I considered kicking her in the cunt.
Samuel Beckett, First Love
В угрюмом тяжелом здании расположилось Учреждение. На казарменно-длинный корпус, как наездник, уселся высокий портик, начиненный тесными комнатушками. Если подняться по внутренней лестнице под самую его крышу, попадаешь в некое подразделение этого Учреждения. Подразделение скучное, заурядное, и не стоило бы о нем упоминать, если бы не одна особенность. В этом отделе работали сплошь молодые мужчины (не считая руководства). Причем исключительно мужчины, не считая секретаря-делопроизводителя Леночки. Прелестная Леночка целыми днями трещала пишущей машинкой на весь отдел; временами переставала трещать для принятия пищи (принесенные из дому пироги) и распределения корреспонденции по адресатам внутри отдела. В легком розоватом плиссе (или салатном гофре), заливисто щебеча, бегала она по комнатам и роняла где надо пакеты, конверты, телеграммы. Манера держаться позволяла ущипнуть Леночку, хлопнуть ее по седалищу — не слишком, впрочем, обширному — но никто не предпринимал подобных попыток, хотя плотские забавы весьма присущи молодым мужчинам.
До Леночки через отдел прошло три машинистки. Ни одна не задержалась, потому что работы было много, а теплоты общения (духа компанейства), что нередко пронизывает небольшие, подобные нашему, подразделения, не было нимало.
А вот Леночка, судя по всему, не собиралась покидать нас. Знавала ли она глубину искренности? Подлинность человеческого участия? Или приняла поверхностную доброжелательность за праздник любви?
Без сомнения, Леночка еще не была близка с мужчиной. Видимо, можно еще сильнее сказать: она не привыкла даже бывать в мужском обществе. Можно было бы пойти дальше и предположить, что у нее и подруги задушевной никогда не было, или была, но столь же неопытная в вопросах половой любви, что и Леночка — всё это предположить можно было бы, однако следует помнить о том, что никакие (даже самые яркие) рассказы не заменят опыта собственных переживаний, поэтому даже самые бесстыдные откровения подруги не научили бы Леночку придерживать за зубами бестактности, умерять восторг как реакцию на плоскую остроту какого-нибудь очкастого сотрудника-бородача, не прыгать через три ступеньки в фалдистой юбке — короче, не брать на вооружение доморощенные уловки лубочной кокетливости.
Очевидно, она хотела нравиться всем, довольствуясь малым. После работы шла пешком три или четыре остановки, порой улыбаясь и вдруг прыжкообразно ускоряя шаг — видимо, вспомнив нечто приятное из событий минувшего трудового дня. Дома у Леночки было тихо, сумрачно, пахло лампадным маслом, пирогами и жареным луком. Родители Леночки были верующими людьми, истыми молитвенниками. Вечерами оба пели на клиросе в ближней церкви, днем отдавались простой работе. Несомненно, что именно родительский пример научил Леночку дорожить своим местом в жизни, находя христианнейшую радость в спокойном течении дней. Веру родителей Леночка уважала, но, благодаря вмешательству атеистической тети, сама верующей не стала; и споров или неловкостей из-за этого дома не возникало.
Вечерами любила Леночка отдохнуть от работы, расслабиться, облегчить себя. Не спеша хрустела она газетой «Труд» и не спеша делала свое дело. Звали ужинать. Стряпухой в доме была мать, невкусно, но сытно готовила она на утро и на вечер. Обедали же все у себя на службе. Если Леночка не успевала прийти вовремя и родители уже уходили на клирос, посреди стола лежала записка: «Доня моя, откушай хлебушко и ещё что приготовлено на плите. Аминь». Леночка поднимала крышку кастрюли, ловила запах в меру упревших щей и облизывалась. Но ужинать не спешила. Она любила бывать дома одна. Это сохранилось ещё в детских лет. В ту пору Леночка до зуда, до свербенья ожидала часов гарантированного одиночества, чтобы раздеться донага и умащить тело пахучим косметическим молочком. Умаслив себя благовониями, Леночка часа два или три, как когда, до прихода родителей блаженствовала; садилась в передней на стул прямо перед трюмо, задирала, насколько возможно, ноги к голове и гладила ягодицы и пушистую промежность, глядя на себя в зеркало. Порою, засидевшись да заигравшись, чуть не обнаруживала себя перед родителями во всей срамоте, но всё равно тянула до последнего, чутко прислушиваясь к лязганью лифта в подъезде. В конце концов бежала под душ, тщательно смывала пахучий крем простым банным мылом и пряталась под одеяло. Леночке предстояла ночь мечтаний. Пусть на коже не осталось и следа от влажной матовой гладкости, сообщенной молочком, в душе жили воспоминания о таинственных прикосновениях руки к телу.
Юность для Леночки началась с переоценки себя. Теперь она хотела, чтобы другой человек, не она сама, мягко водил рукой по изгибам её бедра. Любовь казалась Леночке простой и возможной вещью. Этой уверенностью она жила – скромная неумелая девушка с зачатками бульварщины.
