Призрачно. Нестойко. Хо-о-д-д-д-лодно. Гремит укрывшая аллею бронзово-латунная россыпь фольги, облетевшей с черных ветвей, это забытое дворником богатейшее месторождение полезных ископаемых. Ни двухосной скрипучей тележки, ни худосочной косматой метлы. По бокам дырявого тоннеля равнодушно-бесстыдные нагие тела статуй, изредка у самого низа голой кроны рдеет бесполезный липовый, кленовый листок. Толпа венер, толпа аполлонов с ворохами ломких туник у ступней, прозрачная патока стылого воздуха тягуче колышится от ровного дыхания. Печально тревожная тишина, глубокое осеннее забытье, за которым – сон. Одинокая фигура молодого – лет двадцать шесть – мужчины с трудом волочит за собой пудовые гири, прикованные цепями к ногам. Он здесь давно, за шиворот демисезонного пальто скатываются редко долетающие сюда брызги автомобильного прибоя, где-то в середине плотного пласта древесных тел покашливает простудившийся Шаляпин. Эти звуки не мешали бы из каменных плит возводить пирамиду Хеопса, с вершины которой можно было бы увидеть Истину, но фараон-разум заснул сразу после того, как вошел в эту спальню. Власть взял в свои руки бог Яхве. Каменщики – чувства перестали прислушиваться к инженерам – мыслям, они повернули мулов, тащивших от мозга к сердцу эти плиты, в обратную сторону, и вместо пирамиды у сердца принялись за строительство в центре черепа Вавилонской башни.
Смахнув с пластилиновой скамьи звонкую фольгу, мужчина подобрал под себя холодные туфли, потерзал в карманах пальто резиновые кусочки тепла. Мимо пробежала кареглазая розовощекая собака, длинные ноги бесшумно пронесли поджарое тело с высокой грудью и с высокой шеей дальше. Он смотрел ей вслед до тех пор, пока та не провалилась сквозь землю. И снова пустота. Очередная капля механических звуков скатилась в ушную раковину, растворилась в живых клетках, заставив непроизвольно сократиться мускул на гладко выбритой щеке. В конце тоннеля маячил далекий алюминиевый пятак, над головой зависло дно плетеной корзины с хищно раздувшими ртутно-колбовые зобы "кобрами". За дном разверзлась серая бездна, но за стеной голых тел виднелся неясный голубой образ. Скоро омут всколыхнется летучими тенями, которые спляшут короткий танец, и все вокруг упадет в ночь.
Беспорядочные мысли пуповиной обвились вокруг шеи, мужчина нервно потянул красный ручей шарфа и бросил его на скамью, тот протек между обломками нешироких планок, забил на земле горячим ключом. Острые носки стальных туфель взрезали разноцветную жесть и поднялись кверху, он долго всматривался сквозь метелицу мыслей в эти блестящие носки, пытаясь сообразить, какое движение должно последовать за первым. Затем пошевелил спаявшимися от холода пальцами ног и снова забросил ботинки под скамью. Гриппозный бас Шаляпина иссяк, к далекому микрофону подошла маленькая мышь и пропищала пять раз подряд. На бледноватом лице мужчины машинально приподнялся кончик черной брови. После совещания у декана он пришел сюда, в самое неухоженное место в центре человеческого москитника. За три часа раздумий не вызрело ни одного плода, за три часа разум так и не смог построить пирамиды, с вершины которой открылась бы Истина. За это время Ева сто раз бы перешагнула порог бессмертия, а он даже не сумел помешать строителям, возводившимв центре черепа Вавилонскую башню. Мышиный писк только на время приостановил это строительство, сама башня продолжала торчать каменными огрызками, разбивая реку разума на множество иссякавших мыслей – ручьев. Они уходили в зыбучий песок живых клеток плоти, не оставляя следа, заставляя как дикое животное подчиняться только чувствам.
Среди древесного хитросплетения промелькнула длиннохвостая кареглазая сорока в джинсах в обтяжку, с маленьким бриллиантовым крестиком в перьях на груди. Он долго следил за тем, как ловко она лавирует между телами венер и аполлонов. Может, это сон? Сла-а-дкий осе-е-е-н-ний со-о-о-он-н… Но руки мнут кусочки тепла, пальцы ног сжимаются от холода, за телами по прежнему маячит неясный голубой образ. Нет. Это не сон-н… Сон-н-н.., хотя сорока давно пропала. Зато сквозь дно корзины заглянула первая кареглазая звезда, как она дерзко подмигивает, какие у нее огромные искристые зрачки, такие зрачки у нее бывают лишь в темноте, когда лампочка теряет сознание, когда окна соседних домов смыкают трепетные ресницы. Тогда полные губы пиявками вытягивают из немеющей плоти все соки, и черные блестящие точки как гвоздями прибивают душу к полу. К ее ногам.
Снова сон, сон-н-н… или уже ночь! "Шакуна вимана" стартовал с древней индийской земли и взял курс в космическое пространство, его хвост осветил страницы "Виманика шастра". Пожелтевшие листы великого трактата неторопливо переворачиваются, подсказывая путь звездному скитальцу, копии которого еще только учатся летать вокруг Земли. Пора, иначе сорока и во тьме найдет весть, оброненную возле вон того аполлона, облитого ядовитым светом полумертвой "кобры", в которой Истина, или та статуя, изуродованная, но по прежнему злобная, заинтересуется ею. Впрочем, она не сумеет обломками рук подобрать с земли белый мазок, и зубами не уцепится за него, потому что нет половины лица. Но может вернуться собака...
