Тит Комнин пишет:
В ночь с 25 на 26 августа в прибрежном городе Ларнеум решили выступить против императора: Корнелий Гобелин, Иосиф Петр и альбигоец Сулла. Три хорошо вооруженных отряда (палками и фонарями) двинулись в сторону Мраморного дворца. Там уже двенадцатые сутки чадили факелы, пировал цезарь. Он, плотный и курчавый, стоял, расставив грузные ноги в ботфортах, уставший от празднеств, пресыщенный, не понимающий прожитую жизнь.
У его ног валялась куртизанка — с поблекшей уставшей кожей и шрамом на теле, без шарма. Факелы чадили, хлопья копоти облепляли малиновый хитон цезаря. Уже двенадцать дней не было солнца, стояло удушье. Император думал о прожитой (мимо) жизни, не мог ее осмыслить, пил из кубка прогорклое вино, в ногах его лежала женщина с бледно-серым лицом. В вырез ее одежды была вставлена роза; так было.
Трое заговорщиков, имеющих виды на власть, всю жизнь ожидающих этого часа, выслали три отряда — с фонарями и палками — за каждым отрядом следовал виночерпий, привязанный к бочке со спиртом.
Только что было получено известие из метрополии: под Церксом войска цезаря, ведомые Арием, разгромлены персидской конницей.
Император стоял безучастный, не понимая своей жизни, в тоске, и весть о поражении не смутила его. Эта капля уже не действовала, не играла никакой роли, а цезарь же роль доигрывал.
За все 47 лет своей жизни он так и не осмыслил свой бег. Бог весть, Бог весть, зачем я существую. Так — было.
Тит Комнин пишет:
Один отряд заговорщиков выступил из порта, второй из предместья Медо — там разливали мед и пиво, давили виноград, делали вино. Третий отряд выступил из имения альбигойца Суллы.
Два с половиной года лучшие землекопы рыли тоннель — в конце концов приведший в подвалы Мраморного дворца, где цезарь держал походные сундуки.
«Так угодно богам», — записал в этот день мятежа альбигоец.
Его отряд спустился в тоннель, их было двадцать человек: три нубийца, один эфиоп, семь альбигойцев — остальные без этнической определенности.
Они шли по узкому проходу, песок сыпался им за шиворот, они глухо переговаривались, виночерпий катил бочку, замыкая шествие, передавал стакан по цепочке, пили.
Альбигоец Сулла ждал в своем кабинете, постукивая желтым ногтем по черепаховой пепельнице. Он ждал: вестей, вдохновения, смерти. Ко всему равно был готов. Но женщину уже не ждал в спускающихся, вяловатых сумерках. Перед ним лежал лист пергамента — и он готов был начертать либо государственный указ, либо предсмертную записку, либо стихи о конце лета и империи.
Отряд, который подготовил и отправил Иосиф Петр, насчитывал девять голов. Это были телохранители, головорезы, потомки монголов-христиан из средиземноморского Тира. Все они плавали старшими на галерах, их жизнь была в ранах и бессмысленной отваге. Они никогда не думали о смерти. Их тела, иссеченные и крепкие, были готовы к бою. Отряд Иосифа Петра шел из порта.
Корнелий Гобелин сорок лет давил виноград, поставляя вино в столицу и метрополию, надоело, талантов не имел, был честолюбив, подвержен припадкам ярости, сек рабынь и рабов в минуты отдохновения, был завистлив, беспечен и труслив. Имел шестнадцать детей по кругу жен, рабынь и наложниц. Все приелось, скука смертная томила зрелого патриция. Виноград уже могли убрать и без него. Он устал от солнечноликих плодов, в еде не было вкуса, а в питье — запаха.
Его отряд, самый многочисленный и разношерстный, уже подходил к Мраморному дворцу, сподвижники подбадривали друг друга, глотали алкоголь, потели от страха. Тут были арабы, иудеи, тюрки, греки, славяне.
Цезарь пьянствовал двенадцать дней и ночей, но еще стоял на ногах бессмысленно, как бык. Накануне ему донесли о готовящемся заговоре. Он молча выслушал, пия из кубка.
Меж занавесей, в четкой раме окна, появилась Луна, лия голубой свет в висок цезаря. Государство не управлялось никем, его скрепы рассыпались, гадалка присоветовала пустить все на самотек. Цезарь стоял, выгнув крутую выю, прислушивался к шагам и голосам подходивших отрядов. Еще вчера стража была отпущена им, во дворце оставалось не более пятнадцати воинов плюс гонец, принесший весть о поражении. Гонец звал цезаря в подвалы — укрыться от заговорщиков.
