Панька

               

             Панька была баба не видная, но мужики к ней липли как мухи. Бывало, ночь- полночь, в ее хате дверь, как матерый мужик под дубиной, крякает, стекла смертным звоном заходятся. В соседних домах стенки как в лихорадке трясутся. Кто придет. Выскочит какой хозяин, кто поближе живет – зимой в кальсонах, летом чаще в семейных трусах – и быком к Панькиному дому. В руках кол. А там или брат его, или свояк. Деревня-то маленькая.
         - Ванька, мать твою так, убью!
         - Пош-шел ты, - и опять петли только зубами ляскают
         - Убью, гад. Всех детей разбудил. Отойди, кровину твою мать. Зашибу.
         Ванька оторвется, пьяную морду перекосит в ухмылке:
         - Попробуй. Враз рога сверну, - и с крыльца.
         Если сразу упадет, тот, кто прибежал, руки ему за спину закрутит и волоком от Панькиного дома. Если сойдет благополучно – драка. Кулаки у обоих с кочан капусты –чуть покрепче. На утро у одного под глазами как трубу чистил, другой, какой стучался, за щекой что-то спрятал и не показывает. Сидит и мыслями шепелявит – зубов не достает: "Ну, шкотина, погоди. В шледующий раж прищешу и тебе, шалаву. Шам в энтот раж до утра штенку ломал, я хоть бы шлово шкажал. Попомнишь еще".
        Про баб и говорить нечего. Два раза пытались Паньку побить – мужики отняли. Дом подожгли, опять мужики потушили. Еще и сарай новый поставили.
         Появилась она года два назад. По дешевке купила дом и пошла на ферму дояркой. Баба как баба, ухмылочка только как у лисы, которая курицу съесть успела. Вслед за ней, через месяц, в деревню приехал какой-то мужик. И сразу к ней. Вся деревня видела, как гнала она его от дома. А мужик был с виду красивый. Кто он, откуда, никто толком не знал, как и о самой Паньке. Ну и разговоров, стало быть, пожмут плечами и все. Это потом, когда раскусили, бабы хором заголосили, мол, пригрели змеюку на грудях. О мужике совсем забыли. У Атаманши поселился. Бабке за семьдесят лет. Одна, лицо индейское, только перьев осталось натыкать. Мужик пошел работать трактористом. Все больше на центральной усадьбе. Видать не видно.
       В первый раз о Паньке заговорили, когда Кирюха Смольников помог ей дрова к дому подвезти. Сгрузил дрова и хотел уже взять на магарыч, да в магазин, пока тот не закрылся.
Она деньги подала, да так глазами лисьими повела, плечиком дернула. У Кирюхи сердце к ногам упало. Не привык к подобному. Со своей все больше зуботычинами раздавались. И про деньги забыл. Но мыслю не потерял. Армию вспомнил – любился там с одной зазнобой. Тыкнулся опухшей мордой:
        - Приду, а?
        Панька опять приемом наизнанку вывернула, лизнула лаской душу:
        - Приходи.
        И пошла. Под телогрейкой юбка туда-сюда, туда-сюда. И уж не сапоги на ней, а туфельки красные с бантами.
        Кирюха еле вечера дождался. Пачку махры извел. Тут баба с фермы пришла, чугунами загремела. Что ты будешь делать. Малость пораньше бы уйти, и никаких объяснений. Теперь дело иное. Думал, думал –надумал:
       - Пойду скотину посмотрю. Сенца, может, подвезть.
       Баба глянула боком и опять за чугуны. Скотина давно дома. Сено привезено – стог на дворе стоит. Кирюха и сам понял, что ляпнул не то, но шапку в охапку и за дверь. Бутылку из-под плетня вытащил, за пазуху положил. Адские муки испытал, пока она там лежала. Темень вокруг – хоть зажмурившись иди. Кое-где, вроде, блеснет пятнышко. В деревне как куры – стемнело и спать. Дорога – по пашне и то легче идти. Тут поскользнулся, там по ширинку увяз. Осень. Да дождик холодный зерном из кузова сыплет. Пока дошел, живой нитки не осталось. К тому ж сомнения, а вдруг поиграла, зараза. Огонька в доме не видно. Но открыла сразу. Кирюха на другой день, когда брату хвалился, все тело ее описывал. Ну до чего хороша, чистая девка. Как обняла, так память отшибло. Потом по хате голые друг за другом гонялись. Синяки показывал. В темноте не раз налетал то на печку, то на лавку. Утром выгнала. Не ушел бы ни в жисть.
