Было около девяти часов утра. Солнце лениво вылезало из-за грязно-синих облаков и начинало просачиваться своими лучами в серую глубину улиц ещё не совсем проснувшегося города. Несмотря на достаточно ранний час, Килька сидел на скамейке неподалеку от своего дома в ожидании какой-то встречи. Он то наблюдал за суетой уже изрядно шумящих улиц, то поглядывал на часы, а то и просто покатывал ногой взад-вперёд лежащую на асфальте бутылку из-под «Клинского». Рядом со скамейкой стояло ещё полдесятка штук подобной тары, которая из-за своей нестандартной формы не жаловалась местными бомжами.
В сущности, неважно было, зачем и кого здесь ждал Килька, во сколько намечалась встреча и состоится ли она вообще. Куда более важным было то, что впервые за несколько лет он чувствовал себя по-настоящему счастливым, счастливым, быть может настолько, насколько можно было быть счастливым здесь.
Этот город наградил его весьма обидной кличкой, точнее сказать это сделали одноклассники Кильки. Данное прозвище, вероятнее всего, подразумевало то, что при своём невысоком росте его обладатель никогда не отличался особой упитанностью, скорее наоборот. К сожалению, кличка, в отличие от имени, акцентирует внимание лишь на одной черте, оказывая зачастую весьма негативное влияние на развитие личности. Однако Килька достаточно быстро свыкся с тем, что он – Килька, что его почти не называют по имени. Другое дело, что негатив всё-таки остался.
Вообще же мало хорошего сделал ему город с тех пор, как Килька, которого тогда ещё звали просто Андрюшей, впервые самостоятельно ступил на уличный асфальт у подъезда своего дома. И тут же шлёпнулся в грязь, за что получил от матери приличного шлепка. Грязная деревянная песочница, в которой Килька в детстве копошился вместе с такими же малявками, как он сам, постепенно разваливалась, пока однажды не превратилась в ровную площадку с утоптанным песком, посреди которой торчал обугленный столб. Некогда в этой песочнице он впервые получил совком по носу, и впервые почувствовал, что не стоит ждать от этого мира ничего хорошего. Качели как-то сами собой развалились, даже сваренную из стальных труб горку кто-то умудрился распилить и увезти. Газон покрылся мусором и превратился в место выгула собак, которые явно не способствовали его чистоте. Гулять стало положительно негде, негде было даже схлопотать совком по голове.
Потом началось школа, где было ненамного лучше. Здесь Андрюшу, как уже отмечалось, превратили в Кильку, здесь он в первый раз получил по зубам, и в первый раз врезал сам, правда не очень успешно. Учителя больше времени тратили на поддержание хотя бы какой-нибудь дисциплины, чем на собственно обучение своих подопечных. В классе седьмом Кильке вместе с одноклассником какая-то весьма подпитая компания выдала по комплекту пиз..лей, да таких, что он потом попал с почкой в больницу. Улица прямо-таки сказать не радовала положительными впечатлениями, но альтернативы ей просто не было.
Но сегодня Килька был наконец-то счастлив, счастлив от сознания того, что он живёт в такой заднице, как современная Россия, ведь такой задницы не больше ни у кого на свете за пределами нашей необъятной родины. Он был счастлив от того, что имеет возможность видеть и слышать то, что другим просто недоступно. Где ещё на земном шаре найдёшь такое скопление противоречий, абсурдов и просто маразмов. Где ещё увидишь переполненную помойку с роющимися в ней бомжами и роскошные иномарки рядом с ней. Где ещё увидишь лиц неопределённой то ли кавказкой, то ли среднеазиатской национальности, которые базарят на своём языке, а матерятся по-русски. А заросшие грязью города, которые, тем не менее, умудряются втыкать в серое небо над ними белоснежные высотки… Европа от части подобных чудес избавилась ещё лет двадцать-тридцать назад, а большинства и просто не знала. И, быть может, к лучшему.
Но Килька был счастлив, счастлив от того, что имеет уникальную возможность всё это видеть и слушать, просто видеть и слышать.