Ржавый циркуль ног с трудом отмерил расстояние до черного ствола, в ковше ладони куском синеватого льда заискрилось длинное перо с черной как ночь узкой каймой. Сонно всхлипнул аполлон, злобно шаркнула раздробленной ступней статуя, снова на какое-то мгновение возник голубой образ, и тут же затылок обожгло холодное дыхание. Кто-то прыгнул мужчине на плечи и надолго всосался в ухо:"Ду-у-ума-а-ай-й…". Он с трудом повернул голову, "кобры" прогрызли во тьме призрачный коридор с готовыми рухнуть стенами и потолком. Тяжелые кучи медного лома покрылись синевато-зеленым налетом окиси, через трещины в потолке просачивался космический свет, через дыры пробивались отблески белого пламени из сопла "шакуна вимана". На плече умирал последний лист, смерть неторопливо накрывала его восковой желтизной, чуть заметно дрогнул потемневший черенок, чуть приподнялись плечи. И все. Он подумал, что голос пинадлежал листу, был его последним вздохом, губы собрались в трубочку и труп листа мешковато свалился в братскую могилу. Кожу пальцев покалывал исходивший от пера холод, заключенная в нем Истина призывала прислушаться к чувствам. На высоком лбу появились две неглубокие борозды, голова от работы мозга чуть наклонилась вперед. Чувства – это Любовь, Истина подтверждала, что Любовь неподвластна никому, это инстинкт, заложенный Природой во все живое. А Вера – это разум. Но сначала было живое, оно могло возникнуть только от Любви, опирающейся на трех китов – Зачатие, Развитие, Рождение, и уже в живом обрел свое могущество Разум. И все равно Разум Человека еще далек от совершенства, значит, его Вера в будущее, которой он жив, тоже слаба, поэтому на планете Земля часты неуправляемые вспышки войн. А если так, то Человек живет не Разумом, а Чувствами, не Верой в будущее, и даже не в самого себя, а сегодняшним днем. Инстинктами, Любовью. И уже от нее происходит с великими потугами Зачатие, Развитие и Рождение Разума.
Половодье бессвязных мыслей сносило остатки башни, но река разума была мутной, только стремнина несла мысль о том, что он всего-лишь человек. А коли так, не стоит расходовать силы на то, чтобы стать подобием Бога, чувства еще сильнее Разума. Значит, нужно подчиняться лишь им, потому что время менять русло реки пока не пришло.
Он вздохнул и сунул перо в карман пальто. Через дыру в потолке впорхнула маленькая звезда, опустившись на одну из голых ветвей, оправила скрывавшую ноги розовую тунику и весело подмигнула карим глазом. Он усмехнулся, поманил ее пальцем, получив кокетливый, но твердый, отказ махнул рукой и не оглядываясь зашагал по тоннелю в тот его конец, который днем был закрыт алюминиевым пятаком, и который сейчас загораживал неясный голубой образ. Робкое его колебание утратило первоначальную настойчивость и он начал таять, растворяться, сознавая свое поражение. Под ногами гремели медно победные марши, пудовые гири остались у подножия злорадной статуи. Неожиданно древний "шакуна вимана" на призыв сократить неблизкий путь отвернул в сторону и скрылся в бесконечных лабиринтах Вселенной. В последний раз из сопла вырвалось ослепительное облако, потревожив громом небесный свод, и ночь просыпалась звездным градом.
Многоэтажная стена огней осталась позади, теперь под чернильными крышами прятался одноэтажный муравейник, а над головой качался перехваченный узким пояском тонкий молодой месяц. Тихо, маленькие карлики дома боязливо присматривали за беспечными стайками желтых цыплят, выкатившихся из окон в палисадники. Устав от этой беспечности то один карлик, то другой хватал цыплят и спешно водворял их под сонную крышу. Самодовольное выражение на лице месяца на секунду – другую сменялось летучей тенью презрения, замирал негромкий перестук в ночных садах, запрокинувших лысые, недавно кудрявые головы. И только брехливая лень, сопровождавшая каждый шаг, неторопливо катилась от калитки к калитке, каждый раз заканчиваясь равнодушно визгливым зевком, и возрождаясь хриплыми спросонья нечленораздельными звуками. Острыми ногтями царапали лицо жерделовые ветви, больно расчесывая костяными гребешками волосы, по узенькой дорожке копытами цокали каблуки туфель. Казалось, он шел не по асфальту, а по гулкому листовому прокату, из которого было сварено дно пустого чана. Тишина где-то над крышами торопливо грызла каленую россыпь звуков. И когда он, привычно поймав вертлявую щеколду, резко оборвал долгую строчку шагов, когда последняя собака проглотила в разодравшем пасть зевке свой язык, раздалось недовольное голодное ворчание. Тягучий скрип холодных петель патокой сполз на землю, в нее же воткнулся и костяной стук строптивой щеколды.
Он не стал подниматься по вежливым ступеням старого крыльца, разделившего саманно-деревянный аккуратный короб с высоким фундаментом на почти две равные части. Привычно отмахнувшись от уже сонных, по прежнему ревниво преграждавших путь жасминовых веток, на цыпочках прошел под слепыми окнами и завернул за угол. Розовая полоска света, пропущенная задумчивыми занавесками, приклеилась к корявому стволу алычевого дерева, он сунул в нее половину лица и тут-же почувствовал вспотевшим лбом гладкую поверхность стекла, покрытого тонким пластом холода. За капроновой паутиной вырисовывался тот самый голубой образ, склонивший отяжеленную светлой копной голову над раскрытой книгой. На кукольном лице не было того напряженного внимания, которое при захватывающем чтении заставляет подбираться каждую линию, черточку, складку. Округлые плечи немного просели, шея чуть расслабилась, чувствительные пальцы машинально теребили угол скатерти. Только по прежнему высокие груди, не желавшие поддаваться минутной слабости, да упрямая прядь, пересекавшая чистый лоб, говорили о том, что состояние временное. И вдруг девушка замерла, всего на миг из-под ресниц вырвались голубые всполохи, но этого было достаточно, чтобы он почувствовал, как две молнии пронзили тело и сквозь обледеневшие подошвы туфель ушли в землю. Отшатнувшись, он переступил с ноги на ногу, оглянулся в сторону калитки, а когда снова поймал зрачком розовую полоску света, девушки за столом уже не было, и книга оказалась захлопнутой. Со стены жалко улыбался уставший от секса затасканный Жан Марэ, пройдоха Бельмондо упорно не хотел расставаться с затвердевшей маской сильной воли и в припадке бессильной ярости рычал надорванным голосом Высоцкий. Белой шрапнелью била в глаза простыня, обнаженная бездумной женской рукой, откинувшей угол пестрого одеяла. Он услышал, как под пальцами хозяйки преданно повизгивал железный засов. Наконец, дверной проем засосал в себя кусок мерцающего пространства, месяц подтолкнул туда один из лучей. Тот нарвался на фарфоровую фигурку, трепетавшую от ожидания встречи с земным, застывшим у окна мужским телом. Не поняв состояния девушки, он вспыхнул от восхищения, брызнул во все стороны снопами искр, и собакой свернулся у ее ног. Месяц презрительно фыркнул, облив мертвенным светом нерешительную статую мужчины, накинул на шею восторженного луча поводок и забросил его за многие тысячи километров от этого места помогать собирать слезы неряшливо одетой старухе, устраивавшейся на ночлег под дряхлыми стенами Колизея.
