Автопарк был уже пуст, машины разъехались. Только в самом конце его, между ржавыми кабинами, Санька неторопливо ставил на задний мост своего "виновоза" ступицу. Вчера, когда со склада вез в магазин хмельной товар, там как собака на покойника завыло, загырчало. Слез, посмотрел. Ну, ясно, подшипник развалился и вся ступица огнем горит. До гаража на второй скорости доехал, потому что резьбы много успело смазать. Теперь гайка будет держаться плохо, а новых чулков нету. Если как следует зашплинтовать, месяц еще походит, а потом, может, что появится. Рядом с забором деревья вразброд, бабье лето греет желтые листы. Те со всех сил шелестят, жалуются. Да, теперь уж ни к чему, с одного края чуть зеленые, с другого чернеть стали. Под ногами коричневых полно, закостенелых. Грустно. Когда за рулем, особо не оглядишься, а сейчас прямо сердце заныло.
Сзади говорок послышался - механик, за ним Гришка Ляпухин. У Саньки руки дрогнули, как неладное почуяли. Не любил он Гришку, вечно у того морда пьяная. Подхалим и калымщик, а держат. Первый класс, машину знает.
- Ну, как у тебя? – механик взглянул на ступицу.
- Все, вроде. Колеса остались, - поднялся Санька.
- Давай быстрее. С Ляпухиным поедешь.
- Куда?
- В Маршево.
- Ты что, Василич? Двести километров в один конец. На чем ехать-то? – указал на "виновоз".
- Потихоньку доедешь, товарища надо выручать. У него там задний мост порвало, - механик ударил ногой по баллону. – Шестеренки и кардан отвезешь, и все. Пустой, чего тебе?
- Василич, убей, не могу, резьба сам видишь какая. Пошли другого.
- Кого? – механик кивнул на тихий парк. – Третий день машина в Маршеве, а вдруг растащат? В общем, не торопись, дорога ровная.
- Василич, пойми ты, день рождения у меня. Когда приеду?
- Я тебя что, на неделю посылаю? Раньше других дома будешь. Давай, давай, меньше разговоров.
И пошел
- Василич…
- Запчасти на проходной, - не оборачиваясь, махнул рукой тот.
- Тьфу, - сплюнул Санька.
Ляпухин стоял и ухмылялся, видно, уже поддал. В каждом магазине знакомые, а может, со вчершнего никак не отойдет.
- Давай, орел, лепи колеса и погнали. Три часа, если хвост трубой.
Санька взял тряпку, вытер руки. Залепить бы в морду, наверное, спьяну мост порвал, или левака давил. Но глянул косо и смолчал. Ляпухин гоготнул, пошел к проходной. Через полчаса выехали. Когда проскакивали мимо магазина, Гришка положил на руль волосатую лапу:
- Стой.
- Чего тебе? – взвился Санька.
- Беги за вином.
- Чего-о?
Гришка прижал руль, на небритой морде ласково сощурились мутные глаза:
- День рождения, корешок, отмечать надо. Бери пару пузырьков, за городом тяпнем.
- Я не пью.
- Так я выпью.
- Пошел ты.
Санька опять надавил на газ. Ляпухин выдернул ключ зажигания:
- Спокойно, - глаза на минуту сделались злыми и тут-же опять утопли в опухших складках. – Нет денег, так и скажи. Сам возьму.
Санька упал на руль, от ярости замотал головой. Минут через десять пришел Гришка, неся в обеих руках по две бутылки вина.
- Погнали, - закрывая дверь, прошмякал толстыми довольными губами.
Проскочили город, на пустом серебристом шоссе Санька придавил на всю железку. И снова волосатая рука легла на руль:
- Погодь малость, орел, успеешь налетаться. Выпьем, потом погоним дальше, а так какой интерес, - загоготал, как боровом захрюкал.
- Слушай, меня дома жена будет ждать. Ребята придут, - умоляюще посмотрел на него Санька.
И пожалел, такую толстую шкуру обухом не перешибешь.
- Ты что, дурак? Баба, ребята.., – неподдельно удивился Ляпухин. –У тебя праздник, какая баба! Сам гуди на всю катушку.
Эх, надо было сразу монтировку потолще брать. Бросил бы гада, да куда ехать?
