вторник, 16:48, 15 сигарет
Отрок Никита высок и чернобров, синеглаз и светловолос. Отрок Никита угощает меня отечественными сушками. Мы хрустко грызем их, сидя на лавке, и смотрим на проезжающие по проспекту машины. Машины красивы, дороги и для нас недоступны, как идеальная кожа для тринадцатилетнего подростка.
- Шмот’и, - тыкаю пальцем в сторону монумента, тщательно жую. – Видишь, от этой мечты импотента ведут вниз две дорожки. Если полученные лучи вписать в окружность, то получится знак «мерседеса». То есть, гармонии.
- Угу,- мычит Никита.
- Ты не видишь перспективы? Не чувствуешь масштабов? Не ощущаешь размаха и величия? - разочарованно дергаю его за правое красивое ухо. Красивое ухо вырывается и прижимается к плечу.
- Я ощущаю, мать, что ты мне сейчас оторвешь ухо, мне им еще работать, а у тебя, похоже, с головой совсем край.
Отрок Никита, бог, Аполлон, грустная звезда и реалист, работает официантом в ночном клубе. Я начала представлять Никиту, работающего ухом. Получилось страшно, и я решила представить что-нибудь другое. Вспомнила, что
вторник, 17:26, 14 сигарет
провожу опрос.
- Никита, слушай, а ты никогда не хотел побывать на своих похоронах?
- Зачем?
- Ну…послушать…что скажут…Как Том Сойер, помнишь?.
- Уж лучше в головы залезть,- шелестит крошками. - Все равно правды даже на похоронах не скажут.
- С чего бы это?- искренне удивляюсь.
Никита устало вздыхает.
- Потому что Боженька услышит и накажет. Побоятся.
Никита пять или шесть лет назад сказал, что я не красивая, но в моем случае это неважно. Что он имел в виду – не понимаю до сих пор. Но люблю я его не за это.
вторник, 18:11, 10 сигарет
Под каблуками визгливо огрызается асфальт – словно климактеричная продавщица из «Союзпечати». Воздух пахнет коньяком, шарлоткой, персиковым табаком и бензином. Я нашла шесть каштанов: два в одном кармане, три – в другом, один – во рту. Нет, вы не думайте, я не там их нашла, я нашла их на острове, где можно сидеть на скамейке, перекинув ноги через спинку, смотреть на лошадей с умными мохнатыми глазами, кидаться с моста шариками из хлебного мякиша в байдарочников и отгрызать от сыра яблочные куски; а потом каким-то волшебным образом каштаны оказались у меня во рту и карманах, вот так – раз, два, три! Каштаны вкусно ударяются о зубы во рту и друг о друга в карманах. От этого хочется сесть на корточки, засунуть руки под коленки и быстро-быстро тараторить полузабытое she sells sea shells on the sea shore – тогда изо рта мягко падает похожий на расческу звук [ша] и кажется, что кто-то за спиной вытряхивает из целлофанового пакета сухие листья. И я сажусь, и шуршу каштаном, катаю его языком, представляя себе, что это морской камушек, что чайки настоящие, что солнце падает в пролив между двумя островками не в семь, а в десять. И очень нужно дотронуться до асфальта, закрыв глаза, - легонько, кончиками пальцев, чтоб показалось, будто тот еще по-июльски теплый. А когда будешь идти обратно, из залитого закатным светом окна донесется женский крик: «Витя! Иди домой!» - рассерженный, но безумно летний, домашний и очень-очень нужный.
вторник, 22:40, 9 сигарет
Хэппи Ля иногда зачем-то учит меня рисовать. Обычно это заканчивается плачевно и через сорок минут. У меня не получается нарисовать ровную ложку или задумчивую курицу, у всех людей почему-то ромбовидные глаза, а шары похожи на переваренную фасоль. Я не понимаю, зачем это нужно Хэппи Ля, но он упорно объясняет мне что-то про пропорции, тени и свет. Я ною и канючу, бесконечно курю, опрокидываю воду, точу карандаши, жую ластики и всячески саботирую процесс. Хэппи Ля тогда обижается и начинает орать что-то вроде: «Слушай, мне что – больше всех надо? Попроси меня еще о чем когда-нибудь». Тогда я прошу научить меня играть на гитаре, некурящий Хэппи Ля злобно вытаскивает у меня из пачки сигарету и делает три-четыре громкие затяжки. Потом у него, как правило, начинает болеть голова, он зеленеет, съеживается и объявляет, что на сегодня урок закончен. Ля хороший и привычный. Когда-то я даже думала написать про него стихотворение, которое бы начиналось
«Бросал в постель монетки,
чтоб вернуться…»
среда, 0:03, 5 сигарет
Ритмика дальше не пошла, вместо Ля в постель монеток набросал другой, а мы с Ля даже и не целовались, правда, Грымжичка растрепала всем, что у нас с Ля роман, когда однажды увидела, как Хэппи Ля выдирает у меня из-за уха присохшую жвачку. Ну да ладно, чего еще взять с девочки с таким широким носом.
