Видел в кино: какой-то там художник любит работать в огромной пустой и, как ни странно, довольно плоской зале, и ладно бы — заставленной другими, так сказать, гениальными твореньями, но нет, всё не так — здесь только то, над чем работает непосредственно сейчас, да и то — где-то в дальнем углу. В другом углу — кровать, надо признаться, хоть и двуспальная, но — скромная, без крутизны и наворотов; в третьем — камин, правильнее сказать, некая современная симуляция классического камина; в четвёртом — бар красного дерева, ну куда современному творцу, читайте — представителю богемы, класса самого неблагонадёжного, без героинов, пив с водками, абсентов и всех прочих кайфов сознательно расширяемого сознания?!
Унитаз у этого пространственного пионера авангардного быта на чуть ли не метровой высоты пьедестале в центре зала. Если к тому прибавить главное, что вместо трёх из положенных прямоугольнику четырёх стен в этой, с позволения сказать, комнатёнке были вполне прозрачные с идеально вымытыми стёклами окна по всей ширине и высоте, то вот и представьте себе! Честно говоря, мне кажется, такое только в кино и возможно. Или во сне. Но я-то видел в кино, точно помню, только не помню, правда, в каком.
Нена. А ещё бывает так, лежишь уже после и думаешь: а на хрена?! На хрена тебе, старому, повидавшему, пощупавшему, познавшему и пое...вшему, ещё и это-то понадобилось? Молодым, понятно, им всё кажется, что у какой-нибудь очередной необыкновенной из принцесс очки не так блестят, не так тихо хлюпает при активных телодвижениях или, вообще, поперёк... А тебе-то, старому, то есть мне, конечно, дряхлому, на какого хрена ещё и вот это? Это, то, тогда, и тогда, тогда ещё, а вот и... пошло-поехало, пошло пое... хайло раскинь на всю Ивановскую, во все Интернеты объяву кинь — всё равно, кроме огромных удушливых титек с присосками размером с тарелку НТВ, никто никогда ничего нового уже не предложит. Вот и лежишь теперь после и думаешь: сверху с ногами на плечах — раз, с ногами в руках — два. Она на спине, ты сбоку, ноги её на тебе, значит, уже три, классическим раком — четыре... Ещё Вам хочется? Себе удивляюсь: она сверху, лицом ко мне — пять; она сверху, ко мне жопом, это шесть.
Руки дрожат, это хорошо, что теперь давно уже спичками не пользуюсь, и от зажигалки-то вон еле прикурил, сигарета изо рта б вывалилась, если б не присохла к губе. Анекдот, да и только: не к нижней ведь, а к верхней — и всего лишь за какую-то секунду. Скажешь, не бывает?! Самое обидное в том, что с не любимой, а так, ради дешёвого прикола. Зачем мне эти юношеские рекорды, я ещё поутру взгляну на её походку. Вот покурю и... напишу то, что ты читаешь, если ещё читаешь, а не читаешь если — перематерился шёпотом, так, чтоб дитятко, не дай Бог, не услышало, и бросил, так и хер с тобою, мне насрать. Жаль, что я не корова и не летаю при том. Жаль, что я не слон из рекламы Аэрофлота, а то бы всех, блин, кого ненавижу и люблю, в говне бы утопил...
То в кино видел, а сам теперь же и сижу посреди зала, тоже довольно плоского, хоть и не такого обширного, как в том дурацком кино... Специально посреди стол поставил и свет на стол настольный на удлиннителе дотянул, сижу лицом к окну, оно — во всю стену. Пусть не три, так хоть одна. И только сейчас, как только написал предыдущую строку, понял, что сижу на месте унитаза. Молчу, херню про всех и про себя думаю: про ложь кругосветную, про похоть несусветную и жадность несуразную, про предательство, лжесвидетельство и воровство. Слов острых и грязных и приговоров красиво-справедливых я уже лет десять как не ищу. Хочется, конечно, да не можется уже, разумеется. А вот всё остальное — форма то есть — на первом месте, это пожалуйста. Я формалист, видишь ли. Прозописец и поэзорожец (это вместо «поэзороженик»). Или прозорожец и поэзописец?
