Школа-школа
Сцена первая. Никто не удивился.
Настало время обеда и впереди еще 35 минут абсолютно свободного времени. Для тех кто помладше: можно сбегать на площадку перед школой и поиграть там в салки-догонялки или сбегать на спорт площадку и там найти себе подобное увлечение. Для среднего звена, наиболее продвинутых его представителей, был вариант сходить покурить за коричневым плитчатым обшарпанным углом в потеках мочи ближе ко входу в подвал, а потом поиздеваться над теми кто помладше, пострелять у них денег или просто надавать пинков или можно было пойти пошестерить на старших, на тех кто покруче, кто не лох, у кого есть кастет, у кого пробились реденькие усики и у кого на нашивке форменного пиджака, на раскрытой книжке написано: на одной половине книжки – «За Спартак!», на другой собственно сама эмблема этого самого Спартака - это были самые блатные, которые дружили с теми болельщиками, которые уже закончили школу. А те, значит, работали и могли пить водку и не слушались уж родителей канешна. Ну, а старшему звену ничо не оставалось, как гонять среднее звено на перерывах за сигаретами или за бутылкой пивка на троих-четверых или стрелять у них деньги или преисполненные благородства во взгляде защищать совсем мелких школьников от набыченного среднего звена пинками и подзатыльниками, а еще фофанами костяшкой успокаивать зарвавшихся середняков. Я учился уже в десятом классе, не болел за Спартака, но однако, здоровался и знался с болельщиками на уровне-здорово-пока-как дела. Поэтому, получалось, что они ко мне не докапывались особливо, я у них был более менее в авторитете, но и не знался с ними на столько, чтобы кататься на выезды или на ****еловки. Тогда я еще не курил, поэтому пошел в столовку купить булочку – по сути не прожаренный кусочек теста, пахнущего дрожжями, с небольшой плямбочкой сахара на коричневой, от запеченного желтка, верхушке, однако, чай был неплохой, разливаемый половником из огромного бака, куда для заваривания, вываливалось по три пачки «слоновьего» чая. Спустившись на первый этаж, где за поворотом и была столовка, я вошел в нее, в просторную и светлую, с большими окнами до самого потолка, и пристроился за вереницей мелких первоклашек. Очередь мелких, кучерявых и не очень, мальчиков-девочек выстроилась вдоль прилавка и поворачивала вдоль окна вправо. Повара-женщины безустали разливали чай по граненым стаканам и выдавали булочки за медную мелочь и за редкие бумажки. Все в белоснежных, легких, как снег с небольшим настом или пух одежды, женщины быстро раздавали нужные калории будущему большой и катящейся в трам-тарарам счастливой страны. Однако, очередь двигалась медленно, да и на очередь гурьба этих снующих первоклассников мало походила, толкучка постоянно перемешивалась, постоянно возникали какие-то микроконфликты, которые то вскипали, то затихали. Болельщики негласно без очереди могли подойти и взять чай, в основном оплачивали это середнячки-жополизы. Во, Тереха, влез без очереди, дав сочный звенящий подзатыльник какому-то не погодам мрачному трех-четырехкласснику. Тот огрызнулся и затих перед неоспаримым аргументом Терехи. Тереха взял чай и четыре булочки. Развернулся и пошел, кивнув мне в ответ на мой кивок, еще два чая, взял Шнырь, расплатился и верной трусцой заследил за удаляющимся Терехой. Я стоял смотрел за окно, где были видны середняки заканчивающие уборку территории, они были недовольны, это было видно по лицам, так как обед уже начался, а они должны все еще бегать с носилками и слушать еще этого урода Николай Иваныча – учителя трудов – козел, блин. Я улыбнулся подростковой злости и яркому, даже сочному, свету солнышка, бьющего в огромные окна. Окна после зимы еще не помыли и были видны следы и разводы грязи на окнах с той стороны, пыль между створок и жирные следы пальцев с этой стороны стекол. Я повернул голову обратно к раздаточной и еле увернулся от подошедшего и по лицу было видно уже еле-еле держащего в руках огромную кастрюлю школьного сторожа и одновременно мясника, старинного алкашка дядь Паши – вечно не бритый и помятый, в стареньком пиджачке и брючках. Он поставил чан рядом со мной на стол раздаточной, ну, передо мной еще стоял вполовину меньше меня ростом первоклассник.
