них, в утешение, играет сегодня вечером только для нее.
Дождь поет, звучит и торопится вымыть дочиста улицу, хлещет, выбивает пыль с уставшей за день дороги. А ее легонько трогает. Лишь некоторые капли, самые любопытные и смелые попадают на ее лицо. Их - любит. Они нравятся ей. Они мечтают прикоснуться к ее лицу. Сливаются со слезами. Плачет? Да нет, нет… Разве что чуть-чуть, совсем тихонько. Сегодня все можно... Лейтесь слезы. Она выпускает вас на свободу. К дождю…
Раздеться нужно. Только очень медленно. Иначе можно задеть больное. Души коснуться. Нужно очень, очень медленно. Осторожно. Вот так. И бросить все. Прямо на пол. Гадкая одежда. Казалась красивой. Когда он касался ее, смотрел на нее. Он сказал, что потрясающе хороша в белом. Он улыбался, когда говорил это. И сегодня, в первый день без него, она была в белом.
«У женщин, милая, не бывает таких срывов и депрессий как у нас, мужчин». Посмотрел бы сейчас на ее сжавшийся желудок. Что сказал бы? Почему говорят, что болит сердце, когда любишь? У стариков – да, наверное. В ней, молодой, – болит все. И сердце чувствуется меньше всего, если болит каждая венка, каждая артерия. Любое движение причиняет нестерпимую боль. Плечи не держатся. Губы дрожат. Им - не сердцу(!) - больнее всего. Волосы умирают. Один за одним. Засыпают навечно. Их безжизненные легкие тельца подхватывает, переплетает ветер, тщетно пытаясь вдохнуть жизнь. Ее волосы - сорванные маки. Ни вода, ни свет не оживят их. Единственное… прикосновение любимых рук. Значит - уже ничто не спасет.
Еще сегодня. Как долго теперь будут тянуться дни. И зачем? Почему отделены, разделены ночами? если все слиты воедино? в единый сгусток боли? И не будет ночей, не будет дней, полудней не будет и вечеров. Не будет часов. Секунды со вчера отменены. И ведь серо, темно теперь будет всегда? И смертельная усталость даже ранним утром… Ничего не хочется. И как же мучительно ничего не хочется! И не мечтается. Намечталась досыта. Сама себя обманула.
Довольно. Пора опомниться, сорваться, упасть, рухнуть со всего маху и не закрывать, не защищать себя от удара!
Хотя… Есть одно желание.
Очень хочется спать. Ей хочется заснуть мгновенно, не мучаясь от размышлений о том, что вот проснется – и все иначе. И заснуть бы ей так, чтоб не снилось ничего. Чтоб не дышалось во сне, чтоб не говорилось, не пелось. Надолго. На три месяца. Нет. На семь! Проснуться ей нужно первым майским днем. И непременно ранним утром. Не проспать бы это первое майское утро. Что же потом? Что же она станет делать? ЧТО?! если проснется одна? в этой же комнате? в этой же постели? И потолок будет по-прежнему невыносимо белым. И почему белый цвет так нестерпим для нее? Любой белый сейчас сводит ее с ума. Но ведь его, настоящего белого, в природе так мало! Пожалуй, только снег. Снег. Она хотела бы никогда больше не видеть снега. Никогда. Только бы никогда не видеть снега…
…Ну почему, ну почему с чего не начинала бы, – все возвращает к грусти? Нужно думать о мае… Заставить себя думать о мае...
Или осторожно взглянуть на себя в зеркало. Это должно помочь. Она ведь красива и молода. Ее отражение всегда радовало, давало силы, легкость. Напоминало о том, что любима и потому так красива. Только с ним, со своим отражением и можно поговорить сейчас. Нет. Сегодня нельзя. Отражение почерневшей, с бескровными губами, отберет последнее. Вырвет оставшуюся жизнь. И оттолкнет. Глаза, смотрящие оттуда… Им нельзя отвечать. Невыносимо. Невозможно. Они молят о том, что невозможно. В них - угасание жизни. Нужно разбить это лицо. Оно опасно. И не собирать осколки. Сами исчезнут. Как-нибудь. Главное не коснуться их.
Вздрогнула, как от выстрела. Что… что это?
