Ребята, это вам. Я рассказала здесь о каждом по чуть-чуть. Продукт моего подлинного голоса. История о том, как можно забыть, как можно играть, как можно иногда жить... Дочитайте до конца!
В этот день я была экскурсоводом. Вспоминая всё красное прошлое моей Москвы, я водила калининградских друзей по Кремлю, Арбату, ГИИ Пушкина, Горбушке – стандартный набор путешественника. Я же открывала для себя другую, новую сторону родного города. После вчерашнего затопляющего дождя мы с крикливым восторгом обегали прочные памятники культуры…
…Разорванная вопросами, я подходила к дому. Вечер, тихий такой, умиротворённый, заставлял всех по-доброму друг на друга смотреть, сплетаясь в дружеских объятиях, слипаясь в бурных поцелуях. Выходя из метро, я знала, что Дима там, на скамейке около моего дома, привычным отработанным движением держит сигарету.
Ну не бывает так! Не хочу верить! Мы слишком сильно срослись друг с другом, нас как магнитом притянуло. Как быстро мы сшились – вот так, словно прочными нитями беспорядочных и обоснованных совпадений. Так не бывает, я точно знаю, что не разрываются они так быстро – нет! Дима во втором меде учится на лечфаке… Я сама хотела пойти этой дорогой. Как только мы познакомились – сколько болтали о моргах, формалине, вирусных и привитых заболеваниях… Родители наши одной профессии: его мама невропатолог в 6ой детской психушке, мой папа детский невропатолог, лекции читает в Димкином институте. Мы и минуты не проводили в тишине, всё тараторили. Кто кого больше удивит: он меня – студент второго курса или я его – дочка профессора детских нервных болезней.
И как-то вдруг поезд отцепил вагончик и покатилось вниз…
- Обещай, что мы встретимся через несколько лет! Я изменюсь. Мы поговорим и разойдёмся. – я держалась за ниточку
- Ладно, ладно. Давай уже… Надеюсь, не обидел тебя. – Чмокнул меня в щёку всё так же ехидно улыбаясь и скрылся за углом.
Я пробралась к подъезду, открыла дверь. Порылась в красной сумке в поисках ключей. На них недавно был его брелок – мы всегда менялись брелками. Он навешивал на ключи какие-то лэйблы то от ботинок, то от сигарет, а на моей связке был брелочек танго из Аргентины. На нём изображена пара страстно слившихся в танце. Неделю назад мы обратно поменялись брелками. Я заплакала. Не перед кем было красоваться. Стояла в крохотном пространстве между дверью и дверью, прижавшись лбом к домофону, и рыдала. Отчётливо понимала, что теперь он мне не принадлежит, что он не мой, что мы теперь не сможем видеться, что ничего из того, что было раньше, нас теперь не тронет.
Из окошка консьержа играла музыка. Какая-то старинная весёлая песня:
Ах, мама, мама-маменька, я уж не маленький
Ах, мама, мама-маменька, мне так мноооооого лет!
Он умер. Для меня он именно умер, а не зашёл в соседний подъезд. Когда я с кем-то расстаюсь, я считаю, будто он умер – так проще сжечь мосты. А вот когда кто-то и впрямь умирает, я думаю, что он куда-то уехал. Так далеко, что не скоро вернётся…
Дима сказал – не переживай, не держи в себе, а пиши. Говорят, помогает. Я и пишу. И всё равно не верю я, не верю. Какое-то странное чувство, будто я пытаюсь выдавить из себя боль, жалость к себе, слёзы, будто я этого вовсе и не чувствую. Не ощущаю ни обиды, ни сожаления, ни злобы. Кажется, что мне всего лишь задание такое дали – напиши боль. Напиши боль. А я её не чувствую и пишу только ту боль, которую испытываю оттого, что настоящей нету! Странно… так уже было. Когда Денис Геннадьевич погиб. Челси послала смс, изложив в двух фразах: «Коротаев погиб». А я тут же ухмыльнулась – ааа… как же, любимый преподаватель стихоплётного дела, наше творческое воображение поднимаешь! Подивившись неиссякаемым уловкам, на которые он пускается, чтобы вывести нас из творческого застоя, я даже хотела что-то патетичное сочинить. Не вдаваясь в подробности, Челси звала на похороны на химкинское кладбище. Действительно погиб. Нет его теперь.
