Советская власть держалась в городе, наверное, лет семь, а у деда Антона так и не было о ней толкового представления. Он, как и до революции, сажал и солил капусту; зимой резал ложки и торговал - то тем, то другим - на сельских базарах. Бывало, ездил и в Нижний – если собирался с силами. Да и всей Слободке, прилепившейся когда-то к небольшому уездному городку, Советская власть показываться будто бы и не собиралась. Жили здесь бедно и смирно, и кто там правит-направляет, не интересовались. Ведь и при царе о Слободке помнили, кажется, только Бог да уездный статистик.
Впрочем, был как-то от Городского, что ли, Совета агитатор. Собирали сход, и Антон, в кои-то веки, ходил на него. Хотели Слободские мужики доказать агитатору свою темноту, - да не вышло, - и стали с ним соглашаться. Агитатор уехал, и жизнь потекла по-прежнему.
И вот, наверное, в мае того года, - а уж в какой день, теперь не узнаешь, - вышел дед Антон перед сном на крыльцо. Свернул «козью ножку», – табачок у него свой был, – закурил и сел на ступеньках.
Ночь хорошая была, душистая. Смотрел он на свою родную Слободу, тонувшую в майской черноте – на церковь, на избы, на огороды, смотрел и радовался, как все тихо и спокойно, радовался, что самосад во рту пощипывает, что воздух от пыльцы сладкий, что за церковной оградой соловьи трели выводят.
«Хорошо же дожить старику до такой ночи!» – думал он.
Тут на краю Слободы показались три белых пятна – милиционеры, патруль. Все так же покуривая, Антон провожал их взглядом – куда, мол, идут.
А они шли в его сторону.
- Здорово, ребята! - Сказал он, когда те проходили мимо его калитки.
- Здорово, деда! – Ответил ближний к нему милиционер, - молодой разбитной парень, которого Антон видел в городе и раньше, до революции.
- Вы далёко ли?
- Да по службе.
- Спокойно у вас, не озоруют? – Спросил деда другой милиционер, который сразу показался Антону строгим, сосредоточенным.
- По праздникам - балуют… А так-то – тихо у нас.
- Революционный держите шаг, неугомонный не дремлет враг! – Неожиданно продекламировал «строгий» и сделал это так серьезно, что Антон чуть не засмеялся, – так это было нелепо на их улочке, в их маленьком городке, в такую ночь…
«Вот так так... Вот так так… - Подумал Антон, когда милиционеры ушли. – Суровые мужчины…» И стало ему от этих мужчин как-то не по себе. Стал он припоминать, в чем он мог бы быть виноват перед властью, - и не вспомнил ничего. В долг не брал, не убивал, не воровал, человек - как все… Сыновей испанка унесла, – и победокурить не успели, – откуда ей быть, вине?
Вот если только пистолет… Ну и что, пистолет – при царе лежал – не мешал, и спросу не было… Да и лет уже пятнадцать его не видел… На чердак, что ли, забросил…
Да Бог с ним, с пистолетом – про него уже и не помнит никто… Обойдется…
Табак закончился. Антон притушил цигарку, откинул в шиповник и пошел спать. А наутро забыл и про милиционеров, и про пистолет.
Неделя прошла или больше, – и снова вспомнил Антон про оружие. И что-то растревожило его, – а ну как обыск! Слыхал он, обыскивают теперь…
Пошарил дед по углам, на чердак слазил, – нету. Сел на лавку и стал в окошко глядеть, баушку свою из гостей ждать, – та ушла куда-то покалякать. Только ступила она за порог, дед сразу:
- Марья, куда я левОрьвер-то запропастил, не помнишь?
Баушка посмотрела на него – не засердится ли? – и сказала:
- Да им с Пасхи ребятишки играют.
- Ребятишки играют?
- Ну, нашли где-то, не спросились, - а я видала – подумала – ничего, патронов в ём нету…
Антон рассердился было на свою глупую (так он думал потом весь день) жену, но только погладил бороду. Значит, знают уже все, что у него револьвер, - и ничего страшного не происходит.
И сказал, как обычно:
- Ох ты, матушка-деревня!
А Марья, как обычно, ответила:
- Сам-то ты… батюшка-город!
- Хоть бы потеряли его, что ли, - буркнул Антон. – Вот вечером спрошу!
Но вечером спросить не получилось. Внуки, не заходя домой, ушли «на острова» поливать капустное поле, а потом – купаться на Волгу. Там они засиделись с другими ребятишками, жгли костер, - и вернулись за полночь.
Только наутро, изловив своих пострелят, Антон вызнал, что пистолет они променяли Ваньке-цыгану на бабки, а бабки те проиграли. Прихватив старшего, Алешку, Антон пошел к Ванькиному деду, старому приписному цыгану Ивану, на самый край Слободы - к оврагу.