Революционеры задолбали просто, коммунисты тоже достали, да и правые хороши: блездеть — не делать, от истощения не сдохнешь, а голова — не жопа, завяжи и... лижи. Козлы вонючие, большинство херово. Последнюю усладу отняли, теперь не всегда ту музыку могу поставить, которую захочу, мне по утрам старый советский будильник вернули, гады. Дядька с трона вам очередную скулу свернул, пора и вторую подставлять, только поправить успели, да и то — не все. Хорошего кино меня уже лишили... хорошей литературы от большинства и для большинства тоже не дождёшься... теперь уже никогда, видимо. Невидимо обстолбили сникерсами и макдональдсами, залепили сперминтами и диролами, засняли кодаками и поляроидами, зазомбировали гороскопами и «грязными политическими технологиями». Интересная аббревиатурка получилась: ГэПэТэ — гопота, почти ГэПэТэУ. Один тут, правда, про Че Гевару в грибной роще написал... Пора хоронить парня, чтобы не испортился в будущем, не прокис, облажавшись в дальнейшем. Пора двигать дальше, иначе и самому скучно станет, что там у нас на букву «а»? Нашёл, ура, так сказать. Начну уж сначала, а не как сейчас, то есть со вчера.
Звонит мне одна мудил(к)а из газеты, Неной зовут, и влажно так шепчет, с придыхом и с сиропом до едрени-сленга (фени то есть):
— Здравствуй, милый! — едва поздороваться успел, совсем даже почти и не успев сообразить, кто ж то это, как она дал(ьш)е уже лыжи клеит (мажет), без остановки (на перекур). — Ты, котик мой пу(ши)стенький, почему же это нас совсем забыл?! Не (за)ходишь, не пр(ин)осишь, лица не кажешь, чаёк с нами не пьёшь, песен не по(еб)ёшь? Сов(ести) не (име)ешь!
Так и подмывает за ус дёрнуть: «Долго сочиняла?! Все те полгода, пока не виделись?» Жаль, баба всё-таки, ус(ов)а нету, ей ба мулявинские этакие, развесистые, как клюкв(а)ица, чтобы было что на палец намотать. Даже одного, блин, нету. И на Совесть она не похожа. Иметь или не иметь?
— Представляешь, у нас мёртвый сезон. Двое в отпусках, событий никаких, материалов не хватает, ни на первую, ни в подвал. Неделю уже из пальца сосём.
— Просто надо палец сменить! — вставляю я неизвестно что незнамо куда.
— Вот и я говорю: не хочешь подработать? Сейчас всё прокатит, лишь бы место забить. Хоть роман с продолженьем пиши. А?! Принеси парочку-другую рассказиков своих, только попроще. Чтобы для народа, а мы номеров на десять растянем. Ты меня слышишь, Мишка?! Я шефа уже обкатала, он согласен, кроссворды и гороскопы в каждый номер ведь не засунешь. Ну, ты чё молчишь-то?
— Малчишь, Малчиш-Кибалчиш. — говорю я печал(ь)но (это было вчера), хот(ь) и пишу в настоящем времени. — Да не хачу я, понымаешь, чтобы в миня, э-э, рыбу заворачивали, а вот встретит(ь)са и (мнагазначител(ь)ная пауза) пагаварыть за жизнь не помешало бы. Скучаю, как соловей по... это, по этому, как его, по лету (аплодисменты). Я сейчас сторожем работаю, завтра — сутки с утра, как созреешь, так и согреешь, то есть приходи, пивка возьми по дороге, а водка и закусь — с меня, так и быть. Зависнем (малозначительная пауза), вместе палец обсосём, я тебе помогу, только не проси меня звать тебя Неной, ладно? Аня! Во сколько подойдёшь?
— Н-ну, завтра, понимаешь, мне ну очень хочется отоспаться, за всю неделю, блин. Если часам к двенадцати, не обидишься, дождёшься? Никого с тоски-то и от ожидания просто так не снимешь?! На ланч? (Бурные аплодисменты, отмеченные временным вставанием) А то ведь... (значительная пауза) я не хочу, чтобы, как тогда.