Только я ехала в метро к Челси днём спустя его гибели, чтобы отдать четыре белых розы – не смогла на похороны пойти – я поняла, что произошло. И крупные крокодильи слёзы рушились на пухлые белые лепестки. Теперь, проезжая Бронницы – его дачу, куда он так нас звал на голубцы – всё внутри переворачивается. Невольно ищу глазами место, где оторвалась от земли его машина. А он любил шутить!
Никогда… никогда не увидишь. Ты…
никогда… никогда не забудешь… Я
… никогда… никогда не прощу тебе твоей смерти!
Вот он, Дима, сидит на газонном заборе возле моего дома. Всё пытается усесться удобнее. Рассказывать о нас с тобой будешь? Мой вежливый уставший тон строгого, но любящего вожатого, он говорит с ребёнком, которого только что несправедливо обидел. Кривляйся, усаживайся, завязывай и развязывай свои шнурки, ищи сигареты, избегай моих глаз… Что кипит в твоей голове – дай мыслям вырваться!
Мы познакомились в конце марта. Когда-то я даже могла назвать точную дату, теперь – нет. Была вечерняя пятница и мы с Катей зашли в прокат за кассетой. К тому времени большая часть кассет была просмотрена. Казалось скучным водить пальцем по стойкам, натыкаясь на старые названия. Я придумала игру: Катя отворачивалась и называла номер стойки, затем полочку и кассету. По этим числам мы выявляли кассету, предназначенную на вечер. Но названия попадались жуткими: «Лицо человека от ВВС» или «Салон красоты Венера» из серии «кино не для всех». Рядом крутился Дима. Он заметил нас и делал вид, будто тоже не может подобрать кассету. Я не хотела его упускать.
Когда я узнала, что учится он в РГМУ, то меня как током ударило. На днях была у знакомого астролога, которая сказала, что жизнь моя будет связана с человеком медицины. Вероятно, мой муж будет хирургом. Дима собирался идти именно по этому пути.
…Даже никакой запах не ассоциируется с ним.
Я почему-то уверена, что это не конец, что будет впереди продолжение… но точно также говорила я и несколько лет назад, когда уходил кто-то другой.
Ты сегодня существуешь где-то. Как и каждый день. Ты жив. Ты в отличие от других жив. Там, не так далеко от меня, но как ни странно – без меня. Ты можешь в пол пятого спуститься к подъезду, так, как будто бы случайно – покурить, посмотреть на передвижения в природе, на хождение взад-вперёд людей. Можно схватить кого-нибудь из них за руку или просто дотронуться до их плеча, будто желая что-то спросить. Человек остановится. Обернётся. Он не одарит тебя дружелюбным взглядом – никогда. Ты ему не нужен. Каждый сам по себе. Хотя, можешь спросить: «А куда ты идёшь?» Куда идёшь…
Спустись к подъезду. Стой, будто кого-то ждёшь, а я как раз пробегу мимо – взгляну на тебя. Можешь меня спросить, куда я иду. Ответ не заставит себя ждать – к тебе. Иду к тебе.
***
Летом я уехала в Сочи. В квартал на берегу Чёрного моря с шестью лифтами у берега. Когда спускаешься, уши закладывает напрочь, когда едешь обратно, уши и без того от ныряния в морской воде заложены. Достаточно добрести по жаре до номера, постоять под холоднющим душем, а потом сидеть на балконе в неудобном кресле и ковыряться ватной палочкой в ушах. Очень люблю это занятие. Раньше когда чистила правое ухо, то всё время тянуло на зевоту и кашель. Теперь привыкла и получаю несказанное удовольствие, водя ватной палочкой по ушной раковине. Песок, частицы дроблённых ракушек, остатки водорослей – без шуток, всё это вмещается в мои уши. Ныряю-то глубоко. Даже дайвингом занялась.
Однажды на пляже мне приснился Дима. Я часто засыпала под солнцем, когда лежала на спине. Прикрывала лицо панамкой, заводила назад руки и мгновенно засыпала. Тогда я резко вскочила, недосмотрев психологический сюжет до конца. Салатовый купальник, лежавший на груди, мгновенно скатился на камни. Я сидела, обняв руками колени, пытаясь усмирить дрожь. Такую настоящую ненаигранную дрожь, которая бывает при лютом холоде, при температуре за 39 и при выливании крови через значительный порез. Я видела его лицо, все минут 10 размеренного сна я не отрываясь смотрела на его лицо, трогала его пальцами, губами. Он настоящий, он со мной, но он немного каменный, остывший. Я как Пигмалион вдыхаю в него чувства, сознание, разум, действия – хоть какие-то ощущения. И без толку. Он недвижим. Смотрит на меня упрёком, злым упрёком, будто знает. Знает, что у меня был кто-то другой. И пусть я этого другого всегда ставила на последнее место, часто забывала ему звонить, забывала о станциях метро, где мы должны встретиться, он всё равно был. И Диме никогда не понять, что тот, другой – человек с улицы, человек просто так. Да и я не часто о нём вспоминаю.