Иван, по старости и болезни, отошел от цыганских дел, но все ему казалось, что ненадолго. Он жил в небольшой крепкой избе со своей младшей дочерью Тамарой, юной теткой маленького Ваньки.
Тамара и встретила Антона с Лешкой в сенях и проводила в дом, на кухню.
Иван сидел за печкой, за небольшим кухонным столом. Он давно уже налил себе чаю из огромного позолоченного самовара, но так и не притронулся к блюдцу. Цыган задумчиво глядел в окно и дымил цигаркой, вставленной в янтарный мундштук. Табак был знатный, не местный, откуда-то с южных губерний. Иван медленно развернулся к вошедшим, и, прищурившись, вопросительно просмотрел сначала на Антона, а потом на Лешку.
А тот застыл столбом и смотрел на цыгана, разинув рот. По дороге дед награждал внука подзатыльниками и обещал, что он, Лешка, будет уговаривать цыган отдать пистолет. А старый Иван был так необычен, и, казалось, грозен, что даже пожелать ему «доброго здоровья» было страшно. И, потом, ведь это - ЦЫГАН… Лешка пугался попеременно то его нестерпимо яркой малиновой косоворотки, то золотого зуба, то невероятного, огромного нательного креста, приподнимавшего плотный сатин рубахи. Да и Антон затоптался, не зная, с чего начать.
Заметив в горнице, в красном углу, небольшой иконостас, он толкнул туда Лешку, вошел сам, и они перекрестились и поклонились иконам. Наконец, вернувшись в кухню, Антон сказал:
- ЗдорОво живешь, Иван!
- Понемногу живем, кой-как, да понемногу… - Ответил тот и прикрикнул Тамаре:
- Тамара, самовар!
- Нет-нет… Спаси Бог! – Сказал Антон и сел на лавку напротив Ивана. – Мы покалякать только…
Он увидел за спиной Ивана огромную фотографию с оравой смуглого и курчавого люда. Иван тоже обернулся и посмотрел на нее.
- Табор. – Хрипло и нараспев произнес он и посмотрел на Антона.
Тот покивал головой – мол, понимаю…
- Это делал фотограф из Нижнего, когда мы уезжали с ярмарки… Они сейчас кочуют, оставили мне на память. Ты говори, Антон, зачем пришел…
- Тут ведь какое дело… - Антон покашлял в кулак – кхе-кхе – соображая, как бы это умолчать о Советской Власти и о своем незнании новых законов, - оружие – дело серьезное… В шестом, что ли, году купил я пистолет… этот… левОрьвер…
- Револьвер, - поправил цыган.
- Вот-вот. Не потому купил, что боязно было или, там, нужно, а потому что возможность была…
Тут Антон понял, что очень уж издалека начал. Пока он думал, как бы все это правильно объяснить, Иван сквозь дым от своей цигарки сощурился на потупившегося Лешку, и вдруг крикнул:
- Ваня! Ваня!
Над их головами раздался шорох, потом в сенях заскрипела лестница и через мгновение в дверях показался заспанный, с соломой в волосах, Ваня. Они бойко перекинулись с дедом парой фраз по-цыгански, потом Ваня вышел, и было слышно, как он снова полез на чердак.
- Сейчас он принесет…
Все замолчали. За окном не вовремя кукарекнул петух, оборвав свою песню на полслоге. Антон улыбнулся и, прислушиваясь к Ваниным шагам на чердаке, подумал: «Вот ведь черти кудрявые… На сажень под нами видят…»
Наконец Ваня принес револьвер и передал его деду. Тот, пыхнув пару раз дымом, деловито осмотрел его, покрутил барабан, взвел курок, щелкнул вхолостую, и, взяв за ствол, передал Антону:
- На, намучаешься теперь с ним.
Антон вздохнул и завернул револьвер в припасенную заранее холстину.
- Спаси тебя Бог, Иван.
- Говорю, намучаешься теперь с ним. – Сказал цыган и со своим обычным прищуром посмотрел на Антона.
- Ну… Как-нибудь… Спаси Бог…
Лето пролетело незаметно, в трудах, а к осени Антон уже знал, как избавиться от револьвера. «Уж запрячу, так запрячу, - думал Антон, - ни один этот не докопается». И крестился, хоть и говорил «этот» вместо «черт», – как и должно говорить.
Он намеревался в этом году поднять у бани просевшие углы и закопать под одним из них проклятущую железяку.
