Она умело притворялась слабенькой, легко шла на уступки и давала понять, что уговорить её – пара пустяков!
Он принимал всё за чистую монету и думал, что знает её. Какая наивность!
Она долго не показывала своего истинного лица. Она ждала свой звёздный час. Стерегла нужное мгновение. И как только почувствовала, что пора действовать - мигом превратилась в опытного бойца.
Он пытался шутейно придавить её - она умело отступала. Чуть отступив, мощно нападала. Он пытался сопротивляться - она держала его в напряжении, заставляла тратить силы, настойчиво теснила в угол.
Она была хитрой профессионалкой в добренькой маске. В серьёзной схватке с ней он оказался неопытным любителем.
Он думал, что с лёгкостью справится с любой болью. Уколы себе делал сам, даже внутривенные. Однажды в студенчестве стоматологичка без обезболивания вскрыла ему зуб. "Экстирпацию нерва надо сделать… Потерпишь? – спросила. – Я быстро…" Он не знал, что такое "экстирпация", поэтому безразлично пожал плечами. Постанывая, вытерпел ввинчивание буравчика в пульпу живого зуба. И лишь прогнулся дугой в кресле, когда стоматологичка выдёргивала бьющий киловольтами нерв. Зачем эта садистская манипуляция нужна была той женщине в белом халате?
Позже он спокойно переносил удаление зубов. Под обезболиванием, естественно. А оно раз на раз, как говорится, не попадало. Иногда, можно сказать, и вовсе плохо действовало. После операции по удалению кисты из челюсти отправился на ночное дежурство… Другие, перетерпев подобную долбёжку челюсти зубилом, по три дня на больничном отлёживались.
Сконцентрировавшись и "настроив себя на волну", он заставлял боль утихнуть. Как это ему удавалось, он не знал. Но умел. Опускал болевое ощущение до нулевого уровня. Сам себе удивлялся. Ловил чувство "безболезненности", как яхтсмены ловят парусом ветер.
Этой боли он противостоял около двух месяцев. Даже больше. И она отступила. Он думал, что победил её. Как хорошо жить без боли!
Она вернулась, когда он расслабился. Сначала прощупала челюсть кончиками пальцев. Он ощутил лишь подозрительную тяжесть в зажившем, как он думал, месте. Легкомысленно не придал значения той лёгкой тяжести и дал боли прорасти. Она воспрянула одномоментно. Причём, если раньше доставала его только по ночам, то теперь не отпускала и днём. Сверлила червячком, точила, грызла, пробивала ходы в живом теле. Будто сверлышко тихонько поворачивалось, осторожно продвигалось всё глубже и глубже, от нижней челюсти через скулу к виску.
Усилием воли он гасил боль и держал ощущение отсутствия боли, как пару шестнадцатикилограммовых гирь… Это сильно утомляло.
Момент, что пора переходить к радикальным действиям, иначе он не выдержит, он понял, кажется, вовремя. Да, дальше он бы не выдержал.
Операция удаления зуба прошла быстро, на удивление безболезненно.
"Вот и хорошо, - радовался он. – Разом покончил со всеми неприятностями!"
Минут через сорок лекарство перестало действовать и боль вернулась. Причём, вернулась и начала расти сразу с того места, с которого он прогнал её. Стала расти с той силой, с которой растёт лавина в горах. Перетерпев минут десять, он пошёл к начальнице и сказал, что, вероятно, не сможет работать – так болит. Начальница предложила таблетку "Спазмола", от которой он отказался – не кишечные и не печёночные же спазмы у него! "И не критические…" – добавил про себя со злость. Начальница покопалась в сумочке и дала какую-то суперобезболивающую таблетку. Потому как подмены не было, попросила не уходить до обеда.
Он перетерпел ещё минут десять. Не отпрашиваясь повторно – болело явно сильнее и останавливаться на этом не намеревалось – ушёл домой.
Мучился весь день. Почему болит всё сильнее? Ведь зуб удалили!
То и дело пил горячий чай – почти кипяток! – от горячего вроде бы становилось чуть легче.
Он не предполагал, что боль может так изматывать психику и высасывать силы. Хотелось есть, но от каждого куска, попавшего в желудок, тошнило. Тактика самогипноза по сдерживанию боли не помогала – плевать хотела боль на его мысленные напряги!