Взмах рукой – оп, смахнула пелену облачного сна, будто материально воплотившегося в тучах на сочинском небе. Тело было накалено, перед глазами проносились образы некогда совместной жизни. Мотивы сожаления, бренности существования, идея конечности и непрочности. Помню его слова, произнесённые в последнюю нашу встречу, когда он сказал – всё:
- Ты же понимаешь, что с одним человеком невозможно всё время прожить. Пока не тот у нас возраст. Чувства были, очень даже острые – ты знаешь. Время прошло – и они сгладились. Ты же не смотришь на каждого парня так, как если бы он однажды мог бы стать твоим мужем. Так ведь? Или ты думаешь об этом?
Он спросил с надеждой. Честно – с надеждой. И не перед кем мне оправдываться. Хотя на лице и была издёвка. Ну и ответила бы, что да! Какая девушка не смотрит на парня с мыслью о том, что он мог бы стать её мужем. Такие мысли они как сахар – сладкие и светлые. Только не переборщить, а то на фанатичной идее замужества и свихнуться – как нечего делать!
Я искупалась. Было полно медуз – море готовилось к шторму. К штурму береговой линии. Медузы белого цвета, разные по рисунку и объёму: маленькие круглые, практически слившиеся с водой, толстые объемные с отвратительными лапками в виде лапши и плоские густого белого цвета. Перед штормом их приносило ветром. Не пойму откуда: если отплыть метров на 200-300 от берега, то там ни одной особи не встретишь. После шторма выбрасывало лишь клочья бледновато-белых медуз: оторванные части их телец. Я хотела привезти домой медузу, но она бы не выжила в московской воде. Потом я решила её засушить и привезти как трофей – смотрите! Теперь медуз я не боюсь. Но медуза растеклась на солнце, оставив вязкую липкую жидкость и запах морской воды. Так на одну медузу стало меньше.
Вообще я их боялась, но когда о чём-то усиленно думала, анализируя и фантазируя, я их не замечала. Как и в тот раз. Я думала, что скорее всего Диме снился тот же сон. Только вот вряд ли он спал в 2 часа по полудни в тот день.
Жизнь такая… да. Она иногда кусается, иногда притворяется, растекаясь медузой на солнце, а потом возрождается внезапно и торопливо и снова принимается душить неразрешимыми вопросами людского существования. Если бы жизнь была женщиной, то она бы была приверженницей экхистенциализма: она же всегда достаёт окружающих насущными проблемами бытия и его смыла.
Хотя, не знаю. Если бы жизнь была бы женщиной, то я бы не хотела стать её соперницей или оппонентом в суде. Жизнь ходила бы в лёгких платьях, похожих на ночные рубашки, с распущенными волосами непременно светлыми и длинными ресницами – чтобы легче завораживать и притягивать, а потом подло отворачиваясь, бросать на сомнительном перепутье!
Так-то! Сегодня у меня все под одну гребёнку: и мёртвые и живые. И даже те, кто ни там и ни там.
В моём сне Дима был именно таким. Иногда мне отчётливо представляется его лицо, оно порой вводит меня в заблуждение: эта жемчужина действительно была моей? За кудрявыми волосами, которые быстро росли, он почти не следил. Иногда, если мы собирались в кино или к моим друзьям, он укладывал их гелем и был похож на Пресли. На Элвиса Пресли. Чудной такой. Когда в смешных шортах бегал с мячом по полю, подпрыгивая в нехитром броске за 4 метра от баскетбольной корзины, то волосы были похожи на гриву дракона, зубастого и готовящегося к атаке.