- Я знаю, это наша последняя ночь, но ты пришел ко мне… Иди сюда, видишь, я по прежнему открыта для тебя, как эта доверчивая дверь, как залитая розовым комната, как уснувший сад, в котором ты стоишь. А хочешь, я сменю абажюр и комната оденется в светло-зеленое или в светло-голубое? Как в первый раз.
Сонно всхлипнув, алычовое дерево принялось сматывать с ветвей розовую ленту света, там далеко, под сплошной стеной огней, раздался приглушенный расстоянием крик убитого скоростью автомобиля. На секунду воздух пропитался резкими запахами бензина, алкоголя и теплого, еще трепещущего человеческого мяса. Ушные локаторы вздрогнули от упавшего на них обломка женского голоса вместе с осколками мужского проклятия. И снова тишина принялась вдавливать в землю все построенное человеком. И самого человека.
- Не надо, розовый цвет – розовое будущее…
- Не-е-ет, розовый цвет – цвет растворенной в воде крови. Вода – жизнь, но вода и ничто, просто вода, а кровь – жизнь. Но кровь и смерть…
- Все равно, что теперь может измениться… Но я пришел к тебе.
- Да-а, ты пришел ко мне, тебе осталось сделать лишь физическое усилие, чтобы переступить этот, всегда благосклонный к тебе порог. Переступи его, и пусть голубая звезда Давида осветит последнюю страницу Библии.
- Да, пусть звезда Давида вспыхнет над последней страницей бесполезной Библии, человек жил и еще долго будет жить животными инстинктами, чувствами. Значит, за последней страницей никчемной книжки жизнь, не зависящая от написанных в ней проповедей.
- За последней страницей смерть, смерть первобытным рабам! Ты это поймешь тогда, когда из брошенного тобой в почву семени вырастет дерево, когда увидишь, что оно может плодоносить. А до этого времени ты, мужчина, будешь не жить – существовать за счет животных инстинктов и ненавидеть растущее рядом дерево. Только когда оно зацветет, перевернется для тебя и последняя страница великой книги, которую ты так долго будешь изучать. И ты умрешь! Тогда разум заставит мертвую плоть носить себя на ее плечах, тогда Разум назовет себя Человеком, и ты полюбишь собственное, усыпанное цветами, дерево…
- Хм, я так не думаю.
- Потому что впереди у тебя жизнь. Но ты пришел ко мне, переступи же порог моего дома...
Она сорвала с неба звезду, осветила ею короткий путь до порога, тонкие синеватые лучи преданно зарывались в волосы, доверчиво касались бледноватого лица, пытаясь зажечь огоньки в зрачках. Они лихорадочно вспыхивали и тут-же гасли, заливаемые прозрачной пеленой из слез. Но путь до порога оказался таким же легким, как дорога, пройденная до него, потому что Природа была на стороне входящего в этот дом. Он пока был ее сыном.
Толстый ковер на полу неторопливо принялся высасывать холод из занемевших ступней, горячие толчки янтарного чая выплескивались на скатерть через облапившие фарфор пальцы, успевший пробраться внутрь холод недолго лихорадил плоть, размягченную живым теплом. Удлиненное лицо мужчины взялось алым пламенем, в котором начали плавиться два круглых темно – коричневых зрачка. Мирно журчавший на кровати огромный кот лениво пролился на пол и свернулся калачом подле ног хозяйки, зеленый глаз будто нехотя стал следить за неспокойной штаниной ее собеседника.
Над столом зависла голубая радуга, она не исчезала даже тогда, когда смыкались веки, уставшие держать длинные ресницы. Голубые струи разбегались по светлому трепету волос, по плечам, по мраморным рукам, девушка словно тонула в облаках вуали. Она колыхалась неясным образом в призрачных волнах голубого тумана, невозможно было наблюдать без внутренней дрожи за игрой бледно–розовых, ярко–красных, матово –жемчужных теней в глубине этих волн. Невозможно было не заметить в простеньком домашнем платье замыслов знаменитых кутюрье, поспешивших каждой линией подчеркнуть законченные формы этого чуда природы. Но все кончилось еще там, в парке, когда кареглазая сорока обронила весть у подножия статуи, когда он подобрал ее и положил в карман пальто, застывшего сейчас на вешалке неудобной складкой. Все кончилось тут, у порога этого дома, после первых слов короткого диалога, а когда с ее губ слетел последний звук, звезда погасла, скатилась с ладони рдеющей каплей и провалилась под землю. Все кончилось за столом, когда он не узнал линий фарфоровой чашки, плеснувшей на пальцы горячим чаем. Все кончилось…
На лоб опустилась на какое-то мгновение неясная тень, сломав крутые дуги темных бровей, он перевел взгляд на стену. Равнодушно скользнув по лицам актеров, задержался на затянутых в черное трико ногах Бетси Роу, экстравагантной балерины, скрасившей немало дней в жизни непутевого, но гениального русского поэта. Выпятив нижнюю губу, он подергал правой щекой и беспокойно заскользил взглядом дальше, пока не наткнулся на почти квадратный кусок холста, свободно провисший под темной ликом иконой Спаса Нерукотворного. Но и он, эта уменьшенная в пять раз копия Христовой плащаницы, не принес успокоения своим грубым видом, раньше призывавшим переодеться в рубище и искать Истину в зарослях крапивы и терновника. Кусок холста лишь напомнил о том, что этот дом живет тихой и твердой верой в непоколебимые жизненные устои. Но Вера – это Разум, значит, здесь его призывали к благоразумию. Он снова подумал о том, как тогда быть с чувствами, которые постоянно напоминали о себе? Ведь плоть категорически отказывалась влезать в стальную шкуру робота, превращаться в бездушное существо, которое будет ходить там, где надо, есть что надо, одеваться во что нужно и дышать тогда, когда надо. Зачем он пришел сюда и что ему здесь нужно? Можно было обойтись короткой встречей и после, когда каждое из действующих в затянувшемся спектакле лиц займет свое место, когда окончательно улягутся страсти и можно будет спойно выслушать упреки и обвинения в свой адрес. То, что он с тревогой ожидал сейчас, каждую минуту, каждую секунду.