Спустились: пять воинов, три немых наложницы, куртизанка со шрамом, цезарь и гонец. Подвалы были огромные. Двадцатка альбигойца Суллы разминулась со свитой цезаря. Их разделили лабиринты.
Цезарь громко ругался, на смену философии бессмыслицы пришла ярость — в ярком малиновом хитоне, замызганный грузный человек, жаждавший смерти и почти возвысившийся, — теперь бранился яростно и исступленно. Спустились. Дальше идти было некуда.
Цезарь снова обмяк, женщина спала на медном кованом сундуке, одна. Ей снился город золотой в серебряных стрекозах. Воины занялись наложницами. Это было не интересно. Сундуки пошатывались. Гонец, старый суровый воин, презрительно поглядывал вокруг. Ему было горько разочароваться в цезаре. Так было.
Тит Комнин пишет:
Вскоре триумвират заговорщиков собрался в пиршественной зале, где еще витал гул оргии цезаря. Альбигоец Сулла, единственный умеющий писать, начертал манускрипт. Скрепили подписями все присутствующие.
У альбигойца Суллы горели глаза, дрожали сухие губы, он улыбался, откашливался. Иосиф Петр сбивчиво торопился с речами о свободе торговли, ему хотелось со всеми дружить, у всех покупать оливки, всем продавать серебро и олово. Тут — самый трезвый — Корнелий Гобелин спросил: «А где же цезарь? Почему наши отряды его не умертвили? Не Пиррова ли это победа?»
Ответить было некому. Послали искать. В подвале было несколько лабиринтов. Строили их полвека назад. Планы построек, свернутые в трубочку, находились у поясного ремня цезаря.
Цезарь полулежал на кованом сундуке, жевал финики, запивал их фалернским. Смотрел на скотожующих легионеров, думал словами поэта:
«Пьяной горечью фалерна
Ужирайтесь, как быки...
Пейте, пойте вдохновенны,
Скоро станете бухи».
Стихи были хороши и вспомянуты к месту. Кто их автор? Овидиу? Минералоу? Цезарь едва шевелился на ложе, в играх факельных огней его лицо затвердевало. Скулы теснили щеки, лоб распрямлялся.
«Не отрекусь», — думал цезарь. Ситуация давала новый смысл и качество его судьбе.
Уже третьи сутки — в забытьи, почти без сна, в лабиринте, но при власти по-прежнему, при регалиях сопротивления.
Триумвират посылал раз за разом отряды — но те возвращались ни с чем, не поняв лабиринта.
Альбигоец Сулла сидел на террасе Мраморного дворца, наблюдал дымную Луну. Та стояла почти отвесно, готовая, казалось, раздавить мятежную голову альбигойца. Это был знак, народ на площади шумел, читая указ триумвирата, резонно вопрошая: а где же цезарь? Где его голова?
Уже шелестело, что цезарь спустился вниз, в подземелье, в плен лабиринта. Но он жив и, следовательно, власть остается за ним. Так было.
Тит Комнин пишет:
Иосиф Петр и Корнелий Гобелин выходили в толпу с воинами, отпускали грубые шутки, выкатывали в массы бочки пива с медом — все безуспешно. Злые огоньки горели в зрачках у горожан, и в каждом отражался лик императора.
Цезарь дремал, прислонясь к сырой стене каземата, ему снились голубые львы, они бежали за мячом как за водой, не могли догнать, вскачь по оранжевой пустыне, сыпались песчинки, утекало время.
Воины пили не просыхая, запасов в подвале было изрядно, немые девушки, белокурые, служили безропотно. Женщина со шрамом на шее сидела у ног цезаря сторожевой собакой. Иногда она обвивала мощный торс императора рукой, шептала ему что-то на ухо. Они сблизились в лабиринте. Это, можно сказать, всходили ростки науки нежной.
Они шептались — женщина и цезарь, солдаты возились в углу, постанывая. Старый воин, гонец по имени Сцепион, тяжелым барсом мерил пространство. Наконец он подошел к императору.
«Что будет с нами дальше, великий?» — спросил он.
«О, я знаю», — ответил цезарь и улыбнулся светло (насколько мы поняли эту улыбку в темноте). Так было.
Тит Комнин пишет:
Женщина со шрамом ровно дышала в темноте, она не спала, ей снилась белая хризантема, она спала, она бодрствовала, она прорастала в цезаря, как прорастает дерево в тяжелое осеннее небо, она целовала сердце императору, это был сон, это было восхождение вдвоем.