         - Я, братуха, от нее сразу на работу подался, дома еще не был. Если моя спросит, скажи, у тебя ночевал. Мол, выпили, а дождик. Куда идти!
         - А когда опять пойдешь? – спросил брат. Глаза от Кирюхи не оторвались. Про стакан забыл. От жены гулял всю жизнь. До женитьбы вовсе пределу не было. 
        - Денька два велела погодить, чтобы толков не возникло. Умная баба, братуха. О себе и о человеке печется. Я с ней нарадоваться не мог. Так и стоит
        Когда расходились по домам, Кирюха опомнился, попросил:
        - Ты никому, гляди. Я тебе как брату.
        - Да будя. Я уж и забыл про все.
        На том и расстались. На третий день Кирюха завалил поудобнее трактор в кювет, чтобы легче было опять вытащить, и наказал проезжавшему на лошаденке мужику, чтобы он передал его жене, пока, мол, не вытащит, домой не придет. Мужик попался дотошный. Выразил мысль, что Кирюха и сам мог бы выехать. Пришлось заматериться, мол, это не лошадь, которую можно и за хвост выдернуть. Мужик обиделся и уехал. Кирюха подождал чуток и пошел. За пазухой бутылка белой. Пока добрался, стемнело. В Панькином доме опять света не было. Постучал легонько. Тишина. Опять постучал. Ни ответа, ни привета. Загремел громче. Подошел к окну, там позвенел. Ничего. Шторы задернуты. Обозлился, забухал сапогами в дверь. В разных концах деревни заголосили собаки. Вдруг в сенцах скрипнуло. Панькин голосок пропел:
        - Кирюша, ты, что ли?
        - Я, я. Чего ты? Вся деревня проснулась.
        - Иди, светик, домой, - опять пропела Панька. – Опоздал ты нынче. Братец твой у меня.
        - Что-о? – Кирюха рванул дверь на себя. – Открывай, я его щас убью. Падла.
        - Щас убьешь, щас убьешь, - загудел за дверью голос брата. – Паня, дай-ка топор.
        Кирюха схватил камень, грохнул по двери. В домах поближе зажглись огни, Собаки голоса слили в один. Пошлышались восклицания мужиков. Кирюха вдруг понял, что делать ему здесь больше нечего. И вся деревня узнает, и мужики могут морду набить. Но главное, дверь ему больше никто не откроет. Он шагнул в темноту, прошел к заброшенному коровнику. Сел под стену и заплакал. А деревня еще долго обсуждала последнюю новость. Да и как было не узнать по голосу Кирюху.
       С тех пор и пошло. Что ни день, у Панькиного дома скандал. Хоть и хитрый был Кирюхин брат, да на язык тоже оказался слабым. Мужики передавали друг другу Паньку бережно, как отлитую из золота. Хоть и дрались из-за нее постоянно.
       Однажды, когда очередной из них, сладко потягиваясь в постели, спросил, откуда она приехала, Панька вдруг заговорила:
        - Километров сто отсюда. Из деревни Лямшевой, - пропела и обвила ветками – руками голову мужика.
        - Чего же ты сюда приехала, любушка ты моя? С мужиком своим разбежалась? – ковырнул он пальцем голую грудь. И захихикал.
        - Мужик мой здесь, в этой деревне.
        - Как!.. – мотнулся в сторону очередной Панькин дружок.
        - Да Иван Косюков, тракторист. У Атаманши квартирует. Не знаешь? – легонько хлопнула она его по спине.
        - Так, я не пойму. Это…,- забормотал тот.
        - А-а, это! – пропела Панька. Потянулась не в пример лицу красивым упругим телом, закинула руки за голову. – Долги ему отдаю, - и засмеялась нежным, хитрым смехом. – Да я уже скоро уеду отсюда.
         Повернулась опять рыбой в воде, только что горячая. И снова обвила руками кудлатую, пропахшую табаком и соляркой, голову мужика.