- Этому холсту добрых две сотни лет, ты постоянно заострял на нем внимание. Тебя что-то заинтересовало?
Он пристально вгляделся в плоскую как доска, темную щеку Бога и увидел след от когда-то скатившейся по ней восковой капли. Икону недавно снимали, может быть просто для того, чтобы протереть, края оливковых листьев блестели новой латунью. А след на щеке Бога остался...
- Чем может заинтересовать мешковина? Разве тем, что добротно сработана.
Она сделала глотательное движение, пробежалась пальцами по фигурному воротничку платья, коснулась розовыми ногтями побледневшего лба и растерянно пошарила глазами по его густой, в тугих каштановых кольцах, шевелюре.
- Я не знаю, что буду делать после того, как за тобой захлопнется дверь. Я… я люблю тебя!
Некоторое время он продолжал изучать лицо Бога, затем округлый с ямочкой посередине подбородок чуть провис, услышанное не было новостью, хотя она тщательно маскировала чувства. Но чтобы сама призналась в любви, на это он не надеялся, слишком гордым был медальный профиль, слишком дерзким свет голубых глаз. Она могла превратиться в кошку, могла стать юношей с ломким хрипловатым голосом, могла как пантера, приготовившаяся к прыжку, закрутиться в стальную спираль. Но слово "люблю" было для нее запретным, как яблоко из райского сада. Пораженный тем, что она надкусила этот плод, он долго не мог шевельнуть ни одним мускулом. И вдруг почувствовал, как последние сомнения освобождают душу от тисков, приступ смеха горячей волной окатил его с ног до головы:
- Ты призывала жить разумом, прислушиваться к его голосу, разве не чувство руководило сейчас тобой? Разве не оно покрыло твой лоб, щеки матовой бледностью?… Ты такое же животное, как и я, и твоим высоким словам грош цена.
- Но я животное разумное, - с усилием выдавила она из груди осевший голос. Пальцы принялись теребить лен волос. – Я люблю только тебя, и моя любовь постоянна.
Откинувшись на спинку стула, он некоторое время разглядывал ее, превратившуюся в земное существо, затем встал и заходил по комнате. Кот, выгнувший спину дугой, нервно фыркнул, прижал уши к затылку, принялся точить когти о грубую шерсть ковра, часовая стрелка за стеклом настенного храма плотно улеглась на фигурную десятку, минутная отодвинула в сторону цифру двенадцать. Тревожный звон надолго завис посередине комнаты и когда последний отзвук затерялся в волосах девушки, она опустила руку вниз, потрепала кота за шею. Едва слышно заурчав, тот прошел за шифоньер и улегся на коврик, прикрыв морду возбужденно подрагивающим хвостом. Сквозь старинный матерчатый абажюр тихо просачивался розовый свет, разливался по стенам, по мебели, по полу, по потолку, розовели оттопыренные уши у Бельмондо, арбузными ломтями зарозовела громадная пасть у голодного тигра. Все вместе взятое, такое привычное до последнего времени, начинало раздражать, снова он подумал о том, что не надо было приходить сюда, не надо было переступать порог, снимать пальто, ботинки. Теперь, когда все стало на места, когда последние сомнения оставили душу, он не мог находиться в этой комнате ни минуты. Мужчина подошел к окну, досадливо подергав верхней губой, отодвинул занавеску в сторону и посмотрел на улицу.
Синий воздух был насыщен серебряной пылью, может месяц после долгой дороги принялся отряхивать ее с себя, а может, пошел первый снег. Но каким странным он был, невидимо сверкающим в бесконечном пространстве, покрытые им корявые ветви были однобоко и торопливо измазаны бледным светом, а земля будто накрылась полиэтиленовой пленкой, которая рябила мелкими волнами, увенчанными крохотными призрачными смерчами, хотя ни одна ветвь, ни один засохший на смородиновых кустах лист не дрожал. Призрачная тишина, ни звука, ни шороха, ни живого огонька. Из-за угла выглянула розовощекая собака, длинные ноги бесшумно пронесли поджарое тело под окнами, остановившись у невысокого забора, она обернулась, подмигнула карим глазом и растворилась как призрак на болоте. По краю неба торопливо пробежала толпа людей, многие из них были в майках, в ночных сорочках, в пижамах и шлепанцах на босу ногу. У одних кровоточили открытые раны, другие зажимали в кулаках стеклянные патроны, набитые бесполезными таблетками нитроглицерина. Там, в бесконечности космоса, их поджидал размытый призрак. Зябко передернув плечами, он скосил глаза в другую сторону в надежде рассмотреть за чернильными крышами родной дом, затерянный среди сплошной цепочки огней. Увидел, как другое косматое чудовище высыпает из мешка прямо во взметнувшийся над городом холодный электрический костер множество скрюченных, сморщенных, с болтающимися пуповинами и половыми органами детских телец. Как пропадают они в нем бесследно.
- Ты хочешь уйти?
Задернув занавеску, он провел ладонями по лицу и прошел к столу, из кармана пальто нежиданно высунулся конец пера, и тут-же он услышал приглушенную стеной из уплотнившегося самана сорочью трескотню. Два карих зрачка заглянули сквозь занавески в самую душу.
- Нет… Я хотел бы остаться, - голос плохо слушался хозяина, по спине заструились ручейки пота, язык превратился в большой, шершавый кусок резины. Он поднял чашку с чаем, осушил ее крупными глотками до дна. - Да, я хотел бы остаться здесь, - переведя дыхание, повторил он. – Мне кажется, что ты тоже не хочешь, чтобы дверь за мной захлопнулась раньше.
Он снова попытался вызвать из глубины сознания голубой образ, но перед ним сидела живая плоть. Она обладала яркими голубыми глазами, у нее были розовые щеки, красные губы и жемчужно-белые зубы, все это купалось в светлых волнах волос, но неясного образа больше не сущствовало. В он вогнал ногти в ладони:
- Я не знаю, чего хочу, не знаю... Не понимаю, что происходит со мной. Мне страшно, разве ты не видишь, что мне страшно? Зачем я здесь? Может быть ты объяснишь, что происходит?
