Там, где я живу, люди похожи на часовые механизмы, стершиеся от бессмысленного употребления. К тридцати годам внутри уже ничего не тикает. Остаются оболочки с замедленной речью и глазами сонными, навсегда честными в своей однотонности. Глаза не сморгнут, не слукавят и ничему вовек не удивятся, потому что их владельцы выражают удивление оттопыренной нижней губой. Злость выражают губой поджатой, страсть губой закушенной, из чего можно сделать вывод, что губа не дура, а зеркало души. У меня глаза по-кошачьи трехцветные, но выражать эмоции нижней челюстью я уже научилась.
Там, где я живу, любят пиво, семечки и смс. Фейерверки тоже любят, еще оливье, курицу, жареную картошку, да и просто так покушать. Любят водонагреватели в кредит, потому что регион проблемный. Даже ВВП знает, что у нас каждое лето нет горячей воды. Когда встречаемся, первым делом интересуемся ценой и объемом «кипятильника». Потом детьми, родителями, успехами, кошками, собаками, прекрасным. На прекрасное нас редко хватает, разве что газеты напишут, как у краеведческого музея в очередной раз обвалилась крыша, а кукольный театр снесли, оставив только фасад. Фасад, считается, представляет историческую ценность.
Там, где я живу, жил Гончаров, Ленин, Керенский, Минаев, Пластов, Карамзин, держал дачку Алексей Толстой и скучал в именьице бравый гусар Денис Давыдов. Мы и ныне гордимся тем, что знаем про них всякие семейные интимности. Все в курсе, что Гончаров взял в жены женщину с оравой ребятишек, «Обломова» писал по ночам, а днем занимался цензурой. Младший брат Ленина Дмитрий воевал за белую гвардию и был военным врачом. Внушающий доверие архивариус рассказывал, что у Карамзина сошла с ума жена, именно в честь нее и назвали областную психиатрическую больницу. Больница – наша достопримечательность, она называется «Карамзинка». Ее главврачи и по сей день пишут историю государства Российского – на свой лад, но тоже интересно. В начале века там лечили свихнувшихся от нищеты дворян. После приснопамятного семнадцатого забредали на приветливый больничный огонек утомленные расстрелами комиссары и пара мирных поселян, чудом выбравшихся из расстрельной ямы. И тем и другим ночами снились мертвецы. В семидесятых в «Карамзинке» тусовались местные диссиденты. В начале девяностых на жесткую больничную койку прилег первый фермер, потерпевший поражение в неравном бою с бандитами. Потом началась Чечня, и психов потеснили мальчики, которые пели врачам протяжные песни про головные боли, треморы, психозы и неврозы. Была горстка товарищей, у которых начисто отшибло память. В народе бродили слухи о новом американском оружии, об экспериментах инопланетян, и уже тихий доцент из местного Политехнического, готовясь ко сну, заземлялся об батарею. Он еще верил, что может быть полезен земной российской науке.
Там, где я живу, течет широкая Волга, издалека долго, из весны в осень, закругляясь в широкое и бестолковое Куйбышевское водохранилище, которое зимой вымерзает в один большой каток. А раньше тут было дно мирового океана, и сонные диплодогусы с длинными шеями жевали доисторические водоросли, не помышляя о шустрых обезьянках из отдаленного будущего. Обезьянки таскают древние кости и рассказывают легенду о том, как продали японцам туловище плезиозавра с головой коня. И прикол не в том, что голова лошадиная, а в том, что наших ящеров продавать нельзя, но они все равно умудряются. А в прибрежных селах весной бабки ругаются, перекапывая семейные наделы в двенадцать соток.
- Опять аммониты заладили, - и они кидают в чужой огород не камень, но окаменевшую реликвию.
На грядках сажают картошку, которая вырастает большая-пребольшая, потому что древние кости «фонят», и овощ дико прет от радиации.
Там, где я живу, жить, в общем-то, скучно, но можно. И если меня спросят, на что похоже место, где я живу, то я скажу, что оно сильно напоминает старый валенок за печкой, в котором свила гнездо домовая мышь. Все в нем – от тупого носка с прогрызенной дырой до колючего войлочного голенища – изведано и ясно. Днем мы машем рукой: «Ну, подумаешь, валенок». И лишь по ночам натягиваем на уши немое ватное одеяло, чтобы не гадать, мышь ли шуршит в темноте или лезет на волю бесцветная запечная нечисть, которая из буки носатого, что на кошке ездит и лунный свет пьет, готова превратиться в воющий от тоски бесприютный призрак коммунизма.
28.06.04.