К вечеру он устал терпеть и попросил жену сделать укол анальгина, потому что таблетки помогали не сильнее, чем мел. От таблеток у него лишь за грудиной давило. На фоне "основной" боли копеечная боль от укола должна была затеряться, но "укольная" боль присоединилась к "главной" боли и он не смог выдержать пытки введения всего лекарства, скомандовал: "Хватит!"
Когда боль немного отпустила, он почувствовал себя уставшим, как после разгрузки вагона.
К полуночи минут на пятнадцать уснул.
Маленьким свёрлышком - не большим, диаметром всего миллиметра полтора, а то и меньше, и на малых оборотах - боль ввинтилась в его плоть, заставила стонать во сне, и разбудила.
Язык словно разбух, покрылся белым налётом и ломил, как обожжённый. Он засомневался, не обварил ли его, когда пил чай? Почему-то болели глаза. Хотелось дать глазам отдохнуть. Он опускал веки, но веки давили на глазные яблоки и грозили раздавить их. Он вновь открывал глаза.
Сидеть было тяжело, потому что шея устала держать голову, загривок болел, болел затылок, под нижней челюстью и у корня языка будто чирей вскочил. Он приспускал веки и ложился. Но лёжа усиливалось головокружение, череп заполнялся болью и тошнотой, тяжёлая голова не могла устроиться на каменной подушке и саднила словно ошкуренная, под свинцовой головой хрустели торчащие в разные стороны хрупкие уши. Шея не выдерживала напряжения и грозила переломиться в том месте, где она у всех изгибалась.
Едва опустившись на кровать, он тут же вставал.
Сев, с трудом держал безмерно уставшее тело несколько секунд, и ему вновь непреодолимо хотелось лечь, опустить боль на постель, чтобы она расслабилась, подобрела, уснула. Но едва он опускал боль на постель, как она начинала кричать, что он раздавил её, начинала пульсировать, биться… Он переворачивался на другую сторону, клал боль поверх себя, заботливо укрывал её одеялом, чтобы ей, сволочи, было тепло, чтобы она замурлыкала от удовольствия, как кошка, греющаяся у него на боку, и уснула, позволив и ему уснуть… Но она растекалась по его телу сверху вниз, опутывала своими щупальцами, опутывала любовно, заботливо… И от той заботы хотелось волком выть. Он вставал перед кроватью на колени, укутывал голову одеялом, и шипел под одеялом коброй, потому что не мог позволить себе стонать. Жена, дети…
Это приносило кратковременное облегчение. Секунд на десять. Или на пять. Почувствовав облегчение, он принимал позу молящегося мусульманина и утыкался лбом в пол. И от этого становилось легче. Секунд на пять. Или на три.
Но вдруг сквозняк проносился по квартире и леденил его голову так, что судорогой сводило затылок и шею. И он снова прятал голову под одеяло. Становилось легче, но надо было дышать. Он высовывал нос, алкая свежего воздуха, как жаждущий свежей воды, и ледяная струя хлестала ему по верхнему нёбу, взрывая зубы ломотой. Он даже слышал, как лопалась эмаль зубов…
Как только жена и дети могут ходить по квартире босиком и в лёгких халатиках?
Он запёрся в спальне и "кувыркался" там в одиночестве и тихо, чтобы никто не слышал, чтобы все думали, что он мирно отдыхает – ему было бы стыдно признаться, что боль заставляет его лезть под кровать в поисках чудесного облегчения.
Двенадцать часов ночи…
Голова мёрзла, как на осеннем ветру. Он укутал её одеялом, но одеяло давило на больную щёку… Он нашёл старую лыжную шапочку, натянул на голову. Шапка сдавила лоб железным обручем. К тому же мех был жёстким и царапал кожу сильнее колючек чертополоха. Он швырнул шапку под кровать.
Час ночи…
Тело устало и требовало сна. Укрыв голову футболкой, он шлялся по квартире как приведение, стараясь ступать неслышно, чтобы не разбудить близких, ждал прихода сна. Но воспалённая болью голова не давала уснуть. Он забывался минут на двадцать, иногда на полчаса, и снова боль вытаскивала его на ринг, как жестокий боксёр-профессионал вытаскивает на ринг своего многажды нокаутированного спарринг-партнёра. Вот уже два часа ночи… Вот уже три часа ночи… Четыре… Он садился за компьютер, чтобы отвлечься за чтением или бессмысленным лазанием по файлам… Пять часов утра… Глаза так устали и болели, что веки не поднимались, и чтобы видеть, ему приходилось задирать голову кверху, выглядывать из-под приспущенных усталостью и болью век…
Он ел анальгин, как мел, и польза от него была бы, вздумай он выкрасить внутренности черепа в белый цвет.