- Иванна, вот, принес.
Затем он убрал с ручек чана руки с грязными тряпками, предохраняющими ладони от, как видно, по исходящему теплу, горячего чана. Иванна подошла. Дядь Паша, поднял алюминиевую крышку и голыми руками за волосы достал из чана человеческую голову – настоящая человеческая голова, с закрытыми глазами, с короткими, аккуратно подстриженными волосиками, чуть с проседью, чуть редковатые на лбу, с бакенбардиками, волосы были влажными от сконденсировавшегося пара; правильные черты лица, ровный нос. Гладко выбритый подбородок и щеки. Шея отсечена где-то на половину своей длины – ни следов крови, ни торчащих костей позвоночника видно не было. Голову он поставил на стол раздачи.
- Тока, Иванна, подсуши ее, а то вишь распарилась как.
Голова и вправду распарилась – она как будто бы распухла, как будто бы ее накачали насосом, но кожа выглядела естественно. Если бы к голове обратно приставили все отсутствующее тело, то я бы сказал, что носитель этой головы только что вышел из парной. На столе стоит отрубленная распаренная голова, а вокруг никакой суеты, даже никто голову не отвернул, никаких там гримас. Если бы бросили дохлую мышь, я уверен, что народ бы завизжал там или сказал:
- Фуу, бля, уберите эту херовину!
А тут ваще ничего, как будто это такое самое что ни на есть обыденное явление. Не знаю, канешна, как для кого, но... Но самое странное, что и я не проявил никаких признаков дурноты. Затем Иванна взяла голову так же за волосы, открыла дверку микроволновки и поставила ее внутрь, затем включила на режим «сушка» и стала снова разливать чай. Дошла моя очередь, я взял стакан чая, одну булочку, отошел, сел за массивный стол, который был уже весь усыпан крошками, съел все это и вышел из столовой. Пойду посмотрю чо в классе делается. Ну, взял и пошел.
Сцена вторая. Художник.
В классе была обычная беготня и крикотня – перемена же. На перемене можно немножко и пошуметь. На коричневой, с облупившейся местами краской, цветными мелками, причем, весьма искусно, был нарисован человек в разрезе. Биология же четвертым уроком. Нарисован он был с сохранением всех пропорций, с кровеносной и нервной системами, со всеми внутренними органами – я даже удивился мастерству кого-то, я и не знал, что у нас в классе кто-то так хорошо рисует. Вот только сердце почему-то было нарисовано не как нужно – мешочек, аля, бурдюк, а так как изображают сердечко влюбленные. Странно. Я прошел к своей парте, поправил тетрадки, которые уже вверх ногами лежали отчего-то, нарна уронил какой-то неряха, да так и бросил на парту как поднял – вот гад. Я отряхнул тетрадки, положил ровно. Перекинулся парой слов с Дюмой и Сашкой, рассмеялся, они тоже – а отчего же нет, если смешно. Сидели и балагурили. В класс вошла классная.
- Тихо, тихо….
Пронеслось по классу. Классная Елена Ивановна была не злая, но строгая и справедливая, ну, так мне казалось.
- Саша, подойди ко мне пожалуйста.
Я оглянулся.
- Я?
- Да, да. Подойди ко мне.
Я пробрался между парт, подошел, ожидая указаний. Елена Ивановна отвела меня чуть в сторону и заговорила чуть приглушенным голосом.
- Саша, тебе, как старосте класса задание от меня лично. Ты знаешь, канешна, что у Андрея умер папа?
- Да, я знаю..
- Так, вот нарисуй, чуть более укрупненно на доске сердце, причем так как его изображают влюбленные, понимаешь как?
- Ну, вот как на человеке нарисовано?