Она не скрывала симпатий. Леночка симпатизировала всем молодым сотрудникам нашей конторы, поэтому никто из нас, молодых, не делал встречного шага, опасаясь нарушить равновесие ситуации. Помнится, я (или мой коллега) провожал её домой после скромного октябрьского чаепития. На улице было морозно, и Леночка, взяв провожатого под руку, тесно прижалась к нему. Молодой бородач, пряно щекоча ухо, нашептывал ей благопристойные анекдоты. Ухо, к сожалению, не было главной эрогенной зоной Леночкиного тела, поэтому после каждого анекдота она с трудом производила интенсивный неестественный смех. Смех, скорее, похожий на громкий прерывистый крик.
У подъезда они остановились попрощаться. Он просунул ногу между её ног и попытался приподнять Леночку. Сил не хватило. Всё кончилось лишь тем, что они глупо потерлись бедрами. Потом он сухо попрощался и затрусил к подъезжавшему троллейбусу.
У другого моего коллеги, да и у меня тоже, на столе стоял телефонный аппарат, параллельный леночкиному. Обычно мы не реагировали на звонки: отвечать по телефону входило в круг её обязанностей. Мы даже прикрутили звонок и вместо беспокойного металлического сигнала получили сухое стрекотание надкрыльев майского хруща. Иногда, впрочем, если Леночка отлучалась в столовую или канцелярию, нам приходилось снимать трубку и принимать телефонограммы. Возвратясь в отдел, Леночка тепло благодарила за помощь, застенчиво, словно сморкаясь, прыскала в кулак, от смущения совершала один-два оборота на каблуках и убегала к себе в предбанник.
Она была некрасива: рыжая, конопатая, ширина лица превосходила его высоту, причем щеки выпирали, как резиновые детские клизмы. Неудивительно, что у неё никого не было. Если бы не мы, ленивые полуимпотенты отдела, нашелся бы мужчина, который точно определил бы момент, когда Леночка перестанет упиваться своей нежной мыслью о возможности любви и начнет искать любого случая осуществить эту возможность. Но среди нас не было охотника на Леночку.
Как-то, в очередной раз дежуря у телефона, я не заметил возвращения Леночки и поднял трубку. А в ней уж начался диалог между Леночкой и мужчиной с приятным баритональным голосом. Подслушивать нельзя, и мне пришлось повесить трубку. А мой коллега очень любопытен и не столь щепетилен. Он прослушал этот разговор до конца и узнал, что Леночка договорилась со своим партнером о встрече на платформе *** пригородной линии. В пятидесяти километрах от города у партнера была дача и, зная неравнодушие Леночки к красотам природы, он пригласил её провести ближайшие выходные на даче.
Надо знать, как забилось сердце у Леночки! Парень давно ей нравился, но они не были накоротке. А тут – три грядущих ночи в совершенно пустом доме! У Леночки вспотело во всех укромных местах. Она позвонила домой, но не огорчилась, никого не застав. Родители привыкли к тому, что дочь не приходит домой несколько дней подряд, и желали ей прожить свою молодость так, чтобы запомнилось на всю жизнь. Что касается этой конкретной поездки, то родители пожелали бы Леночке чистых хрустящих простыней и всего хорошего.
Да и впрямь – всё случилось наилучшим образом. Дорога, правда, показалась длинной и Леночке, и её партнеру. Дом, давно не топленый, встретил гостей угрюмо. Растопили печь. Не дожидаясь, пока прогреется, Леночка предложила партнеру быстренько раздеться и юркнуть под пуховик – полежать, обнявшись. На что партнер ответил приятным баритоном: «Я о тебе мечтал всю дорогу» – и непонятно было, мечтал ли он о Леночке каждый миг своей жизни, или всего лишь полтора часа, что они провели в электричке.
Утром Леночка реализовала домашнюю заготовку. Подцепив с пола трусы, брошенные партнерами накануне, она крутила их и так, и этак, и чуть на нос себе не натягивала (как та мартышка). Партнер любовно следил за проделками Леночки. А потом сказал: «Что ты делаешь? Отдай мои трусы». Леночка ещё раз осмотрела трусики со всех сторон и, вылупив глаза, наивно прошептала: «А какие твои, какие мои? Они такие одинаковые, все беленькие, чистенькие… Вообще, трусы у мужчин и женщин в наше время неотличимы: мошна у мужчин уменьшается, а наше, женское хозяйство, раздается». Партнер подробно объяснил назначение «скворешника», отличающего мужские трусы от женских, и затем, уже сообща, они придумали и записали на магнитофон несколько забавных анекдотов на тему скворечника и живущего в нем соловья.
В понедельник утром ни Леночка, ни мой коллега-бородач на работу не вышли. А я был там ровно в восемь – как штык.
23. 12. 1984