В день представления мэр Костромы запретил продажу водки до тех пор, пока все не закончится и мы не уедем. Мы, это - сотни артистов, гримеров, администраторов, музыкантов, рабочих сцены, помощников, ассистентов, костюмеров, водителей. В том числе и наш телевизионный отряд: десятки техников, теле- и звукооператоров, режиссеров и, наконец, пятнадцать осветителей, среди которых, посчастливилось оказаться и мне. В Ипатьевском монастыре решили снять телеверсию оперы Глинки «Жизнь за царя». Уникальность заключалась в том, что действо проходило под открытым небом, практически в естественных декорациях. Кто не помнит, именно в этом монастыре прятали наследника престола, пока Сусанин водил поляков на экскурсию по окрестным лесам. Проект осуществлялся силами Большого театра и Центрального телевидения. В связи с этим в тихую, уютную Кострому и высадился огромный десант из Москвы. Музей-заповедник был взят в плотное кольцо, мощно гудевшей дизельными генераторами, телетехникой, а в качестве плавучей гостиницы использовались два речных теплохода, пришвартовавшихся на пристани прямо возле монастыря.
В течение первых двух дней, пока творческие люди обсуждали детали постановки, мы обследовали город и дегустировали продукты местной алкогольной промышленности. Видимо, столь большое количество телевизионщиков нельзя сосредотачивать в одном месте. Печень и сердце многие испытывали на прочность с завидным упорством, то ли, одурев от свободы, то ли, заскучав по родным и близким.
Для меня воспоминания о Костроме, это не количество выпитой отравы, а волнующее и незабываемое, семнадцатилетнее создание с былинным именем. На третий день я познакомился с ней, покупая пиво(о, ирония!), кстати, с характерным осадком. Золотоволосая красавица подменяла в ларьке свою маму и я не оторвался от окошка, пока не расписал все прелести съемочной площадки, надеясь, что когда мама вернется, очаровательная дочка придет посмотреть на грандиозные приготовления и репетицию.
Она явилась с подругой, надо сказать, нахальной дурнушкой. Кто-то из ребят, обхаживая ее, процедил:
- Я это делаю ради тебя, сволочь.
До начала прогона еще оставалось время и мы решили сводить их на теплоход. Дежурившие на входе матросы приняли девушек за работниц телевидения (а, может, за оперных примадонн) – так громко и увлеченно мы обсуждали с ними тонкости спектакля. Наша плавучая гостиница пришлась им по вкусу. Мы пили вино на совершенно пустой палубе, приток Волги, не уступающий по ширине реке-матери, застыл, как стеклянный, на безветрии. Перспектива открывавшегося вида ласкала воображение, приободренное приятным обществом и выпитым вином.
Когда репетиция закончилась, я привел ее в свою каюту. Мы с другом Борей предусмотрительно обманули руководство, сказав, что все места уже заняты и взяв, для отвода глаз, четыре комплекта белья. Таким образом, мы избавились от соседей. На время крошечная, четырехместная каюта, похожая на купе поезда, только с круглым окном, стала убежищем для и меня и златокудрой.
С того дня мы виделись каждый день, что неизбежно отразилось на моем отношении к работе, повлекшем завистливое ворчание коллег. Многих дома ждали жены, а кто-то просто не успел обеспечить себе аналогичный тыл. Я отмахнулся от претензий ребят, уверенный, что на их месте вел бы себя деликатней. К тому же на площадке я все равно появлялся и в общей подготовке действа принимал деятельное участие. Но, стоило мне тихо ускользнуть за стены монастыря, тут же поднималась тревога. Все-таки зависть – это грех, не уверен, что смертный, но его плоды меня коснулись – к концу командировки отношения с некоторыми коллегами стали сдержанно-деловыми. Даже выпивали мы без лишней канители, скупо и вдумчиво комментируя качество напитка.