И вот в конце сентября, когда картошка была уже выкопана, помыта и сложена в подполе в бурты, а капустой заниматься было еще рано, Антон выменял ведро крашеного луком самогону и велел Марье сварить большой чугун щей да два чугуна картошки в мундирах. К этому он намеревался прибавить фунта три сала из запасов, кадку летошних огурцов, да кадку прошлогодней капусты четвертями. Посчитав, что этого, пожалуй, достаточно, он отправился по соседям созывать «помочь».
Отказа не было. «Помогали» дня три, и даже уж не помнили, как договорились Антонову баню править. Однако, протрезвев, справили дело: подняли угол; вырыли под ним яму; Антон улучил минутку и спрятал в ней револьвер. Потом уложили на дно валун, врыли столбушку и опустили на нее сруб.
«Уж запрятал, так запрятал… - Повторил тогда про себя Антон. – Ни один этот не докопается…»
До Покрова, кажется, было еще далеко.
Зима в том году началась бесснежно, и на Николу снег только начал похрустывать. Еще в ноябре земля стала твердой, в камень. И дни, и ночи стояли ясные, бодрые. По утрам, до света растворял Антон сени, втягивал свежий колючий воздух, - и становилось легко; он наполнялся желанием сотворить необычное, - искупаться на Крещенье в Иордани на старости лет или отправиться торговать на какой-нибудь дальний базар – хоть в Василево - или уж совсем – в другую губернию. Дед улыбался этим мыслям и бежал в дровяник за поленьями. До Крещенья было далеко; а на базар, пожалуй, он съездит, хоть и неспокойно на дорогах, – но уж после холодов.
И вот вышел он раз утром на крыльцо, - и аж присел: откуда-то из-за церковной ограды раздался громкий, как выстрел, шлепок, с металлическим призвуком, со всхлипом; такой, что дрогнула балясина под рукой. Что-то было в этом звуке болезненное, родное, тревожившее сердце, - и Антон, как был, не застегнувшись, с шапкой в руке, побежал на него в утреннюю полутьму.
Скоро у церкви была почти вся Слобода. Люди, упершись в строй вооруженных милиционеров, оторопело смотрели за их спины, на сброшенный со звонницы благовест. У благовеста склонился «серьезный» милиционер, которого Антон видел весной у своего дома, - он читал надписи на колоколе.
- Да что ж вы делаете… - выдавил кто-то в толпе.
«Серьезный» вышел из-за шеренги и стал заботливо отодвигать толпу:
- Не волнуйтесь, товарищи! Не волнуйтесь! Отодвиньтесь, чтобы не пострадать. Сейчас мы сбросим более мелкие колокола…
- Более мелкие… - Эхом отозвалась толпа.
Вдруг все разом стали креститься, и заплакали женщины. Антон растерянно смотрел на кланяющихся церкви людей и не знал, что делать…
Тем временем милиционер достал из бокового кармана своей кожанки бумагу и громко зачитал ее:
- Постановление городской комиссии по борьбе с суевериями и религиозными предрассудками. Утверждено на заседании Городского Исполнительного Комитета Совета Рабочих и Крестьянских Депутатов… В связи с жалобами трудящихся, что громкий звук колоколов мешает им отдыхать в темное время суток и отвлекает от работы в светлое время суток, постановить: колокола с церкви П-ыя Б-цы снять и использовать их для производительных нужд населения…
Под эти слова за его спиной полетели на землю подзвонки и зазвонки: «Сокол первый», «Сокол второй», «Казенный», «Пурех», другие…
Люди бросились к ним, но снова натолкнулись на милиционеров и отпрянули. Не только Антон, - никто не знал, что делать. Уйти просто так было нельзя и отстоять колокола было невозможно.
- А ведь тут который-то колокол… Князь Пожарский в церькву вклад делал… - Вспомнил кто-то.
- Князь – эксплуататор трудового народа, - прозвучало в ответ. – А ценные с исторической точки зрения колокола будут переданы в музей.
- Да что б ты понимал! Ирод! Антихрист! – Кричали в толпе и потрясали кулаками.
Антон стоял прямо в середине толпы и смотрел на церковь. Раньше не больно-то и ходил в нее народ, – не так, как полагается. И тем, конечно, грешны. Но церковь-то была родная, не один век с ней прожили.
Не отстоять колоколов, не отстоять…
Светало, - и первый солнечный луч прорезал морозный воздух и вызолотил вершинку креста; на дворе же по-прежнему было темновато. Старик закрыл глаза. Он не любил никаких сборищ. Потому что пропадает на них человек. Происходит что-то ужасное, – и никто не знает что делать, - а потом – как пожар, - крик, гам – и никакого толку. Если только побьют кого…
- Не в церкви Бог, а в людях, - раздался вдруг голос Аверьяна-Книжника, одного из любителей чтения в Слободке.