- Да, да. Вот нарисуй так и сердце папы Андрея и в сердце нарисуй человечка, со взглядом, нет, не со взглядом, а с сущностью, выраженной во взгляде, с сущностью плохого человека. Отрази эту сущность у него на лице и в глазах нарисуй ледяной блеск, причем, так все это нарисуй, чтобы стало ясно, что он гложет сердце и душу папы Андрея, так чтобы было видно, что папа Андрея умер из-за этого человека, из-за его злости, завистливости, из-за его ледяного блеска в глазах. Вот так нарисуй.
- Но, Елена Ивановна, я плоховато рисую. Я и на бумаге то ручкой вряд ли так смогу нарисовать. Уж не говоря о том, что на доске, да еще мелом. Елена Ивановна я вряд ли смогу так.
- Саша, я тебе дала задание и ты должен его выполнить. Тебе что-то не понятно?!
- Елена Ивановна, но я не могу так. Давайте я кого-нибудь попрошу… да вот хотя бы того же кто нарисовал этого человека в разрезе.
- Саша, ты чего-то не можешь понять что ли?! Я тебя три назад назначила старостой и ты уже начал что-то не понимать, так мне надо все это понимать? Я тебя просто могу снять сейчас прямо негласно, а на общем собрании, я уверена, меня поддержат. Ты этого добиваешься сейчас своей упрямостью?
- Нет. Нет, Елена Ивановна. Я сделаю, я нарисую, я постараюсь…очень.
- Вот и хорошо, что мы с тобой поняли друг друга, Саша.
- Да.
Сцена третья. Хочу, но не могу.
Елена Ивановна развернулась и пошла куда-то по своим делам. Я слегка ошеломленный таким заданием вышел в коридор, точнее на просторную площадку, на которую выходили двери нескольких классов.
- Саша, привет. Привет, Саш, как дела?
Ой, блин, опять эта Маринка… вот , блин, одна беда за другой, эт точно.
- Привет, Марина. Все нормально.
Передо мной стояла Маринка – толстая не по годам девятиклассница, с широкими и не уклюжими чертами лица, с коричневыми кудрявыми волосами, заплетенными в косичку на затылке и навязчивая такая - жуть. Она влюбилась в меня видно по уши и почему то решила, что я должен понять, что тоже влюблен в нее. Но, блин, это не так ни фига. Но обижать я ее не хотел. Может она была и некрасивой, но грубости не заслуживала.
- Саша, пойдем сегодня погуляем вечером, а?
- Нет, я сегодня не могу, я сегодня очень занят, извини.
- Ну, тогда давай назавтра договоримся.
- Марин, я и завтра и послезавтра и послепослезавтра тоже не могу.
- Ну, Саш, ну, почему ты не хочешь погулять со мной, а? Ты и вчера и позавчера был занят…
- Марина, если тебе так будет более понятно, то и через год я не смогу.
- Ну, Саша, прекрати шутить.
- Марина, я не шучу, я не хочу с тобой встречаться Н-И-К-О-Г-Д-А! Извини.
- Ну, как же ты не поймешь глупенький, ты мой,
И она попыталась ухватить меня за руку, я пытался увернуться, она не унималась и в итоге схватила меня за рукав пиджака.
- Как же ты не понимаешь, что мы созданы друг для друга.
- Не созданы мы друг для друга и никогда мы с тобой не будем вместе.
Я пытался освободиться от ее липких ручек. Прозвенел звонок и коридор стал молниеносно пустеть, еще через мгновение мы остались в одиночестве.
- Саш, поцелуй меня пожалуйста. Ну, всего один разик, а…
- Чего?! Не буду я тебя целовать. Отстань от меня, я тебя по-хорошему прошу.
После этого она не отстала, а вообще, схватила меня обоими руками и стала тянуться ко мне.
-Аааа, блин отвали от меня.
Я рванулся от нее, руки ее, не ожидавшие такого рывка, выпустили края пиджака и я просто побежал от. Ну, а она, ясное дело, за мной. Я бегал вокруг колон и просто по прямой. Она бегала за мной, как паровоз-подросток, вроде еще маленький, но уже пыхтит и пар пускает, тока еще: ту-ту, добавить осталось.
- Саша, ну, давай встретимся…или ты думаешь, что твоя мама будет против этого?