Цезарь чувствовал ее губы под сердцем, день, и другой, и третий, и однажды утром (утро без дней) он ощутил у себя на теле, слева, у соска, густую проросшую шерсть. Он обвел пальцем контур рисунка — нарисовалось сердце. Пушистое сердце цезаря.
Отряды, посланные вниз, в лабиринт, частью пропадали навсегда, частью возвращались ни с чем — злые и пыльные.
Альбигоец Сулла нервничал, пил по ночам Луну на террасе, пил бессонницу, жадно ждал вестей снизу — их не было. Так было.
Тит Комнин пишет:
Корнелий Гобелин уехал в свое имение, тайно, под покровом ночи отправился давить свой виноград. Крысиный путь его был определен.
Иосиф Петр совещался со своей гвардией — с отпетыми, они устраивали тайные сходки, таинственные обряды сопровождали их собрания. Иосиф Петр — известный ростовщик из Тира — повидал в этой жизни многое. Ему шел десятый десяток, но он был еще крепок, кровь с молоком, хоть и пил одно вино, водой лишь умывался.
Альбигоец Сулла не выдержал, написал длинную записку, простился с миром. Под утро разбудил Иосифа Петра (сначала — стражу с монгольскими косичками).
Альбигоец Сулла с семью альбигойцами, Иосиф Петр с шестью монголами — пустились в экспедицию. Их головы качались в такт голове предводителя — первым следовал альбигоец Сулла. Его вела интуиция, равная прозрению. Он продвигался быстрыми, отрывистыми шагами, останавливался, прислушивался, слюнил палец, поднимал вверх. Затхлые потоки воздуха текли. Так было.
Тит Комнин пишет:
Встреча с цезарем состоялась так: после шестичасового плутания по разветвленному древу прихотливой фантазии строителей отряд вошел в овальную емкую залу. Правая боковая стена ее была прозрачной, но непроницаемой. Идеально проходил лишь звук и свет (коего почти не было).
Все увидели всех. Альбигоец Сулла приник лбом к стене, слегка покачивался, губы у него дрожали, он заикался, мычал. Отчаянно хотел говорить с цезарем (не мог).
Цезарь не замечал пришедших — заметил. Он уже погрузился в свои бездны, уже принял решение. Зашевелились малиновые складки затухающего солнца.
— Факелы, эй, живее! — приказал император. Все, кто пьян — не пьян, мужчины, женщины, — кинулись исполнять.
Исполнять волю цезаря, пока тот жив, пока дышит. Тени, одутловатые лица, еще различимы черты лиц.
Вглядимся.
Иосиф Петр понял, что подойти к императору не удастся. Учуял — старый меняла — надо отходить, назад, пора, обратной дороги нет, лабиринт. С лабиринтом шутки плохи — если средь людей еще можно развернуться, продать, купить, разыграть партию или спектакль, то лабиринт — штука серьезная. Тут все усилия тщетны, без плана — никуда, край земли и света, игра без правил — лабиринт.
Такие мысли одолевали, такие секунды тянулись, альбигоец Сулла все раскачивался полубезумно, все напрягался, делал усилия, — не желая признать поражения. Скажем высоким слогом: он был Поэт. Лирического, будем говорить, толка.
Цезарь же творил эпос. Остатками дней он захотел высветить весь бег своей единственной жизни. Выхватив из-за пояса бумаги с планом лабиринта, император поднес их к факелу. Огонь пылал! Цезарь оставался в подземелье навсегда. «Алеа акта ест».
Иосиф Петр со товарищи уже давно поднялся наверх. С ним ушли люди альбигойца Суллы. Последнего пытались уговорить идти к свету, но он был непреклонен. Стоял же, преклонив одно колено, вглядывался в цезаря, который не замечал альбигойца.
Чадили последние факелы. Тьма все неотвратимее обступала людей. С императора стекала власть.
Нераспечатанная тьма лабиринта. Все дальше во времени их лица и имена.
Ушел цезарь — и мы никогда не узнаем его имени. И та женщина со шрамом, чья любовь зацвела кактусом, — как ее звали? И план лабиринта, сгоревший, — где он?
Еще несколько штрихов. Иосиф Петр, по слухам, отбыл в Тир, где вновь женился (и это — несмотря на преклонный возраст). Корнелий Гобелин по привычке давит виноград. Говорят, быстро стареет и совсем не пьет вина.
Тит Комнин по-прежнему пишет: так было.