- Да, тебя покидает настоящая любовь, которая привела сюда, и заполняет туман обмана, - она встала, обвила его шею прохладными руками. – Ты поддался плотским чувствам, а любовь дух, она должна быть разумна.
- Любовь не может быть разумной, потому что она неосязаема и неуправляема.
- Тогда ничего не скажу, тогда я буду молчать. Ты пришел ко мне.., - руки ее потеплели, он почувствовал на щеке горячее дыхание, упругие толчки губ никак не могли достучаться до закрытого на несколько замков желания. Она вынула сердце и положила ему на грудь, оно затрепыхалось подбитой птицей. – Ты все поймешь потом, но эта ночь моя-а…
Он захлебнулся в хлынувших снизу обжигающих волнах страсти. Осатаневший Эрос вырвал меч у Марса и занес над губами, готовыми лопнуть от дикого желания:
- Ты… ведьма, я боюсь тебя. Я…
Краем глаза он успел заметить метнувшуюся по комнате из угла в угол злую тень, краем уха услышал истерический смех за окном. Кто-то бесформенный сорвал с алычевого дерева розовую ленту света и через плечо швырнул ему под ноги. Она обвила их холодной скользкой змеей, напрягла стальные кольца длинного чешуйчатого тела. По комнате снова заметалась уродливая тень, притаилась за потемневшим от времени посудным шкафом.
- Эта ночь моя-а… сейчас ты любишь меня и больше ничего не надо. Ты у меня здесь, - она взяла его руку, положила себе на живот, затем потянула холодную от волнения ладонь вверх, на секунду задержала на груди и снова возвратила на живот. – Ты уйдешь, потому что ты прав, Разум действительно пока бессилен перед чувствами, мой разум тоже не смог подчинить их себе, а твои чувства такие яркие, ты весь такой… Я не смогу тебе помешать, но эта ночь моя-а…
Страх и внутренний протест заменили страсть на звериную похоть, он почувствовал, как на губах зашипела жадная кровь, соленый ее привкус заставил налиться мускулы неуправляемой силой. Он сомкнул пальцы на слабых плечах девушки, бессмысленный взгляд не задержался на бледном лице, укрытом трепетной тенью ресниц, остановился на длинной шее. Захотелось вцепиться в нее зубами и напиться дымящейся крови. Огромным усилием воли он подавил это желание, стон разодрал сжатые до боли челюсти:
- Я з-задуш-шу тебя-а.
- Не-ет, потому что желание высказанное – есть мысль. А мысль может принадлежать только существу разумному. Я не боюсь тебя, и никогда не боялась. Я тебя люблю…
Светлые волосы заструились по его щекам, по шее, по плечам, близкое дыхание скатывалось горячими комочками за шиворот, он почувствовал, как ее ногти принялись выковыривать из гнезд пуговицы на его рубашке. Когда последняя из них нехотя оставила насиженное место, когда рубашка неторопливо сползла к ногам и накрыла розовую, скользкую, тут же потухшую змею, он расслабил шею, огляделся вокруг. Натянутые нервы отходили с теньканьем, душу заполняло сладковатое месиво, за потемневшим от времени посудным шкафом с остервенением прогрызала нору в полу злобная тень. За окном алычевое дерево снова вяло накидывало на себя розовую ленту света, под абажюром стыдливо помаргивала маленькая лампочка. Кота на коврике не было, из-под шифоньера торчал только пуховый кончик хвоста. Девушка попыталась слиться с ним в единое целое, но оставался еще один свидетель – розовый свет. Она взяла его отяжелевшую ладонь, на секунду задержала на своем животе и прижала к груди:
- Там, в далеком будущем, ты поймешь все. До вершины горы, название которой Совершеннолетие, вам придется идти восемнадцать лет. Когда вы доберетесь до нее, когда усталым взглядом оглянетесь на прошлое, вам откроется Истина. Ты поймешь свои ошибки, и, может быть, смысл Жизни, твой спутник всей плотью почувствует настоящую любовь, какую испытываю к тебе сейчас я, потому что у меня… Но спутник, который до самой вершины будет любить только тебя, уже признается в этом другому.
- Кто он?
- Не знаю, может быть это буду я, потому что хочу войти в тебя, как ты вошел в меня и до вершины Совершеннолетия я дойду с твоим… продолжением твоего "я". Я, как и ты, буду подниматься на гору, только с другой стороны. А теперь я хочу войти в тебя…
Он отстранил ее и тут же почувствовал, как тонет, растворяется в голубом ее образе:
- Кто ты?
- Не знаю. Женщина, Жизнь.
- У тебя есть вино? Дай его мне.
- Делать вино – это серьезно, но потреблять его должно быть забавным. Нам сейчас не до забав.
Он шевельнул во рту твердым языком, жажда высушила полость рта, в ногах появилась слабость.