Пока Гришка одну за другой опорожнил две бутылки, прошло минут сорок. Цедил из стакана неспеша, как лошадь из ведра. Куски мяса и хлеба, которые достал из кармана, не стали бы жрать и собаки – свалялись в каких-то волосьях, табаке. Потом полез в кабину, сизый, раздутый, огромными засаленными лапами хватаясь за сиденье. Ехали молча, Санька давил и давил. Полузакрыв глаза, Ляпухин что-то мычал, покачиваясь хмельным бурдюком. Санька тревожно поглядывал на него, мысленно умоляя кого-то, чтобы Ляпухин проторчал так до конца пути. Ровная серая лента кончилась, под колеса мягко упала светло коричневая от засохшей глины грунтовка. Вкатились в лес, деревья будто зацвели. Красные, желтые, зеленые листья пестрели по обе стороны сплошным лугом. За маленькой, с десяток домов, деревней подняла руку старуха с плетеной корзиной:
- До Кудлатовой, сынок. Верст семь, а?
- Бабушка, только в кузов, - поглядывая на Ляпухина, негромко и виновато сказал Санька.
- Да все равно, иде, токо б доехать.
Помог ей залезть, подал свою телогрейку. И опять разноцветье леса, прерываемое ярко-зелеными некошенными лужайками со стеклянными глазами небольших озер или косами ручьев. Доспешили до деревни, бабка застучала по кабине:
- Спасибо тебе, сыночек, на-ка вот рублик, - из старенькой поддевки вытащила смятую бумажку. – Благослови Господь.
- Что ты, бабушка, - Санька покраснел. Вид сморщенной старухи, беспомощной, с дрожащей коричневой рукой, которой осталось жить всего ничего, вызывал смешанное с жалостью уважение. –Копейки не надо.
- Да что ты, голубчик, на табак. Али поесть в обчественном месте.
- У нас все есть, спасибо большое.
- Давай сюда, - ворохнулся вдруг Ляпухин. – Давай, давай, еще катать задаром, - заревел он вздрогнувшей старухе.
- Да я ништо… , - заторопилась та, протягивая бумажку.
- Ты чего? – Санька повернулся к нему всем телом.
- Молчи, сосок, жизни не знаешь, - Гришка, через Саньку схватил рубль. С рукой бы оторвал. –Гони дальше.
Торопливо крестясь, старушка сгорбатилась на обочине. Без того слезливые глаза заплыли совсем, влагой смачивая глубокие морщины. Она вытирала их широким рукавом сшитой из шинельного сукна поддевки. Только слышно было:
- Ништо я супротив, сынки, берите рублик. Кошелка-то пустая, а то б я молочка, али сальца. Дай Бог пути хорошей.
Санька не перетавал жечь глазами Ляпухина.
- Гони, говорю, - неторопливо повернул тот заросшее серой щетиной сальное лицо. Сверкнул зрачками из-под набухших под бровями кожаных мешков.
- Отдай деньги, - процедил Санька. Душа его разрывалась от звериной какой-то ярости на Ляпухина и от жалости к старухе. Крикнул. – Моя машина.
- На, шею бы тебе свернуть, - Ляпухин выкинул тряпочный от старости рубль. – Калым отбиваешь, падла.
Санька спрыгнул на землю, сунул бабке в карман бумажку. Та замахала было руками, потом опомнилась, закрестила в спину:
- Спаси и сохраги тебя Господь, пронеси, господи, светлую душу над всеми напастями.
Час ехали молча. У Саньки все кипело, внутренности варились в злости, как в хорошей кастрюле. Но постепенно думы о жене вытеснили из головы дурь.
С женою они прожили еще и году нет. Любил ее жутко: на обед – к ней на фабрику, с работы – бегом, только бы хоть мельком увидеть. Она такая светленькая, глаза чуть хитроватые, но хитринка так, проскользнет невзначай, и пропадет. И снова Золушка. На фабрике, правда, обедать садится с девчатами, вместе стесняется. Но Санька и тем доволен, что издали. А она волосы поправит, кусочек хлеба возьмет и глянет так, мол, опять приехал, и с девчатами свои разгворы. Те посматривают искоса, смеются, Санька смущается, но поделать с собой ничего не может. Дома она тоже все перед зеркалом, Санька на кровать сядет, не налюбуется. Мечтает, как у них будет ребеночек, маленький такой, веселенький. Сосед придет, она с ним хи-хи-хи да ха-ха-ха, Санька снова радуется, что ей хорошо. Сам его часто зовет, чтобы ее улыбку увидеть. Он парень хороший, посмеются и все. Потом, когда домой уходит, руку на крыльце подает:
- Какая у тебя, Сань, жена красивая. Чисто Золушка, - скажет громко и уйдет.
А Санька стоит и улыбается, домой боязно идти. Но в последне время неприязнь все-же к соседу появилась. Он ее гонит, она все равно душу обкладывает. Один раз жена с ним в кино ходила, потом допоздна фильм обсуждали. Санька слушал, улыбался, испытывал неприязнь, а глаза слипались. Не заметил, как заснул - утром встает рано, в пять. Домой когда как, чаще вечером, уже темнеет. Машина - черепаха и та живей - не успеешь одно сделать, другое полетело. Новые машины только старым шоферам, да таки пробивным, как Ляпухин. А запчасти – пушку легче достать, чем иной подшипник.