***
А вчера умерла Франсуаза Саган. Эта новость пока не причинила мне жгучей боли, которую я испытала с Димой. А странно: он-то жив. Женщина моей подростковой любви, женщина-символ самой себя, символ упрёка и отточенного сексуального безумства. Перечитывая её рассказы: отмеченные абзацы, загнутые треугольничком страницы, я заучивала их наизусть и прокручивала в памяти в минуты сомнения. Я изменяю, но с её слов это не измена, а счастье: начинаешь любить поверхностнее, не фанатично, а притуплённо-сглаженно. И кажешься сама себе особенной, с маленьким секретом и новыми чувствами. Её отношение к любви научило меня безмятежности: не отдавайся со всеми своими кораблями первому встречному.
Теперь и она умерла. Дня три назад мы с папой спорили над её Сесиль. Папа решил, что Саган давно умерла, я же знала, что её парализовало, но она ещё в состоянии сотворить последний шедевр.
Мои идеалы, творческие вдохновители и учителя изогнутой эпатированной словесности умирают, словно уступая дорогу новому поколению, освобождая путь, по которому сами когда-то шли. Они словно кричат: «Ну иди же, иди. Нас нет, ты будешь вместо нас!» Это как раз тогда, когда я сама не знаю, хочу остаться на этой писательской сфере или нет. В тот момент, когда их присутствие так мучительно необходимо. Совет, хоть одно живое слово. «Читай наши книжки – твои путеводители». Читаю. И плачу, потому что знаю, что живы только ваши слова, а не ваши…
…Друзей моих медлительный уход
Той темноте за окнами угоден…
И снова случай играл со мной. В классики. Кем-то расчерчены клеточки на асфальте с цифрами, заклинаниями, рисунками-символами. Я стою на клеточке, уже миновав один столбик, на одной ноге и пытаюсь удержать равновесие. На асфальте, шершавом, но ровном, лежит шайба. Бей. Ножкой – бум – бей! И я бью. Иногда она отлетает в сторону – и тогда мне начинать игру заново, иногда точно попадаю и перехожу на очередную клеточку. Эти классики – наша с Димой история. Не знаю, сколько там клеточек, но уверена в одном: хочу поскорее прийти к финишу. Мечтаю, как истоптав ноги и проковыряв асфальт, я узнаю конец. Стакан воды дадут всем: и победителю, и проигравшему. Главное – найти конец.
Так и прыгаю, нередко возвращаясь назад. А недавно у нас на журфаке кто-то нарисовал классики. Огромное поле у ступенек, асфальт, украшенный детскими рисунками и неразгаданными фантазиями. Думала потренироваться, но это бы слишком абсурдно смотрелось со стороны.
И случай опять закинул меня на клеточку назад.
Я очутилась в видеопрокате в новую пятницу, уже без него, другая, не лучшая.
- Единственное, чего я совсем не хочу, так это встретить Диму здесь. Только бы не сейчас…
И он, словно услышав, появился. Там. В рядах между кассет, меж хохот друзей, высоких и статных. Он таким маленьким казался среди них. Маленьким и наглым, словно ребёнок, избалованный родительской любовью. А мы почти одного роста. Мама всё время называет меня маленькой.
Дима остановился, я замерла. Вот он тут – живой, когда-то мой, когда-то друг, теперь – облако. Довольное собой человечество – смотри, наблюдай. Всё его естество издевалось, усмехалось. Я подошла и чмокнула. Такой скомканный «привет» ему и друзьям. Кассетам, продавцам…
Меня как ветром сдуло – нырнула в дальний угол к кассетам, пробежалась – скучно, всё смотрела! Около новинок стояли его друзья. Высокие, красивые. Все в чёрных куртках, смеялись, что-то обсуждали. Они меня помнили, конечно помнили. Мужские сплетни хуже женских! Разговаривают о нас как о куклах, как о бесчувственных амёбных объектах. Их было двое. Я просочилась под ними, нырнула к первой попавшейся полке из новинок и вытянула привлекающую кассету. Так же наобум, как игра, в которую я играла во время нашего знакомства. В руках была Джулия Робертс и «Улыбка Моны Лизы». Драма. Мелодрама. Об искусстве, решила я. Новая трактовка жизни Леонардо. Новая история затасканного сюжета. Около кассы тянулась небольшая очередь. Дима облокотился о прилавок и болтал с девушкой-консультантом.
Надо было скрывать мысли разговором, глупым и индюшачьим.
- Только не говори ничего! - прошептала я Кате. - Это как перед экзаменом, к которому готовилась полгода, и который успешно завален..
- Испугалась? Чего испугалась? Ты должна быть выше всего. Вам всё равно рядом жить! Мирись.