- Не в церкви Бог, а в людях, - стали повторять люди, - не в церкви Бог, а в людях.
- Товарищи! Бога – нет! – Провозгласил серьезный милиционер и добродушно, как на маленьких детей, посмотрел на слободчан. – Религия – опиум для народа! Мы освободим вас от религиозного рабства, научим свободно трудиться…
Но разговаривал он больше сам с собой, потому что все стали расходиться, обсуждая между собой: «не в церкви Бог, а в людях…»
- А ты, дед, что стоишь? – спросил у Антона какой-то милиционер из шеренги.
- Да я это… - Антон опустил глаза и увидел в руке не надетую до сих пор шапку. – Как все.
Он нахлобучил ее на голову и пошел домой.
Лом не брал замерзшую землю. Он звенел, отдавал в руку, напоминая при каждом ударе о звуке, раздавшемся в то утро, о звуке, отозвавшемся в руках и в сердце. И страх подгонял Антона. Ему казалось, что и к нему могут вот также прийти, выкинуть его из дома и объяснить все это умными словами, и внутри что-то треснет, оборвется, а вокруг будут стоять, смотреть, креститься и потрясать кулаками – и все это будет бесполезно…
А тут и слухи всякие ходить стали…
Развязаться с Советской властью… Один грех перед ней – револьвер; отдать его, - и можно жить спокойно, и внукам никто ничего не припомнит…
Заледеневшая глина почти не поддавалась; в день старик отковыривал вершок-два в глубину и очень, очень медленно приближался к револьверу.
Через неделю он добрался до валуна под столбом, вывернул его и понял - спутал углы. Прислонился к раскуроченной бане, и было ему и обидно, и страшно, и стыдно за свой страх…
На другой день стал долбить под другим углом. А через три дня прихватило спину, и пришлось кликнуть соседа, Игната. Тот сходу предложил проливать землю кипятком, - и к ночи они управились.
Он долго собирался снести откопанный револьвер в милицию; назначал себе то один срок, то другой. А, бывало, думал и вовсе не ходить…
Но вот, пожалуй, уже к февралю, морозы поотпустили, и в первый раз закапало с крыш… Антон проснулся в какой-то из дней оттепели и почувствовал себя бодро. Спина не болела, да и страх перед милицией куда-то подевался. Он собрался, положил револьвер в котомку и вышел на улицу. Украдкой взглянув на церковь, он свернул налево, в «городскую» сторону и, спрашивая зачем-то у каждого встречного дорогу, направился в милицию.
Милиция тогда располагалась в бывшем земском училище, двухэтажном, крашенном под «белый камень» аккуратном зданьице. Антон пришел рановато, и его встретил только заспанный дежурный. Тот смог добиться от старика только что ему «нужно к начальнику», и скоро оставил его в покое.
Однако раньше начальников пришел «здешний» веселый милиционер – из того патруля, который он видел в мае. Увидев знакомое лицо, Антон вышел к нему навстречу и ухватил за рукав.
- Здорово, папаша! Тебе чего? – спросил тот.
- Хочу оружие сдать, - выпалил Антон, - как оно делается-то? К кому тут надо?
- Да как делается… С собой?
Антон показал ему котомку.
- Так давай-ка его сюда!
- Погоди! – Сказал Антон. – А бумагу?
- Бумагу?.. – Ухмыльнулся земляк. – С печатью?
Антон кивнул.
- Будет и бумага…
Антон отдал ему револьвер. Тот развернул тряпицу, осмотрел оружие и попытался взвести курок. А потом покрутить барабан.
- Знаешь что, папаша, - сказал парень, - гони-ка рублей, что ли, двадцать, - и будет тебе бумага.
- За что двадцать-то? – Удивился и возмутился Антон.
- За хранение оружия в ненадлежащем состоянии. Он вон соржавел весь у тебя! Оружие смазывать надо!
И, увидев на лице Антона сомнение, добавил:
- Гони-гони, а то конфискую безо всякой бумаги!
Антон оторопел от милицейского напора и пролепетал:
- Дома… Деньги-то…
- Так иди домой! За деньгами!
Старик выскочил из здания «рабоче-крестьянской милиции» и поспешил домой.
«Вон оно как! Вона!» – повторял он про себя, даже не пытаясь понять, что это за «оно» и «как оно это».
На подходе к Слободке оторопь прошла, и ему стало… смешно. И Антон так рассмеялся! Так рассмеялся, что снова заныла спина, и пришлось остановиться. Просмеявшись, он пригладил растрепавшуюся от смеха бороду и зашагал домой.
Ему, было, показалось, что он понял Советскую Власть.