А сейчас мы лежим с Хэппи Ля на ковре и рисуем мелками коров. Мои коровы похожи на переваренную фасоль. Почему-то почти все, что я рисую, похоже на переваренную фасоль, если только мне не дать линейку и циркуль. Только мне опять надоедает, и я предлагаю заняться чем-нибудь полезным. Хэппи Ля снова надувается и ставит условие, что это полезное должно быть связано с рисованием.
- С рисованием – так с рисованием. Давай играть в рисованную чепуху.
- Это как?
- Рисуем что угодно, а потом меняемся рисунками и пишем по ним сценарии для снов.
среда, 0:57, 4 сигареты
Я нарисовала арбузную бахчу; арбузы были красными и в крапинку, а мякоть была зеленая и в полоску – на переднем плане лежал разбитый арбуз. Над бахчей ходили сизые тучи, из дырки между тучами перпендикулярно бахче торчал солнечный луч. Мне было бы очень приятно, если бы Хэппи Ля правильно понял мою картину и написал бы миниатюру о радиоактивном торнадо, глухой девочке Элли , генной модификации и бессмертной надежде, но Ля написал страшное стихотворение о гнилых мухоморах. Оно было очень страшным, поверьте – я не привожу его здесь, потому что не уверена, в какое время суток вы его прочитаете, как скоро у вас обед и все такое.
среда, 1:22, две сигареты
Ля нарисовал босые девичьи ножки, обрезанные по лодыжки, и разноцветную полянку под ними. По зазору между пятками и землей можно было понять, что девочка летит. Я поняла только то, что Ля желает себе приятных снов, но по поводу того, что могло происходить с девочкой, мыслей не было никаких.
- Что это?- жалобно спросил Хэппи Ля.
«- Иди на хер, Тоша! Уйди, Уйди! Иди на хер, Тоша! – визжал Армен, бегая по комнате в костюме розвого поросенка.
- Иду-иду, сладкий, а как же,- ласково пообещал Антон, намазывая руки жирным кремом.»
- Это отрывок из рассказа, который когда-нибудь будет написан, - гордо ответила я.
Хэппи Ля жалобно смотрел на рисунок и пытался найти связь. Я объяснила ему, что это будет миниатюра о двух пожилых гомосексуалистах, которые встречали новый год, наевшись амфетамина, который им принес внук – то ли Антона, то ли Армена. Мы попили чаю, я забрала рисунок (девочка, в конце концов, ни в чем не виновата), пообещала Ля, что пришлю ему своего песочного человечка, и отправила его домой.
Села на подоконник. Попыталась составить из звезд знак «мерседеса». Выкурила сигарету, прижалась носом к стеклу, на оставшемся от дыхания пятнышке оставила отпечаток большого пальца. По карнизу шлепал унылый дождь, а мне так хотелось думать, что мне приснилась эта осень, этот сентябрь, в котором все падает из рук, в котором все лица, голоса и обещания переплелись в один мутный скользкий комок. Сентябрь, лживый и притворный, под руку с молодящимся, но трухой рассыпающемся на глазах, бабьим летом, хлопающий по носу дверями. Сентябрь, который тянет паузу, как конферансье перед тем, как объявить гвоздь программы – ну-ну, оставьте, право же, все уже успокоились, почти не хлопают, все уже почти спят, только некоторые катают в руке гладкие каштаны и бездумно шелестят полузабытым шиселс, раскачиваясь,
Вперед
Назад
Вперед
Назад
Вперед
Назад
Только чтоб не замерзнуть
Только чтоб не уснуть.
Они еще помнят, что граница между сном и явью очень тонка, ее можно не заметить и остаться там, залезть в чужие головы, разочарование принять за пробуждение, а женский крик из окна пятого этажа долетит только следующей весной.
А если притвориться и сделать вид, что по-настоящему заснула, можно услышать, как к тебе подходит лошадь в мягких вязаных пинетках и приносит в зубах яблоко из сыра, кладет тяжелую голову тебе на плечо и тихо елозит мягкими губами по рукаву пиджака.
Только перебирай каштаны.
Бросай монетки.
Кури последнюю из пачки.
Чтоб не замерзнуть.
Чтоб не уснуть.
Чтоб вернуться в это лето, которое будет совсем другим, но помнящим тепло рук, которыми гладила сентябрьский асфальт.