- Я сойду с ума…
- Не-ет. С ума сходят от любви, но она ушла от тебя…
Как близко до стены, и как далеко до стены, какая у нее длинная рука с розовыми ногтями. Странно, складки простыни ломаются с хрустом, кто их ломает, почему так безжалостно? За окном пропитанная серебряной пылью синь, за окном… Везде пропитанная серебряной пылью но-о-очь…
Фиолетовый вечер торопливо готовил постель падающей с неба одинокой старухе – ночи, широкие крылья черной шали, в которую она куталась, тенью обмахнули многоэтажные здания. В темноте лихорадочно зажелтели давно забывшие про нормальный сон плотные стаи окон, но внизу продолжали бурлить электрические реки. Казалось, окна, машины, соседний двор с худосочными, освещенными призрачным светом фонарей, пирамидальными тополями оторвались от земли и поплыли к недалекой Луне, эскимосским бубном загородившей половину черного сентябрьского неба. Отправилась в путь и квартира на пятом этаже одного из домов, сидевший за письменным столом мужчина почти физически ощутил невесомость. Нахмурившись, он торопливо перевел тревожно блеснувшие темно-карие глаза на абажюр сбоку, распустившийся тюльпаном, грузное тело вдавило недовольно скрипнувший стул в паркет. Но розовый свет вернул в действительность, плавающие перед носом разноцветные круги стали лопаться мыльными пузырями. Наконец, последний из них вспыхнул радугой и пропал, растворился в воздухе. Мужчина запустил обе руки в крупные кольца седых волос и откинулся назад, задумчивый взгляд заскользил по комнате, ни на чем не останавливаясь. Со стены с тонким звоном скатилось десять золотых монет, каждая из них, сделав круг по полу, затихла у порога двери, ведущей в соседнюю комнату. Потолок шелушился приглушенной музыкой, за стеной пыталась пробиться сквозь розовые финские обои посудная грызня. Мужчина посмотрел на в беспорядке лежавшие перед ним бумаги, между бровями появилась недовольная складка. Множество связаных плюсами и минусами больших и малых цифр хотели соединить или разъединить свои судьбы, но ни одна из них не желала оставаться в одиночестве. Каждая стремилась к знаменателю, пыталась устроиться повыгоднее, и… растеряв многое, что успела накопить, оставалась в одиночестве. Или растворялась в более сильном партнере, потому что после знака равенства не было ни плюсов, ни минусов. Были или одиночества, или покорность судьбе редко ноль, знак абсолютного равенства. А может, знак абсолютного равнодушия…
Мужчина поднялся и резким движением отодвинув деловые бумаги к середине стола, заходил по комнате взад-вперед. Потрескивали скрытые лаком бруски паркета, по стенам и потолку гонялись друг за другом размытые тени, негромко ляскало стекло в одном из книжных шкафов. В раскрытую створку окна глухой угрозой врывался давно притупившийся в сознании шум большого города. В ноздри пытался пролезть убитый угарной вонью отработанного бензина сырой сквозняк пока не близкого дождя, но близкой уже осени. Осень. О-осе-ень… В груди шевельнулось чувство беспокойства, мужчина подошел к окну, втянул носом воздух и вдруг понял, что лето кончилось, что в теплых пока воздушных волнах уже плавают первые льдины, от которых несет холодом. Скоро между ними запузырится крутая шуга, потом мороз примется ковать гладкий ледяной панцирь, звонким пластом тот укроет остывающую землю на долгие месяцы. Чтобы пласт не ржавел, зима станет начищать его шершавыми метелями, небо опустится на крыши домов, обдерет их жестокими снежными валами, день померкнет и все утонет в демонической круговерти. На душе стало пасмурно, нестойко. Мужчина закрыл створку, потрогал батарею отопления, она была холодной. За спиной огрызнулась на бесцеремонное с ней обращение дверь, на пороге стояла по прежнему поджарая розовощекая кареглазая собака. Продуманно скошенные вниз полы домашнего халата оставляли незакрытой полоску смуглого тела, но гладкая кожа на украшенной ниткой настоящего жемчуга шее начала увядать. И волосы не вскипали мощными валами, хотя гребни были еще высоки.
- Ты ужинать думаешь?
Мужчина еще раз прошелся отсутствующим взглядом по высокой фигуре, на долю секунды задержался на проступающих сквозь наведенный в дневное безделье макияж усталых морщинах под нижними веками, пока не слишком заметных, на успевшей затвердеть злой черточке возле верхней губы. Совсем недавно собака была верным другом. Сколько же лет прошло с тех пор, пять, десять? Девятнадцать!?. Сегодня у дочери… Но первоначальная мысль была о другом, о кареглазой собаке, о-о, как она бегала, как ловила каждое слово, высказанную мысль, как преданно заглядывала в глаза. Тогда он быстро поднимался по затерянной в облаках иерархической лестнице, иногда удавалось перепрыгнуть сразу несколько крутых ступеней. Она и сейчас преданная... больше нажитому добру, четырехкомнатной квартире, чем ему, своему хозяину. А может, с самого начала преследовала цель помогать накапливать, затем охранять накопленное. Он всю жизнь сравнивал ее с собакой, до сих пор не зная, почему именно данное сравнение пришло в голову, часто, даже при знакомых, называя ее так вслух. При этом углы губ провисали под тяжестью добродушной улыбки. Теперь добродушия нет, нет и привычного чувства тепла, но нет и чувства холода…
Кончики пальцев взялись иголками от неожиданного определения переставшего беспокоить сотни лет назад собственного состояния. Оно вместилось в одно слово: Пус-то-та-а…
- Почему ты молчишь? У тебя бледный вид.
Вот и голос показался чужим, протяни руку и вместо дружеского плеча пус-то-та, хотя, причину необходимо искать в ином месте. Но сначала надо догнать стремительно убегающие остатки тепла. Откуда отбившаяся от табуна эта глупая мысль, заставившая сжаться сердце в комок? Откуда она, когда здесь совсем другое?..
- Я устал.
Мужчина смахнул рукавом рубашки напряжение на лице и улыбнулся одними глазами. Собака машинально пошарила рукой в кармане халата, переступила с ноги на ногу, перед нею задрожала прозрачная вуаль озабоченности. Он ухватился за эту, едва различимую тончайшую паутину, как утопающий хватается за соломинку, если она озабочена, значит, о равнодушии не может быть речи. Озабоченность – это чувство, а чувства не обманывают плоть, будь она заключена в звериную шкуру, будь беззащитной, человеческой. Только Разум может лгать, потому что умеет рождать множество противоречивых мыслей, создавать образы. Фантазировать. Только он имеет на это право, пользуется им неограниченно, от жизни до смерти, потому что и Жизнь, и Смерть в его руках.
- Я все-таки принесу тебе лекарство.
Мужчина прислонился к стене, грубый ком ободрал горло. Конечно, причина в другом, как он не догадался сразу? Собака решила, что он выдохся, не достигнув намеченной обоими цели, а может, мечтала о ней одна, а он, уверенный в своих силах, только снисходительно усмехался? Как далеко это было. На дне укрытой седым туманом пропасти жарко горит совместно разведенный костер, оттуда должно исходить тепло, потому что теплые потоки поднимаются вверх. Их нет, не видно и пламени, даже искры не долетают до затерявшейся в облаках тропинки, вьющейся по краю пропасти. Но силы еще есть, неужели она не понимает, что он может идти вперед? Неважно, какой толщины над головой слой облаков, неважно, что широкая когда-то лестница превратилась в узкую горную тропинку, он обязательно достремится до вершины и увидит свой след.
- Выпей.
