Анечкин ноутбук я вырвала из лап четверых претендентов. Самое время обзаводиться такой чудной лялечкой, когда должна семь тысяч баксов и ванная с туалетом стоят без стен, но я как-то обнаглела в последнее время, оценила прелесть жизни в кредит, хожу на работу с хамоватой рожей и в красных штанах, и вообще делаю вид, что у меня все охуенно и замечательно.
Анечка великодушная девочка. Она начинила ноут всякой музыкой, ночью я слушала «Мне нравится, что вы больны не мной» и чуть не плакала. На клавиатуре Анечкиного ноута нет наклеек на русских буквах В и А, я хотела смс-но спросить у нее, почему, но за ночь у меня волшебным образом растаяли деньги на мобильном. Телефонная тетка жизнерадостно сообщила мне, что «задолженность вашего счета равна семь долларов и сколько-то центов». ***. Ну просто хуй. Хуй под названием «воскресное безденежье». Чтобы достать денег, надо позвонить, а чтобы позвонить, надо достать денег. Замкнутый круг.
Хорошо, подумала я. Надо продать что-нибудь ненужное. И нашла раскладушку. Зачем мне столько раскладушек, если мне некем занять диван? (SOS! немедленно блокировать любимую кнопку «рыдайл»!) С трудом вспоминая грамоту, я нашкрябала объявление: «Продаю раскладушку. Новая. 500 рублей. Обращаться в кв. 299.» Вспомнила гордые одинокие ночи, проведенные на этой раскладушке, и приписала: «Мягкая».
Скотча, чтобы приклеить бумажку на доску объявлений, каковая имеется у подъезда, конечно, не оказалось. То есть, не то чтобы не оказалось, а и не было никогда, положа руку на сердце. Также никогда в этой квартире не было изоленты, пластыря и клея. Зато нашлись прокладки с крылышками. Когда-нибудь я использую в рекламе оригинальную идею использовать крылышки от прокладок вместо скотча. Однако, на улице завывал ветер, я решила подстраховаться, и, к черту подробности, прибила объявление молотком на гвоздь. Гвоздей у меня дома много, папенька натащил в целях ремонта.
В ожидании толпы жаждущих спать на моей раскладушке я два раза причесалась, умылась, чтоб не подумали, что я пропиваю имущество, а дом новый, коллектив соседей в стадии формирования, бабушки подрастают и нельзя портить репутацию.
Удивительное рядом, подумала я в лифте, продавать раскладушку не чтобы, например, опохмелиться как следует, а, понимаешь, карточку на телефон купить. Тяжело, ой как тяжело живется эмоционально зависимым людям.
Вот уже несколько часов я жду, когда в дверь постучат и кто-то придет за раскладушкой, но никто не приходит. И так я и не могу спросить у Анечки, почему же нет наклейки на клавишах В и А.
Зато я пишу это на ноутбуке. Он тихо урчит и греет мои колени.
Анечка привезла мне его, стремительная, фотографично черно-белая и ангельски пахнущая. Ее в машине ждала жена, они ужасно опаздывали на свадьбу любимого Анечкиного мужчины. Машина по дороге в Бирюлево задымилась, Анечка написала мне «мы сломались», я, конечно же, набычилась и спросила «кто это мы?». Ты совсем не то спрашиваешь, сказала Анечка. Ты могла бы спросить у меня, не врезался ли в меня кто-нибудь.
«Перестань», - оборвала я ее. И в память брякнулся еще один камень: кто-то здесь обещал быть хорошей?
Эгоистка и дрянь.
Анечка замолчала, а я злилась на себя, рвала барабанные перепонки орущим Кейвом и вешала гардины. Она приехала в шесть, с порога парализовала меня теплым поцелуем, ошеломила Кельвином Кляйном и так укусила глазами, что во рту у меня появился вкус крови. Олька, которая Анечку не любит (Анечка Ольку тоже не жалует), говорит, что у нее «хорошие глаза, прямо как у овчарки». Я хватала ее быстрыми глотками: бледное лицо, волосы распадаются на два аккуратных крыла, сухие губы, (божебожемой), мучительно-колкие уголки глаз, ресницы-шторки, сладкая, колюще-режущая, хорошая моя, не моя.
Анечка такая. По Анечке всегда кто-нибудь сойдет с ума. Всегда будет кто-то, кого вывихнут насквозь – сначала ее фотографии, а потом она сама. Или сначала она сама, а потом ее фотографии. Или так – она покажет кому-то свои американские фотки с расплющенными в яичницу фонарями, себя с детскими глазами, себя маленькую и пытливую, мягкую, как игрушка, а потом обрежет душу сегодняшними скулами, и кто-то так и впадет навек в смертельно-нежную кому.
И всегда кто-то будет неуклюже любить ее, любить жадно и для себя, любить и трепыхаться, как бы отхватить себе побольше Анечки, потому что она сладка, внезапна и мучительна, как короткий сон в самолете по дороге в чужую страну навсегда.
Она смешно познакомила меня с вилкой от ноутбука, я стала улыбаться и улыбалась так до конца сеанса. Пока она не унеслась вниз на лифте, держа в руке забытые когда-то у меня вязаные носки.
Носки эти она привезла, когда болела. Анечку раздирал мучительный кашель, и мы лечились коньяком с медом, то есть, она лечилась, а я примазывалась. Мы сидели дома почти три дня и сыграли сто тридцать партий в подкидного дурака. Подушку для Анечки я соорудила из своего ярко-синего свитера, который, помнится, Дмитревна упорно называла «индиго». Свитер был когда-то куплен в «Бенетоне» на Пушкинской, где потом, несколько лет спустя, я, в угоду своим тактильным замашкам, купила Анечке маечку. Был четверг. Анечка так ее ни разу не надела.
Зато она спала на свитере. Анечка, нахальная, лохматая и знаменитая, во сне накрывалась своими ресницами, поджимала ножки, обнажала нестерпимо детский лобик и складывала на груди кулачок с кольцом на, конечно же, большом пальце. И рот ее, изломанный американским наречием, правым краешком нежно лез вверх.
Уже осень размазывает по небу влажные сумерки, и даже через гардины из белого льна видно...впрочем, туда лучше совсем не смотреть. Никто не идет за раскладушкой. И я не могу написать смс-ку девочке, которая однажды в августе назвала меня своим горьким счастьем.
Ну. Зато все это я пишу на ее ноутбуке.