Лес кончился, пошли поля с редкими горбатинками стогов. Все уже убрали, пустота. И только небо чистое - чистое, как вода в глубоком озере, что за Темным лесом. Даже не верится, что скоро зима. Ляпухин "Памиром" задымил, аж в глазах защипало - от паровоза и то легче дышать. Санька молчит, мол, черт с тобой, делай что хочешь, только бы поскорее отвязаться. Ветровик открыл, мотор как хороший шмель. На спидометре ровно – семьдесят, дорога хорошая. Поскорее бы, жена, наверное, сегодня пораньше отпросится. Наварит, подарок, может, давно прячет. Когда еще дружили, галстук подарила. Теперь их у Саньки три: один сам купил, один мать принесла, вместе с письмом от отца. Отец уехал давно, когда было еще лет десять, пишет изредка. А чего писать, там уже своя семья. Без отца плохо, до сих пор чего-то не хватает. И армию отслужил, а все место в душе незаполненное, вроде заброшенного колодца. Один раз заикнулся жене, она сразу отмахнулась. Жалко, хотелось холодок этот из души выгнать. Ей-то как понять, отец – мать есть. Приедут, Санечка, да Санечка, на дочку внимания меньше. Мать сядет на диван:
- И в кого ты такая уродилась.
Санька не понимает, за что они ее так, отец тоже хмурый, дымит одну за другой. Жена глянет на них боком и опять к зеркалу, ребеночка тоже не хочет. Иной раз Саньке кажется, что и его она не любит. Начнет рассуждать, мол, если б не любила, замуж не вышла бы. Наверное, не привыкла еще к семейной жизни, на уме одни девичьи побегушки, а не постирушки да варево. У самого тоже ни выходных, ни проходных. Заработки, правда, хорошие, все для нее. Как наденет новое – глаз не отвести. Еще бы ребеночка…
Снова волосатая рука придавила руль:
- Стой.
Ляпухин враскорячку пошел к задним колесам. Вернулся, загремел бутылками, глотнул из стакана, крякнул. И быком на Саньку:
-Морду бы тебе свернуть.
Санька уперся в одну точку, зубы сцепил. Ляпухин покачался, покачался, еще стакан принял. Зажмурился, бутылку в руке взвесил, зрачки как зубила. Бросил бутылку через плечо:
- Иди-ка поговорим.
У Саньки руки на руле аж посинели. Молчит, езды осталось меньше часа. Страха нет, хоть и пусто кругом. Если дойдет до дела, Ляпухин раздавит - горилла. А страха все равно нет.
- Иди сюда, сука, - ляпухинская рука потянулась через кабину.
Санька молнией за спинку сидения, выдернул монтировку. Конец острый, блестит:
- Сейчас выйду.
Прыг на землю и к Гришке с другой стороны:
- Ну что, поедем? Или тут оставить?
У Ляпухина на лоб мешки дряблые полезли, белки налились кровью:
- Убью!
Санька по руке, наотмашь, со всей силы. Рука так и повисла, здоровенная лапа:
- Садись, гад…
Сам дрожит весь, как чайник на хорошем огне. Гришка за руку схватился, опомнился. Лицо трезвое перекосилось:
- Ты что, озверел?
- Садись, а то по чем попаду буду долбить.
Гришка глаза кровяные не сводит:
- Посчитаемся еще, - рука плетью вдоль кожаной куртки.
В Маршево влетели паровозом на полном ходу.
- Где машина?
Гришка помолчал, потом зашлепал:
- В другой деревне, километров пятьдесят еще.
- Ясно, на калыме сорвался.
Санька пулей из кабины, с другой стороны дверцу рванул, Гришку за шиворот на землю. Опять вскочил, шестеренки и кардан ногами выпихнул:
- До машины сам добирайся, а у меня путевка до Маршево.
Развернулся и еле успел пригнуться - шестерня в боковое стекло влетела, с задней стенки скатилась. Хотел, было, по тормозам, потом дал газу и пошел. Ничего, посчитаемся, ребятам надо рассказать.
Обратно дороги уже не разбирал, ямы, кочки только чуть качали. В лесу, правда, как по стиральной доске затрясло, пришлось скорость сбросить. Осень, уже стемнело, фары включил. Вдали на обочине, показались две фигурки, подъехал поближе – девчата. Тормознул, хоть и спешил - а вдруг чего серьезное?
- Куда бредем? – из кабины высунулся.
- До Бордукова подвезете?