Мужчина протянул руку, благодарная улыбка оплавила концы затвердевших линий, мышцы шеи расслабились. Лицо собаки было по прежнему укрыто вуалью озабоченности, незримые складки тончайшей паутины отблескивали серебром, делали глаза, нос, щеки немного холодными, чуть отчужденными. Эту мелочь можно отнести к утратившейся с годами эмоциональности, к постепенному увяданию красок, зато, мочки ушей притягивали взгляд розовой, как много лет назад, доверчивостью, зато по прежнему были трепетны тонкие крылья носа.
- Что-то дочь запаздывает. Все давно готово, а ее…
Лекарство в недонесенной до рта мензурке вскипело мелкой рябью, сердце мужчины гулко оборвалось вниз. Таяла на глазах, растворялась бесследно вуаль, обнажая матово блестевшее, без единой живой тени, восковое лицо…
Часовая стрелка добралась до середины долгого пути между двумя черными цифрами, минутная столкнула на обочину ненужную ей золотую монетку. Собака превратилась в невидимое облако, пролившееся тонким запахом духов. Но это была уже не собака, а восковая кукла, равнодушно выхватившая из рук мензурку с невыпитым лекарством. Это она за дверью мелко постукивала по полу длинными конечностями, так и не заметив в нем резкой перемены, и пока душа сжималась от холода, поблескивала восковыми глазами мимо. Мужчина потянулся к щеке, но почему рука скрипит и почему такая гладкая холодная кожа?.. Из-за двери раздалась сорочья трескотня, только теперь вместо быстрых чеканных слов из гортани сороки вылетала твердая шелуха. Мужчина с трудом расшифровал услышанное, длиннохвостая прогоняла развалившегося в кресле кота. А может, это от того, что в ушных раковинах застряли вязкие пробки, сорока не могла изменить голос так быстро. Впрочем, она уже не сорока, она… Как холодно, пальцы на ногах примерзли друг к другу, какой холодный латунный паркет и какой он звонкий. Сто лет назад со стены на него просыпались десять золотых монет, через пятьдесят лет скатилась еще одна, пройдет несколько десятков лет, и по латуни должны запрыгать одиннадцать золотых кружков. Разве одиннадцать?… Да, новый десяток начинается именно с этой цифры: ти-нь-нь-нь... ти-нь-нь-нь... целая вечность. А если всего один миг? Но кто его так растянул?… По окну струились потоки желтого света, Луна заняла половину присыпаного кусочками льда черного неба. Мужчина пошевелил гладкими пальцами, там, среди ощетинившегося синими иглами крошева неприкаянно кувыркалась мертвая, когда-то такая теплая, обледеневшая кареглазая звезда. Растворился в вечности и ослепительный хвост космического скитальца "шакуна вимана"...
Призрачно. Нестойко. Хо-д-д-длод-но. Пусто в черепе, пусто возле сердца, ни каменных глыб, ни скальных обломков, ни пирамиды Хепса, ни огрызков Вавилонской башни. Пус-то-та-а… Он с трудом сдернул с места плотную штору, рука упала вдоль бедра надломленным суком. Кособочились набитые бесполезными книгами шкафы, белела небрежно наброшенная на одинокое пристанище простыня, возле рабочего стола корячился утративший благородную осанку стул. Комната утонула в розовом. О чем-то этот цвет напоминал, говорили и пляшущие по стенам, по потолку злобные тени, пытался привлечь внимание кусок грубого холста, прибитый над ночным одиночеством. Откуда он здесь? Или его уже нет?.. По гулкой груди вместо души перекатывался кусок грязного льда. Из глубины космоса прилетел мелодичный зевок разбуженного кем-то электрического звонка, мужчина попытался оторваться от стены, но усилие ни к чему не привело. Коротко встряхнулись присыпанные снегом волосы, за дверью послышался мягкий перестук – кукла торопилась в прихожую. Кто может придти сюда, в стылую бесконечность Времени и Пространства? Кому понадобилось заглянуть в затерянную на краю Вселенной неживую обитель с двумя равнодушными друг к другу подобиями восковых фигур из разворованного музея мадам Тюссо? Неужели существует связь с давно забытым земным теплом? Столько эпох осталось позади, заполненных терзавшими Разум никчемными желаниями! Как он мог пройти великое расстояние до их обители по утонувшим в звездной пыли, бесконечным дорогам Вселенной?..
Мозг устал задавать вопросы самому себе, потому что на них не было ответа, но они сумели раздуть крохотный уголек не успевшей дотлеть надежды – единственного, что осталось живого из чувств во всем теле. Мужчина напрягся, оторвался от стены, и, оставив кусок плеча, протащился к дивану, хрустнули сломанные непослушной тяжестью пружины, жалобно застонала высокая спинка. Все стихло, только из прихожей продолжала доноситься сорочья трескотня. Может, это приглушенное временем тарахтение мопеда, на котором гонял в детстве, и который кучей лома ржавел в сарае за многие световые годы отсюда? Как далеко это было, Господи, как далеко! Это было там, на обласканной солнцем Земле, среди не знающих гильотин садов, среди неистоптанных чужой ногой лугов, среди невысоких, живших одним племенем, добрых домов с короткими, измазанными сажей, кирпичными трубами над заломленными набок крышами. Зимой маленькие карлики курили дрова, запасы которых громоздились под нестойкими навесами, они притопывали валенками, прихлопывали рукавицами, выпуская из-под овечьих полушубков густые клубы пара, смеялись крепкозубым, задорным и краснощеким смехом. Летом, развалившись на берегу озорной речушки, щурились на солнце удивленными, лукавыми, радостно растерянными, подслеповатыми, другими, открытыми настеж чистыми окнами. Там, на теплой планете Земля, была Жизнь, на другом конце земного шара, до которого он добирался на мопеде, жило тоненькое ситцевое деревце с первым люблю. Любовь. Люббила… Какое тугое, емкое слово, оно похоже на грудь перешагнувшей порог совершеннолетия девушки. Перешагнувшей порог… Неясный голубой образ… Далекая многоэтажная стена огней, под которой умирает убитый скоростью человеческий крик. Обломок женского голоса, осколок мужского проклятья… Чей обломок, чьи осколки?… Почему все утонуло в розовом свете, в этом цвете растворенной в воде крови! Вода – Жизнь, но вода и ничто, просто вода. А кровь – Жизнь, но кровь…
- Папа, ты что, не слышишь? Все уже готово.