Два дня после удаления зуба могут быть боли, сказали доктора. Он терпел.
Через два дня боль и на самом деле стихла. Но не совсем. И продолжала держать его в напряжении. Боль возвращалась при малейшем изменении "кислотно-щелочного баланса", как говорили в рекламе. А так же температурного режима. Он ел тёплый суп и знал, что уже наготове длинная вязальная спица, которую ему всадят в щёку, пропихнут до самого виска и воткнут в ухо, как только он закончит есть. И от того, что он старался мало есть, и от того, что постоянное напряжение было для него, как тяжёлая работа, изматывающая работа с тратой сил, он постоянно хотел есть.
Прошло три дня. Было воскресенье, и жена пожарила в гриле курицу. Мясо лежало на обеденном столе, разваленное на куски в хрустящих корочках, посыпанное перцем и чесноком, подтекающее солёным жиром…
Наверное, он ел слишком жадно, потому что жена то и дело удивлённо поглядывала на него. Боль не дождалась конца трапезы и всадила спицу в щёку, когда рот его был набит мясом. Он скривился и замер, прикрывшись огрызком окорока, и не сдержал стона. Поняв, что боль не даст ему доесть мясо, разозлился, продолжил стон рыком и, запихав в рот кусок мяса, продолжил жевать с ещё большей жадностью, чувствуя, что жуёт крошащееся во рту стекло, и ощущая, как по щекам текут слёзы. Наверное, он был похож на пса, опасающегося, что у него отнимут доставшуюся ему не просто так косточку.
- Ты чего? – удивлённо спросила жена.
- Жрать хочу! – выдавил он через силу, мешая стон с рычанием и скрывая в том боль.
Наверное, он выглядел дико.
- Ешь… - опасливо покосилась на него жена и осторожно пододвинула к нему всё мясо, которое было на подносе.
Но наесться ему боль не дала.
К вечеру пятого дня после удаления зуба наступило просветление. Он ходил радостный, ощущая, как это хорошо – жить без боли! Просто жить! Он чуть ли не подпрыгивал от мышечной радости – от ощущения полного физического здоровья.
На ужин он разрезал огромный тринадцатикилограммовый арбуз. Великолепный арбуз с красной, сахарной, и в то же время не перезревшей мякотью, украшенной чёрными семечками. Он съел треть арбуза. С мягким батоном, как ел арбузы в детстве. Наелся и напился одновременно.
Боль молчала.
Он открыл кран, чтобы помыть руки – в этот момент она настигла его. Она накрыла его с такой силой, что он даже присел, закрыв глаза. И не смог их открыть, настолько боль была сильна.
Заткнув щеку полотенцем, метнулся с кухни, ударившись о косяк.
- Что случилось? – удивилась жена, настолько быстро всё перешло из состояния обычного в состояние болезненное.
С темнотой в сознании, на ощупь свернул в зал, упал на колени, уткнулся лицом в сервировочный столик, стоявший в зале у стены, забранной книжными полками, натянул на голову воротник одёжки, замер. Стонать и кричать, он знал, бессмысленно - не поможет. Едва живые мысли с трудом пробивались сквозь тускнеющее сознание. Боль нарастала. Не понимая, зачем - корячился, пытаясь перелезть через сервировочный столик и влезть на книжные полки. Почувствовав, что кто-то вошёл в зал, сполз вниз и замер. Из зала молча вышли. Отпихнул столик, прополз на коленях, ткнулся головой в угол и снова полез наверх, перебирая руками по полкам.
Вот как лезут на стену от боли, подумал он, и оплыл на пол.
Боль, почувствовав, что загнала противника в угол, замерла, выжидая момента, чтобы нанести последний сокрушительный удар.
Он был готов принять этот удар, он его не боялся. Он устал.
На этом я бы и закончил рассказ.
Но что же дальше, воскликнет читатель?
А ничего, отвечу я. Наши победили. Разве можно оставлять читателя в безнадёге? Врачи справились. Нынче с любой болячкой можно справиться. Были бы деньги!
Но сначала - утром следующего дня - врачи сказали, что тот доктор, который дёргал зуб, работает во вторую смену, тогда и приходите.
А потом оказалось, что пять дней назад выдернули не тот зуб.