- Садитесь, только по этой дороге, в сторону не пойду. Некогда.
- По этой, по этой.
Сразу стало весело и тесно, включил в кабине свет. Девчата чуть притихли, а потом одна, темненькая, волосы волнами густыми по красному пальто, из-за подружки глядь-глядь:
- А вы куда едете?
- Да в Сухиничи.
- А-а. А то на танцы бы вместе пошли.
Уткнулись друг в дружку, засмеялись
- Некогда, девчата, день рождения у меня, - объехал корягу. – Домой тороплюсь, ждут.
Лампочку выклюсил– дорогу плохо видно.
- Кто? Дети? – это опять темненькая. И снова смех, только теперь уже короткий, ждущий.
- Нет, детей пока нету. Но будут точно, потому что хочу.
- Хотеть мало, - это уже подружка, рыженькая. Опять смехом подавились
Санька головой покрутил, веселые девчата, за пацана, видать, приняли. А тут и Бордуково вынырнуло из-за поворота, так, окна кое-где горят. Но один дом светится весь - клуб. Девчата полезли из кабины:
- Спасибо. Приезжайте на танцы, а то ребят - ну совсем нету.
- Как-нибудь заеду.
Темненькая на секунду задержалась, все лицо как на ладони – под фонарем остановился. Глаза карие блестят, носик – красивей не выдумаешь. Санька тоже весь на виду – свет в кабине опять включил. Обдала улыбкой:
- До свидания…, - не то, видно, хотела сказать. Добавила тихо. – Приезжай.
И засмеялась, заиграла звездами под ресницами.
- До свидания, - улыбаясь в ответ качнул удивленно головой - понравился что-ли?
За кабиной осталось лукавое:
- А он ничего!..
И смех растаял.
Дорога из лесу вынырнула, так, по обочинам редкие тени - до шоссе километра два, не больше. И вдруг руль вправо повело. Что за чорт, вроде, нормально было. А руль тянет все сильнее.
"Ничего, до трассы доберусь, а там посмотрим, если что, на второй скорости допилю. До города рукой подать – десяток километров".
Одно и успел подумать, все сразу завертелось, закружилось…
Очнулся в кабине, лоб горит, потрогал – кровь. Тело болит. Вылез, вокруг светло-сине от месяца. Машина в кювете на боку лежит, невдалеке на дороге что-то чернеет - не на это ли налетел? Подошел – заднее колесо вместе со ступицей и полуосью. Вот оно что, гайка не выдержала. Когда подшипник развалился, то резьбу на чулке смазало…
Домой приехал на попутке за полночь. Света нет, постучал негромко. Тихо. В окно пальцами побарабанил, подумал ласково: "Не дождалась, моя Золушка. Спит"
Решил про машину ни звука, зачем расстраивать. В коридоре свет щелкнул, на пороге жена. Санька шагнул вперед, прижал к груди:
- Женушка моя!
И вдруг винцом пахнуло. Отстранилась, глаза ледяные:
- Нагулялся, - и пошла в хату.
Санька остолбенел. По привычке хотел оправдаться, но от нее вином пахло - никогда такого не было. Может, без него отмечали? Вошел в дом, стол чистый, сверток какой-то. Развернул – корабль в волны зарылся, на корме дощечка блестящая: "Другу Саше от друзей в день рождения". Рядом бутылка водки непочатая, под кораблем записка:
"Санька, пришли и ушли. Тебя нет, а без тебя и пить не интересно, пошли в "Бычий глаз". Поздравляем с четвертаком, желаем еще три раза по столько. Привет, Николай и другие".
Внизу приписка тоненько: "Потом расскажем". Санька бумагу свернул, хотел на подоконник положить, а там смятая пачка из-под сигарет - такие сосед курит. Большая бутылка за фикусом, на этикетке: "Портвейн розовый". Пустая. Мысли как бревном по голове, бросился в спальню, свет включил. Жена подушку обняла, спит вроде, но видно все.
- Кто был?
Жена голову оторвала:
- Ребята приходили.
- Сосед был?
Ресницы дрогнули, губы красные, красные:
- Не было соседа, - и отвернулась.
Санька от догадки аж зашатался. Если бы сказала, что сосед был, тогда другое дело, тогда как всегда. А тут ведь неправда. В голове все смешалось, пошел на кухню, присел на табурет. Схватил лицо руками, замычал, больно, ох, как больно. Взял бутылку, налил водки в стакан, выпил. Редко такое бывало. Боль уходит, уходит, перед глазами лицо. Не жены, а той, темненькой, из Бордукова. Смеется:
- Детей нет?
Санька ей:
- Врешь! Будут дети!
А она смеется. А она все смеется…