Мужчина с трудом развернул глазные яблоки в сторону двери, розовая разлетайка, свободно болтавшаяся над розовыми бананами, остановилась посреди комнаты, из широкого воротника поднималась длинная, укрытая светлыми кольцами волос, загорелая шея. Красные губы, искривленные радостной улыбкой, обнажили ровную поверхность полированной кости, по детски округлый подбородок, розовые щеки и… Мужчина медленно опустил набитые песком тяжелые веки. Сон… Со-о-н-н… Посреди комнаты стояло переодетое ситцевое деревце, оно сделало еще шаг, протянуло ветвь к обломку плеча. От укрывших рану листочков исходило живое тепло, рана быстро заживала, по жилам тягуче заструилась кровь. Это уже не сон, хрупкое создание было наполнено земным теплом, излучало земной свет, оно пришло оттуда, с оставленной много тысяч лет назад планеты Земля. Из памяти. Как ему удалось перешагнуть порог Времени?…
- Папа, что с тобой, ты не заболел? Мама…
Мириады омертвевших клеток уцепились за брошенный из прошлого спасательный круг, мужчина почувствовал, что примерзшая к телу рубашка становится мокрой. Неприкаянно болтавшийся по груди комок грязного льда растаял, превратился в облако горячего пара, оно начало распирать изнутри стены грудной клетки. Ребра с треском расправлялись, душа занимала привычное место, он почти физически ощутил, какая она грязная. Хрупкое создание вернуло вместе с земным теплом Совесть, забытую на одном из привалов на дороге Жизни, она напомнила о себе резкими выстрелами в оживающее сердце. Толпа мешавших карьере сослуживцев с укоризненным выражением на лицах обходила плачущего над растоптанной девичьей честью маленького кареглазого мальчика. Откуда он, кто этот мальчик, почему плачет? Неужели это его?…
Огромные голубые глаза когда-то путавшегося под ногами существа просили о любви, вымаливали ее как подаяние. Разве сейчас они не просят о том же? Каким радостным и в то же время пустым был взгляд.
- Я дала лекарство, он не стал его пить.
Она была в соседней комнате, эта восковая кукла. Почему она вызывает неприязнь, кто превратил ее, миг назад животрепещущую, в манекен, отбросил такую близкую на великое без меры рав-но-ду-шие? Пальцы потянулись к воротничку, он оказался расстегнутым, кончики их снова взялись иголками. Тогда мужчина откинул голову назад и распахнул глаза. Комната была затоплена розовым светом, через края абажюра продолжали выплескиваться розовые волны, тяжелые шторы сдвинулись с места и в окно с ногами влезла Луна. Чуть сбоку розовела неясная фигурка, мужчина облизал губы и с пристальным вниманием вгляделся в нее. Она переступила с ноги на ногу, отошла немного в сторону, голова оказалась в самом центре лунного бубна. Желтые потоки света образовали призрачный нимб, светлые волосы укрыли плечи, перекинулись на грудь на губах продолжала играть радостная, немного удивленная улыбка, капризный голос расколол пополам жемчужно-белую кость:
- Папа, ну хватит. Пойдем в зал.
Ресницы, опутавшие лицо ажурной вуалью, нетерпеливо приподнялись, и вдруг над головой, над плечами, вспыхнуло голубое сияние. Фигурка растворилась в нем, закачалась трепетным облачком дыма. Мужчина потянулся к плавающему в розовом образу и выбросил руки вперед:
- Я люблю тебя. Я…
Смех осыпал его с ног до головы серебряным дождем, по стенам, по потолку заметались призрачные тени, они корчились в приступах злорадного хохота. Дико заржала дверь, слетевшая с петель.
- Ты... ты любишь меня!? Папа, это прекрасный подарок ко дню моего рождения. Но ты с ума сошел...
На пороге мелко вздрагивала восковая кукла, ни одна черточка не оживила матово блестевшего лица. Оно по прежнему отражало плоть без души.
- Ты не замечал дочь всю жизнь, ты забыл про нее, как только она родилась. Мне пришлось отдать все соки, чтобы из крохотного комочка она превратилась в голубоглазое торжество юности. Разве дочь похожа на тебя?
Мужчина стряхнул с себя оцепенение, вскочил на ноги и потянулся руками к образу, долгожданное чувство любви затопило его до подбородка, налило мускулы силой. Но он таял под пальцами, растворялся дымом над аналоем. Тогда он повернулся к кукле:
- Но и на тебя, на кареглазую собаку… не-ет, на восковую куклу, она не была похожей. Ты увела ее от меня, ты увела и меня от нее, ты… манекен, пус-то-та-а…а я дышу, дрожу от волнения. Я люблю.
Кукла равнодушно махнула рукой и застучала конечностями в глубь другой комнаты, оттуда донесся вежливый молодой голос, прерываемый сухим стуком каблуков. Мужчина лихорадочно забегал глазами по комнате, голубой образ покачивался на прежнем месте, Луна уже не окатывала его с ног до головы желтым светом, она улетела в пространство. Новая волна любви заполнила тело, просочилась сквозь кожу, он увидел журчащий вокруг шеи золотой ручей, светлые локоны обвивали грудь, все тонуло в призрачно мерцающем мареве. Он сделал шаг.., и снова поймал руками воздух:
- Я люблю тебя, я…
С розового лица медленно слетела радость, на ресницы присела легкая озабоченность, они от прикосновения опустились вниз. Лунный бубен за окном зацепился за вершину горы и раскололся надвое, одна половина скатилась по крутому склону, застряла в кроне пирамидального тополя, на вторую, упавшую на камни, набросилась туча мышей. Когда последняя ярко-желтая крошка была проглочена, все утонуло в розовом свете. Рука мужчины нащупала плечо девушки, оно не было податливым, не было и доверчивым. Но оно было теплым.
- Я люблю тебя.
Фигурка не растворилась, не превратилась в струйку дыма, голубого образа больше не существовало. Перед мужчиной стояла дочь.
- Я знаю, папа. Но я пришла не одна…
С абажюра на пол осыпались розовые лепестки, скоро от цветка остался металлический стержень. Разве смысл жизни в нем? Или в боли в груди! Какая она сладкая, и какая мучительная, похожая на...
- Прости меня, дочка!