Ааа… «Нет, не нужно, – просит она мысленно. - Не нарушайте тишины, не вторгайтесь в нее, умоляю Вас». Но теперь уже поздно. Нужно было раньше подумать о телефоне. Нужно было сразу отключить себя, отсоединить от мира. Вырвать из гнезда его пятерню, тянущуюся, хватающуюся за мир, за чье-то беспечное, необдуманное, бесцельное, праздное желание по-го-вор-ить. Теперь поздно. Теперь надежда, возвращаясь на мгновение к жизни, судорожно хватая воздух посиневшими губами и не справляясь с ним, задыхаясь от первых его глотков, как в поцелуе, приоткрыла глаза, погребенные, уже казалось бы навсегда, под веками-плитами…
… четыре, пять, шесть… Когда же он замолчит? Там, на другом конце провода кто-то ждет, думает о ней, надеется услышать привычное «привет»… А она не в силах звука произнести. Разучилась. И не поймет чужой речи. Она забыла как звучат слова.
…восемь…двенадцать…пятнадцать… Стремительно – к нему. К ней. К той пластмассовой, игрушечно голубой, тонкошеей. К той, что столько раз дарила счастье звуками его голоса, словами, столько раз провозглашала себя самой преданной подругой. К той, что еще вчера готова была все исправить, все вернуть рассказав о тоске, об отчаяньи, боли. К той, что осталась безучастной к мольбам…
Рывком – с рычагов! Высоко вышло. Неожиданно высоко. Ее пальцы цепки, послушны. Но как же слабы! Теперь – нужно только прижать трубку к рычагам. Из последних сил. Крепче. Плотнее. Чтоб звука сдавленным горлом не смогла произнести. И подержать, чтоб не вырвалась. Вот так. Все просто. А может все-таки это… ?!… Нет, глупо надеяться…
Странно поступили ее руки, зло. Как несвойственно им хладнокровие. Но ведь им так больно! Они в отчаянии! Им можно простить. Сегодня пусть делают, что хотят. Они искренни. И значит правы.
Его сигареты на столике у телефона. Он любит вкладывать сигарету в рот губами, вытаскивая из пачки, не касаясь пальцами. На одной из оставшихся у нее – отпечаток его губ. А может и на двух. Избранных, самых счастливых. Нужно их под дождь. Чтобы смыть, стереть его дыхание. Лишь потом можно уничтожить. А как же с ее губами? На них – нет, не прикосновение. На ее губах - крохотные частички его. Они приросли, просочились в мякоть ее губ. Как быть с ними?
Еще полчаса назад она еще могла дышать ровно и глубоко. Хоть ей тогда и казалось, что больнее – уже невозможно. Как давно это было… Сейчас она уже даже не думает о том, что больно… Сил едва хватает на то, чтобы хоть как-то дышать.
Нужно к окну. Да! Там воздух! А она… ей воздуха не хватает! Если бы излилась в плаче, в рыдании – возможно смогла бы дышать глубже. К окну! К дождю. В дождь…
Единственное воспоминание она позволила себе. Согласилась оставить то, что не в силах оттолкнуть.
Лето. Пустынный берег моря. Шум покрывающих друг друга волн и запах взбитой ими пены. Мягкий, почти белый песок гостеприимно принимает ступни их ног и ласкает их, греет…
Вместе, взявшись за руки, бегом в воду! Там, в теплых волнах – их тела распались, распустились. Расплавились в переплетении, чтобы вылиться в одно целое, с одним на двоих дыханием. Он подхватил ее на руки, и покрывая ее лицо и волосы то нежными, то неистовыми поцелуями, вдруг остановившись, срываюшимся голосом прошептал: …твои глаза наполнены этим морем, они не могли бы быть другими. Они не могли быть карими. Твои глаза сливаются с этой водой, не отражаясь в ней и не отражая ее… И как же много в них дождя… Но я не позволю ему пролиться… Никогда, любимая, слышишь?… Никогда!
И вдруг – ливень. Стеной! Стеной из воды. Пространство между небом и морем заполнилось водой. Она прижалась к себе еще сильнее. Еще сильнее его руки обвили свою хрупкую, самую дорогую часть тела и души. И успокоили: не бойся, родная, я же рядом, я с тобой!…
Его смеющиеся глаза… Как давно она не видела его глаз. Преисполненных любовью к ней…
…Она очнулась и возвращение в действительность вылилось в крик. Это было похоже на крик птицы, которой медленно вырывают крылья. Этот крик слышали бы обезумевшим, протяжным стоном, мычанием сквозь зубы человека, который разучился говорить. Если бы кто-то услышал его, то содрогнувшись, подумал бы – о боже! этой женщине тупым режут живую плоть!!! И ей не позволяют кричать!!!
Она бессильно опустила голову на руки и разрыдалась…
Потемнело… Интересно, сколько времени прошло? А интересно ли? Да нет, пожалуй. Так. Привычка спрашивать себя. И привычка - себе же, после некоторых раздумий, отвечать, не сверяя со стрелками.