Я был молод, холост и относился к работе, как к приключению, которое рано или поздно закончится, возможно, далеко не в мою пользу. Особенно под приключение подходила эта костромская операция. В подобной массовой командировке мне участвовать больше не пришлось. Отсюда и отношение к работе. Главное для нас было – выгрузить пару-тройку тонн осветительной аппаратуры (сюда же входили «анаконды» – толстенные и неподъемные, магистральные кабели), рассредоточить ее по позициям, скомутировать, проверить и ждать. Ждать долго и, подчас, безрезультатно, явления оператора-постановщика, чтобы «править свет». Добиваясь видения оператором общей картины, мы часами дежурили по точкам. Кстати, главный оператор, в первые дни всеобщей расслабленности, нередко составлял нам компанию по уничтожению спиртного. В результате, в какой-то день началась традиционная спешка, авральные настроения баламутили группу и издергали администраторов. Свет стоял по местам и исправно заливал огнем весь монастырский двор с уже отстроенной сценой, а мы, как полагается, ждали. От нечего делать сыграли в футбол с рабочими сцены Большого театра. У них оказалась серьезная и сплоченная в бесконечных гастролях команда. Мы потом несказанно радовались, что играли только на один ящик пива. Сколько мячей нам наколотили, болельщики бросили считать минут через десять. Ответить мы могли только азартом, граничившим с мальчишеской жестокостью. Я лично трижды грубо ронял главного «забивальщика», пока он, прихрамывая, не покинул газон. К концу игры, мы, ценой отбитых гениталий одного из хавбеков, гордо отметились двумя голами против пары десятков мячей в наши ворота.
Я покинул поле битвы, уверенный, что поправить пару осветительных приборов можно и без моего высокого присутствия. Как выяснилось, больше никто так не считал, хотя мячом по гениталиям получил именно я. Не вовремя мы встретились со златокудрой костромчанкой! Но это ничего не меняло и я упрямо изыскивал возможность побыть с ней наедине. Между работой и любовью, между долгом и страстью, я твердо выбрал второе. К тому времени наша каюта стала пресловутым райским шалашом, а матросы на вахте больше не бросали на мою подругу тревожных взглядов.
Она поражала меня, столичного циника, своей непосредственностью и чистотой. Простая и открытая, наивная и горячая, она смотрела на меня так, что становилось жутко. Мне казалось, что она не отпустит меня обратно в Москву. В то же время, с каждым днем все меньше хотелось уезжать. Нет, не из Костромы, а от девушки.
Представление прошло удачно, техника не подвела, нештатных ситуаций не возникало, а странный виноградный напиток, который случайно удалось раздобыть в одном из опустевших винных магазинов, оказался слабоалкогольным, противным на вкус и подозрительным на цвет. Власти города держали слово – водка из продажи исчезла. Оставалось паршивое по качеству пиво. А про виноградный напиток забыли, видимо, по незнанию – никто не принимал его за алкоголь. Ужесточение, конечно, не было продиктовано нашим вызывающим поведением (вернее – не столько им), а опасением, что местные поклонники музыки примут оперу Глинки за «попсовый» концерт. Или сказалась советская закалка и, дабы не ударить в грязь лицом, отцы города перестраховались – в Костроме гостили члены царской фамилии. Среди потомков, чудом укрывшихся за границей дальних родственников семьи Романовых, присутствовал и нынешний наследник престола. По одной из версий этой многострадальной, расколовшейся династии. Высокие гости пришли на оперу и, думаю, зря местные мужики винили нас, телевизионщиков, во внезапной пропаже водки. Пара стычек с аборигенами и, порой, огромное количество закупаемого напитка, вряд ли так напугали гостеприимную, сонную Кострому.
Во время записи действа я был рядом с ней. Меня оставили в покое, записав в безнадежные. Бригадир, здоровенный, пузатый мужик, покачал головой и погрозил пальцем, а напоследок - подмигнул. Он-то понял меня правильно. «Живем один раз» – прочитал я в его взгляде. Я базировался в дальнем конце от сцены и, время от времени, передавал по рации, что все замечательно. На вверенном мне участке лампы не взрывались, зрители не пытались залезть, для лучшего обзора, на коммутационные коробки, находившиеся под напряжением. Ничто не мешало мне любоваться моей красавицей, а ей - наслаждаться представлением. Все выглядело ярко, торжественно, красиво и я понимал ее – такое здесь затевалось впервые. Обнявшись, мы смотрели на сцену. На следующий день предстоял отъезд домой. Она рассказала, что заморочила маме голову и ночевать дома не будет. В последнюю ночь она хотела остаться со мной. Верному другу Борису пришлось искать другое место ночлега. Это было несложно – прощальный банкет разбросал народ по округе и не каждый добрался до подушки. Свободных кают оказалось удивительно много, чему способствовала еще и теплая майская ночь.