- Так, ну-ка думай, о чём будет этот фильм? – голос чуть громче – не хочу слышать твоей болтовни.
- О жизни девушки, похожей на Мону Лизу…
- Своей судьбой? – говори же со мной, говори. - Катя заинтересованно смотрела на мою реакцию. Рыба-молот.
- Наверное, хотя какая у неё судьба, ни один искусствовед не знает толком. Только скажу тебе честно: Джулию Робертс я терпеть не могу. Истеричная, худющая. А страшная… жуть.
- Не надо так. Она была моей любимой актрисой.
- Ну ты посмотри: эти зубы, выпячивают как у лошади, венка проступает на лбу, руки…
Венка, подумала я. Это же самое простое – сбежать от меня, когда я морально никто, когда я нигде, когда я в безнадёжном тупике, в котором ещё по инерции бьётся жизнь, борется тело за своё существование. Да так, что хоть головой о стену.
Венка, вот чего ты испугался. Резала, резала, а всё без толку: ни в больнице не оставили, ни твоего внимания не добилась, умней не стала, красивей – тем более. Именно так ты думал. Ты испугался. Ты – трус. Спасовал, убежал, подло так, оставив мне… ничего не оставив. Меня на растерзание пропитанного кровью матраца оставил!
- Пинка тебе под зад – катись вниз с горочки! В пригород, в пригород… Я бормотала что-то вслух и это жутковато смотрелось со стороны. Катя ничего не могла поделать, только делала вид, будто поддерживает разговор. Я люблю её за то, что она не домогает меня вопросами. Зная, какая я бываю дикая и дурацкая, она делает вид, что не замечает. А потом никогда мне в упрёк моё же поведение не ставит. Спасибо… тёзка.
- Помолчу, никто и не узнает…
- Джулия Роберстс страшная. Ты меня слушаешь? Что ты говоришь?
- О тех снах, что мучают меня…
- Я же тебе говорила ещё в школе, а она для тебя идолом была. После «Красотки» все на «американской мечте» помешались: как бы сделать так, чтобы ничего не делать!
- И что страх поселит в сердце храбреца…
- Пока не поздно, давай возьмём что-нибудь другое. Стой здесь, а я схожу. Да прекрати ты под нос себе бубнить! Лучше с тобой постою.
- Что печалит взгляд и душу отравляет…
- В моём прокате уже убрали все кассеты эротического содержания. Приказ давно уже вышел, а они всё никак не соберутся. Спрос, видать, есть. Да и кто их смотрит? Хотя, мы ведь с тобой как-то смотрели и Тинто Брасса…
- И от слов той песни роковой…
- Сейчас же запретили такие фильмы выставлять, а у вас они есть. Раньше целая стойка под них была отведена. В углу где-то, так бесцеремонно.
- На меня повеет холодком…
- Ладно Бертолуччи с «Последним Танго» или «Мечтателями». Но вот Тинто Брасс, это уже чересчур. Помнишь, мы смотрели его последний фильм «О, женщины». Хотели даже в кинотеатре посмотреть, но почему-то сеансы были только за полночь.
- И умчится он на ветерке верхом -
- Эй! Медуза Горгона!
- Мальчик тот, укравший мой покой.
- Карточку дайте пожалуйста! – парень из проката. Мысли бежали. Нет, не тот из МГУ, с тем можно всегда поболтать. Это другой, скучный. Только бы не спросил пароль – папина карточка, пароль я забыла только сегодня. Не спросил. Отлично.
Я заикалась. В мыслях заикалась, по кочкам шла, словно спотыкаясь. Хотелось закричать. Нет, вы не понимаете: закричать по-настоящему, словно этот крик может его разбудить, словно он залезет в его рассудок и вынет тех тараканов, которые перебежали нам дорогу. Кричать единожды, но верно.
Взяла кассету и выпрыгнула из проката. Испугалась поворачиваться, говорить «счастливо»…
…Не ищи со мной встречи! Я – смерть. Сама тебя найду…
Я убежала. Дима гордо и кичливо смотрел мне вслед, меня всю жгло изнутри. Этот наглый взгляд, этот взгляд победителя из серии veni-vidi-vici. Какой коварный человек. Раздавить бы тебя как комара, но больно дороги мне воспоминания.
***
Прошло время. Мне было тяжело. Не так, сверху, а изнутри. Мурашки по коже пробегали, когда я видела его в магазине, на улице, в прокате. И вообще жизнь была серой, а я в ней – мышью.