Бутик женской одежды, в доме напротив, открыт. Значит – и девяти нет. И человек у входа. «О боже! Эй, пожалуйста, подойди поближе, – кричали ее глаза! - Да, да, в круг света фонаря! Вот так. Спасибо. И постой немного. Ей нужно рассмотреть. Нет... Конечно, нет… Но. Боже мой, как похож!... Пакет в руках… Большой. Дорого оформлен. Придирчиво рассматривает. Подарок. Любимой. И цветы. Торопится. Впрыгнул в такси и унесся. Полетел.»
Она тоже умеет летать. Теперь знает, что умеет…
Несколько месяцев прошли незаметно, но отнюдь не быстро. Протянулись сплошной вереницей серых монотонных будней, ничего не изменив в ее жизни и не избавив от боли. Она разучилась улыбаться детям, делать глупости и говорить естественную неправду. Каждый свой день она жила как последний. Она избегала зеркала и без необходимости не прикасалась к себе. Она забыла о себе. Разлюбила себя. Она стала совершенно равнодушной к себе. Ненужной самой себе. Она много спала. Только во сне ей было хорошо. Там, по ту сторону реальности, все оставалось как прежде. Там они были вместе - она любила и была любима.
… Однажды она не вернулась оттуда. Просто не проснулась.
И первый майский день мир встретил без нее. И даже не заметил этого.
Солнце пролилось в то окно, наполнило весною ту комнату, осмотрелось, погладило флакон любимых ею духов, осторожно коснулось отпечатка ее губ на стакане с недопитой водой. В нем, в этом стакане остался всего один глоток...
Солнце заглянуло в зеркало. Теперь опустевшее, тоскующее, но по-прежнему, терпеливо ждущее ее…
Он не знал ничего из того, что произошло. Ни в тот вечер, ни спустя семь месяцев.
Он мало знал ее – так ему всегда казалось. И ему всегда не хватало уверенности в ее чувствах. Он сгорал от любви к ней, она же была немногословна и незаметна в своих чувствах. Она просто была рядом. Она была его женщиной, его любимой. Но любила ли сама? Терзаясь сомнениями, он бесконечно спрашивал: любишь? Она утвердительно опускала длинные ресницы и улыбаясь, прикасалась губами к краешку его губ. Она целовала его ладони, ласково щекоча пушистыми волосами его запяться. И еще иногда она подолгу, неотрываясь рассматривала его, занятого чем-то своим. И в эти минуты (если бы только он заметил!) глаза ее были полны слез. Это были слезы счастья.
Ему было недостаточно всего этого. Он хотел, чтобы она кричала о своей любви к нему. Он мечтал о том, чтобы она всецело принадлежала ему. Он сходил с ума от ревности и страха потерять ее. И ни на шажок не отпускал от себя. Он был ее тенью, ее продолжением. В последнее время ему стало казаться, что он теряет ее, что она становится все более холодна к нему. Каждая новая встреча с ней лишь укрепляла его сомнения. Она была задумчива, как никогда ранее. Но глаза ее, при этом выражали счастье. И однажды он увидел ее с другим. Они шли под руку, весело болтая. Потом направились к кафе и скрылись за его дверями. А он стоял на противоположной стороне улицы, жалкий, измученный. Всматривался в то, что происходило за окном кафе и пытался угадать, о чем они говорят – его любимая и молодой, привлекательный мужчина. В тот же вечер он засыпал ее вопросами и узнал, что красивый незнакомец – ее брат по отцу, что не виделись они уже очень давно и в тот же день он снова улетел к себе домой, в Торонто. Только после этого он обратил внимание на то, что следовало приметить сразу. Он воспроизвел по памяти его черты и признал – они были поразительно похожи. Она рассмеялась и покрыла его лицо поцелуями. Казалось бы, все стало на свои места. Казалось бы, он должен был бы вернуться в привычное состояние счастья и покоя. Но ничего подобного. Что-то надломилось в нем тогда. И однажды он понял, что именно. Его любовь была отчаянной, самозабвенной. Всем для него в жизни была она. Он расстворился в ней. И испугался этого. Зависимость от чувств стала невыносима для него. Он боялся потерять ее. Боялся, что она разлюбит. Боялся, что однажды она придет и скажет: «Все кончено. Прости.» Верил ей безгранично и тут же впускал в душу сомнения.
Временами он злился на свою любовь и даже пытался избавиться от этой зависимости.
И однажды ему это все-таки удалось. Он пошел ва-банк. Его расчеты были просты. Если любит, то страх потерять его заставит ее наконец кричать о своих чувствах, расшевелит ее. И тогда она попытается удержать, возможно даже станет молить. Тогда он услышит долгожданное «Я не могу жить без тебя!» И тогда он поверит ее любви и успокоится. И никогда больше не вернется к этому вновь. Если же все держится только на его любви… Стоит ли продолжать?