Я открыл иллюминатор, вода плескалась совсем рядом, выше уровня нижних полок. Лишь далекие звезды безразлично глядели на нас, да нахальные мотыльки врезались в круглую лампу под потолком. В духоту каюты врывался свежий речной ветерок, облегчая жар нашей любви. Простыни настырно липли к телу и мы сбросили их прочь. В пылу и горячке, соленых поцелуях, мы забыли о времени, недопитом виноградном напитке, скором расставании и именах друг друга.
Предотъездная суета непроспавшейся телеколонии началась ближе к семи утра. Мы уже не спали - обнявшись, лежали на узкой полке, стараясь не слышать хлопанья дверей, шагов в коридоре, надсадного кашля и хриплого хохота. Когда народ рассосался, я проводил красавицу на берег. Мы вместе дошли до монастырских ворот. Она собиралась вернуться позже, чтобы попрощаться. А меня с коллегами, ожидал ад – демонтаж и погрузка груды железных прожекторов и резиновых кабелей в большегрузную фуру. К счастью, нам помогли футбольные обидчики – рабочие главной сцены страны. Иначе, мы бы не уехали тем же днем.
Когда изнурительный процесс подошел к долгожданному концу, мы с Борисом решили искупаться. Хотя, купальный сезон еще не открылся, мы были слишком взмылены и, в числе нескольких единомышленников, нырнули в ледяную колючую воду.
Златокудрая уже вернулась ко мне и поджидала на берегу. Она принесла мне пиво. Поделившись напитком с Борисом, я увлек девушку на одну из тропинок. Времени не оставалось, у монастырских стен нас ждал «Икарус». Мы брели, взявшись за руки, говорили о пустяках. На душе было пусто. Я хотел эдакого гусарского приключения, а получил грусть-тоску и боялся признаться себе - удивительная девушка крепко зацепила меня. Чиркнула по самому сердцу. Я протянул ей свой телефон, она мне – адрес. Я никогда не умел прощаться, а она, видимо еще не пробовала. Мы неуклюже, будто школьники, поцеловались, торопливые слова, звуча одновременно, смешались в хоровод. Я не хотел, чтобы она шла к автобусу, под прицелы десятков мужских глаз и на той тропинке мы расстались. Она не отпускала мою руку, пока расстояние не разъединило наши пальцы.
Я знал, что уже завтра она сможет мне позвонить, но время остановилось там, на узкой тропинке. Завтрашний день невнятно маячил за прямой стрелой трассы «Кострома – Москва». Я шел к автобусу и матерился, пораженный, как меня могло так угораздить, как я, вообще, успел так быстро влететь, что-то понять. На задворках подсознания порхала она, родимая - любовь, тоска, небо в клочья.
Через пару месяцев она приезжала ко мне в Москву. Это был ее первый выезд за пределы Костромы. Мы гуляли по центру, я, не искушенный в маршрутах гида, показал ей те улицы и скверы, которые любил сам. Как всегда, непосредственная, она восхищалась Москвой, боялась эскалатора в метро и смотрела на меня все с той же, пугающей преданностью.
Ее приезд ничего не мог изменить, мы жили в разных мирах, далеко друг от друга, наше взаимное притяжение этим и объяснялось. Но отказать себе в удовольствии встретиться мы не могли. Лишь разбередив рану, взбаламутили поулегшиеся, было, страсти и обрекли себя на тяжесть повторного прощания. Мы стояли на перроне. Мне хотелось напиться, она плакала. Когда поезд медленно пополз прочь от Москвы, утверждая своим движением понятие «навсегда», хлынул дождь. Неожиданно. Сильно. Первый осенний ливень, не потрудившийся избавиться от летней внезапности, впечатляющий и короткий, как само лето, как наша встреча...
Некоторое время мы перезванивались, потом переписывались и, постепенно, расстояние окончательно разделило нас. Она еще нуждалась во мне, иногда это угадывалось в ее письмах. Ей не с кем было поделиться сокровенным. Я был далеко и мог все выслушать, не передав соседям и подружкам. Я стал кем-то вроде духовника. Иногда я представлял ее: маленький мир, маленькая Кострома, маленькая женщина. Проблемы в отношениях с матерью, с перспективой работы, спутником жизни. Но, почему-то, в огромной Москве я не встречал такого взгляда, улыбки и такой обезоруживающей простоты в проявлении чувств. Мы не могли быть вместе изначально, по множеству причин, но, в какой-то другой жизни, уверен, что - да.
27.07.2001.