Знаете, что самое страшное? Ложиться спать и просыпаться: в одной и той же кровати, уткнувшись носом в стенку, те же обои. Я пыталась менять и меняться: убрала ковёр со стены, повесила другие картины, музыку другую стала слушать… Но это низменное безнадёжное чувство потливого одиночества, когда опускаешь в темноте голову на подушку, стало до тошноты противным. А какие мысли в голову лезли. Тогда я читала про себя стихотворения, какие знала. В такие моменты лучше прильнуть к карандашу и бумаге – мысли изливать. Они получаются откровенные и без игриво-лживой оболочки. Но было лень.
Я считала звёзды, слёзы, выковыривала пух из подушки. Просыпалась утром – и те же предметы. Тот же рельеф комнаты, с радужным покрывалом на полу, скомканными трусами под кроватью и парочкой игрушек – так, из детства.
Спустя несколько месяцев мне предложили уехать из Москвы. Правительство собирало экспедицию на северные острова России. Обещали платить за перелёт, за проживание, обещали хорошую зарплату и тёплые условия проживания. Почему так услужливо? Да потому что острова Новой Земли – это прямое захоронение ядерных отходов. Кто туда поедет? Да кого сошлют, тот и поедет! Ехали знакомые географы, а меня хотели взять как информационную точку отсчёта. Никто не любит составлЯть отчёты, вести переписку с начальством.
Мне нечего было терять. Будущее – белое и холодное, что тут, что там. Добро пожаловать на центральный ядерный полигон Российской Федерации!
Не буду рассказывать, что услышала я от родителей, что услышала в учебной части, когда брала академ. отпуск – это уныло.
Я вырвалась. Меня теперь трясёт по ночам разве что от холода или страха, что придёт белый медведь. Здесь я чувствую себя каким-никаким, а журналистом. Всё, что вы знаете за последнее время с северных островов – моих рук дело! Среди звезд на небе и летнего холода дрейфующих айсбергов я не слышу твоего голоса.
Приходил Лёша – он возглавляет нашу экспедицию. Предложил остаться ещё на полгода. Думаю, не замёрзну при местных -40°. Как в водке! Дома у меня живёт настоящий лемминг. Он смешной и странный. Когда спит, натягивает шерсть на глаза. Я назвала его Джуман. По рассказу Проспера Мериме (у нас библиотека – кто-то понавёз много книжек за время освоения острова, здесь целый клад!)
Останусь… Простите меня за скоропостижный уход: я не успела ни с кем попрощаться. Челси поймала букет невесты – она, наверное, скоро выйдет замуж. Только не женись из одиночества и слабости. Надеюсь, Федос пьёт не чаще, чем при мне. Он наверняка думает: «У этой женщины, должно быть, странный вкус, если она выбрала меня!» Он не из тех, кто сомневается. Хипарка бегает с ПИНом по концертам. Он грубо с ней обращается, не ценит её, думаю, до сих пор. А Лиза, бедная, шепчет про себя: «Я делаю слишком мало добра. Я не делаю всего, чего могла бы делать». Моя подруга Катя вертится, переняв мою традицию постоянно что-то делать. Сидит сейчас за рулём своей «десятки» и слушает «Зверей».
Моя семья теперь будет жить в истерическом подъеме: и радостно, и весело и страшно. Света, Димина сестра всё ещё будет издавать в Эксмо книги Людмилы Улицкой – она пишет медленно и чётко, Свете всегда найдётся работа. Димина мама также работает в 6ой психушке, наблюдая за детьми, которые расчёсывают вилкой волосы. А Дима… завоёвывает область медицины, может и работает на «Скорой» с писателями Прозы. Он вспоминает меня, а я его – нет! Я освободилась!
…Друзей моих прекрасные черты
Появятся и растворятся снова…
И ещё: не верьте астрологам. Они говорят то, что вы хотите услышать.
Я помолодела, утоньшилась, освоила принцип «максимального расстояния» во взаимоотношениях с мужчинами. Ещё раз простите, что не попрощалась перед отъездом. Сейчас март – самый холодный месяц. Быть может, я на недельку съезжу в Архангельск передать новые данные о гипновых болотах.
Думаете увидеть меня? Не знаю только, хватит ли у вас духу увидеть человека, упавшего с 9 этажа!
...И - мудрая - я позабуду тех,
Кто умерли или доселе живы.