Все вышло иначе. И он был расстерян. Он не ожидал, что все произойдет настолько легко и быстро. Все должно было быть не так! В худшем, по его прогнозам, случае, они должны были бы поговорить, обсудить что и как дальше. И для начала она должна была бы задать всего один вопрос – почему? Но она не потребовала объяснений и молчала сама. Они смотрели друг другу в глаза, как будто пытаясь навсегда запомнить их выражение. Все было похоже на игру. И каждый играл по своим правилам. Она была абсолютно спокойна, ни единой слезинки. Тогда, в их последнюю встречу ему подумалось, что это как-то ненормально – такое вот спокойствие, такая сухость и сдержанность. Ведь навсегда расстаются люди так много значащие друг для друга. Неужели она не понимает, что происходит? Сумасшествие на миг охватило его. Ему захотелось схватить ее, поднять на руки, прижать к себе и закружить!… А после излиться в плаче на ее худеньких плечах и рассказать обо всем, что думает, что проговаривает в себе последние несколько месяцев…
Но ее улыбка и стала той самой точкой в их отношениях. Эта улыбка… Вердикт. Она убила в нем и без того еле живую надежду. И на последовавший, уже вслед за этим, вопрос-выстрел «Так значит, разлюбил?», ответ вырвался из него сам собой. «Да, разлюбил».
В то же мгновение, не успев опомниться и осознать произнесенного, резко развернувшись, он стремительно пошел прочь. Он шел, удалясь от нее все больше и больше. Ничего не видя вокруг себя, он прощался со своей любимой и желал ей счастья. Прошло всего несколько минут с того мгновения, когда они были еще вместе, а он уже безумно, невыносимо скучал по ней… И слезы струились по его небритым, впавшим щекам… Он плакал впервые и единственный раз в жизни…
Так, одним рывком он разорвал невидимые нити, связывающие их жизни, судьбы. А душа… Свою душу он навсегда оставил рядом с ней.
Никогда больше в своей жизни он не произнес слова «люблю». Не смог. Он трепетно берег его. Его «люблю» навсегда принадлежало ей. Ему удавалось объясняться иначе и называть свои чувства к другим женщинам какими угодно словами, но только не этим. Странно, но никто из тех, кто время от времени находился рядом с ним, не нуждался в этом слове. Возможно потому, что на искренность его никто не рассчитывал.
Однажды вычеркнув из своей жизни, он больше не возвращался к воспоминаниям… о своей единственной любви. Он запретил себе думать о ней.
Лишь однажды, глубокой ночью, той самой, что разделяла апрель с маем, очнувшись ото сна в холодном поту, он отчетливо увидел перед собой ее лицо… Она утвердительно кивнула длинными ресницами на его «любишь?» и прикоснулась губами к краешку его губ… Его охватила дрожь, правая рука онемела и все тело, на секунду, свело судорогой.
В ту ночь он больше не сомкнул глаз. Он позволил себе побыть с ней. Они говорили шепотом. Он рассказывал ей обо всем, что произошло за время разлуки. И слушал ее. Утешал и подбадривал. Он перебирал локоны ее волос, покрывал поцелуями ее руки, гладил руками изгибы ее тела. Он почти осязал ее…
…А под утро ему почему-то вспомнились стихи. Странно, но услыхав однажды, он, оказывается, запомнил их навсегда.
… Это было в тот самый счастливый день его жизни. Обнявшись, они сидели на мокром остывающем песке, безмятежные, словно дети. Напоенные друг другом, они все также продолжали целоваться. Капельки воды, переливаясь на солнце, неспешно высыхали на их загорелых молодых телах. Они любовались закатом и молчали. И вдруг, откинувшись назад, расстелив свои длинные волосы на песке, устремив взгляд в небо и впустив все небо в свои глаза, она заговорила. Те строки она прочла шепотом, очень тихо. Наклонившись к ней совсем близко, жадно разглядывая любимые черты лица, вдыхая запах ее мокрых волос, он, скорее почувствовал о чем она, чем услыхал. Он читал по губам…
Винный цветок умирал в полутьме той порою,
И уверяли, что море поможет ему от кошмаров.
Слепо сошел Он тогда в Ее сердце, беленое и сырое.
И обнаружил, что кроются в сердце стужа и коридоры.
И отворяются окна любые на голос,
но только – добрый.
И увидал, как всплывает Она, гибнущий цвет,
как всплывает из собственной тени.
(Кто-то божился, что море поможет Ей от кошмаров.)
Он обнаружил тогда, что от вздоха падают стены
И отворяются слову двери, ведущие в море…