— Тогда была среда. Завтра суббота. По средам мне хочется минету, а от тебя минета нету. Сама виновата, и не фиг теперь на зеркало пенять и скандалить, коль не жена.
— А по субботам тебе ничего такого не хочется? — что-что, я слышу сожаленье, никак?! — Можем попробовать! Времена меняются.
— Да, милая, времена меняются: то разбрасываем камни, то пальцы сосём...
— Ты зациклился, прекрати это.
— Если очень захотеть, то и в субботу можно захотеть (Бурные аплодисменты, отмеченные непроизвольным вставанием). Приходи давай, я буду ждать (Пауза). Завтра. А теперь (долгая пауза) отстань.
Смертная казнь через повешенье трубки. Или приговор... к чему? К чему всё это вот — уже сегодня?! Пошло: пошло включаем задолбанную музычку из задолбанного «Профессионала» и ложимся на диван — мастурбировать. Что было. Теперь — что есть. Немецкие маринованные «Gurken»... Три вопроса, как три богатыря встают п(е)редо мной, как пред тем самым камнем преткновенным: почему же немецкие, а не русские, почему ж маринованные, а не солёные, и почему, вообще, Gurken, а не огурцы?! Водка, слава Богу, «Русская» — русская, зато пиво, глядь, «Бавария»! Я уже ненавижу немцев. Нена Вижу — это анькин псевдоним, его тоже ненавижу, как и немцев, и ещё больше, потому как очень давно и это я же его ей и придумал. Она тогда всё про подростков писала. Во сне, как это ни обидно, все одинаково себя не контролируют, как та спящая рыба не первой свежести на базарном прилавке. Неплохо писала. Шоколад швейцарский (опять немцы!), хотя наш и лучше. Объективно лучше. Солёное печеньице, колбаска и сыр — вот меня распоганило-то бюджет укоцать! А что делать: хочешь девку — умей жить, хочешь бабу — умей уметь. Или наоборот? Хрен поймёшь! Не проймёшь.
Что будет. Я разбужу её за час до прихода сменщика, буду смотреть, как она одевается. Может быть, прочту ей стихи. Нет, не те, которые написал, пока она спала — Лермонтова там какого-нибудь или Тютчева, возможно, Северянина. Давить надо либо тяжестью, либо пошлостью. Нет, теперь поцелуев уже не будет. Я обязательно скажу ей: «Спасибо, Аня, это было здорово. — как накануне сказал. — Я хочу тебя». Пообещаю в понедельник принести свежий рассказ, знаю, что не принесу, и зная, что она знает, что не принесу — ведь я не люблю, чтобы в меня рыбу заворачивали. Несколько раз нервно гляжу на часы и, когда будет половина восьмого, старательно потупив взгляд и извиняясь вполне искренне, ещё раз начну объяснять, почему... что... она поймёт, я знаю, куда деваться? Больше того, я знаю, что это надолго, ну, скажем, месяца на два. Она коснётся моей ороговевшей щеки натруженными и уже остывшими губами.
Скажет, что любит, что было просто волшебно и что очень жаль. Я не стану утверждать, что искренне, и не буду хотеть, чтобы искренне, мы стары для искренности. Не стану уточнять, жаль ли мне. Поутру все пахнут одинаково — нечищеными зубами. С грохотом, иначе никак не получается, я закрою дверь на большую задвижку. Когда она обойдёт забор, я уже буду стоять около окна и помашу ей в ответ, борясь с диким желанием показать на прощание какой-нибудь другой из обидно-оскорбительных жестов, и всё же делаю это, как только она отвернулась. Я прибрался, это такое особенное последнее утреннее развлечение до прихода сменщика.
— Доброе утро, Миша.
— Да, доброе, дядь Гриш, утро.
— Как дежурство?
— Новостей никаких, всё нормально, — пожал плечами я. — как обычно. Ничего не случилось, и слава Богу.
— Ну, тогда иди отдыхай.
— Ага, спокойного вам (просто пауза) дежурства.
Маринка будет ещё спать, и к заутрене мы с нею снова опоздаем, я тихо и осторожно, чтоб не разбудить, заберусь под согретое (для меня — хочется думать) одеяло. Прости нам, Господи, грешки наши тяжкие. Вижу.