Она орала мне на бегу. Ну, и девка…назойливая, как банная муха. Я резко остановился, она в трех шагах от меня.
- Причем здесь моя мама! Что ты плетешь все подряд!
Я сказал, а она стояла на своем месте и смотрела в мою сторону, именно, в мою сторону, а не на меня, куда-то за мою спину, если быть точным. Я повернулся в направлении ее взгляда. Из полутемени площадки коридора выходили люди – юноши и девушки, очень красивые, все очень, просто неестественно красивые, красивые какой-то внеземной своеродной красотой. Тонкие, даже, стройные черты лица, ровные очень симметричные, светлые без изъянов лица, ровные чуть припухлые губы. Светловолосые и в меру брюнеты, все ясноглазы и еще раз очень и очень красивы. Юноши гладко выбриты, изящно подстрижены. Одетые в мягко салатовых тонов брюки и плащи. Девушки в нужную меру подкрашены, волосы ровно, даже, идеально ровно убраны в пучок за головой. Одежда так же была мякго салатовых тонов – средней длины юбки и приталенные плащи, как у юношей. Они шли ровной, уверенной, чуть раслабленной походкой. Двигались они навстречу мне, выходя из темноты по одному, но быстро. Они шли и смотрели мне в глаза, все, абсолютно все сразу. Когда первые юноши и девушки дошли до меня, то они обходили меня и расстанавливались по площадке абсолютно непринужденно, разворачиваясь в мою сторону и продолжая смотреть на меня. А люди все шли и шли и казалось, что нет им конца. В коридоре стояло уже порядка тридцати человек и они все продолжали выходить из темноты и смотреть мне в глаза. Красивые юноши и девушки. Затем вместе с просто юношами стали выходить девушки, которые везли перед собой детские ретрокаляски такого же салатового цвета. Дети были небесно, просто ангельски красивы. На площадке уже выстроилось по крайней мере пятьдесят человек, смотрящих на меня ни зло, ни строго, ни с радостью, ни с чем просто - смотрели… Из темноты стали выходить не такие идеальные девушки, они везли с собой коляски черного цвета, и сами были одеты в черные водолазки и черные юбки. Выглядели они уже как обычные девушки: гладкие, но слегка растрепанные коричневые волосы. Не толстые, но полноватые фигуры, лица обычные, каких много, и самое главное выражения лиц и выразительность глаз – простые лица, простые глаза, они были слишком простые на салатовом фоне. Они уже не смотрели на меня, а казалось были заняты какими-то своими делами и своими мыслями, а мне их внимание и не нужно то было особенно. Я рассматривал поочередно юношей и девушек в странного цвета одеждах, заглядывал им в глаза. Они не смущаясь смотрели на меня. Они просто стояли и молчали. Я тоже стоял и молчал. И вдруг я понял, что очень хочу быть с ними, с ними со всеми, с теми, кто в салатовом, очень хочу с ними просто быть или что-то делать, все что угодно, но лишь бы чувствовать их взгляд рядом с собой, на себе.
- Ты нам нравишься. Правда, ты нам нравишься всем, но ты не сможешь быть с нами вместе никогда.
Я оглянулся, не поняв, откуда исходит этот голос. Все стояли абсолютно неподвижно. Я понял, понял, этот голос звучал, точнее озвучивался у меня внутри, а говорили эти слова глаза юноши, стоящего прямо передо мной.
- Но почему? Вы мне очень нравитесь и я бы очень многое отдал бы, чтобы быть вместе с вами.
Теперь я говорил глазами ему. Он ответил.
- Нет. Ты не понимаешь, дело не в тебе, вернее не совсем в тебе. Ты изначально не такой как мы, хотя во всем остальном ты такой же. Пойми нас и не обижайся.
- Но ведь можно же хоть что-то сделать?
- Нет, извини.
- Я понимаю. Но спасибо хотя бы за то, что вы дали знать о себе, о том что вы есть.
- Извини еще раз.
Сцена четвертая. Конец.
Конец.
Сидоров А. М. 20-21 сентября 2004г.