Вы знаете, дорогой Арман, что я родилась в том климате, где женщины редко противостоят страстям. Но мне довелось почувствовать на себе власть только одной из всех страстей, воспламеняющих сердце итальянки, – власть ревности. Коварство и многие другие страсти, которым более приличествует имя порока, ни разу не запятнали душу Вашей Юлии. Любовь, это правда, подчинила меня, но есть ли на свете человек, способный ей противостоять? Даже если найдется такой, поверьте, друг мой, это странное существо, единственное в своем роде, чуждо всем природным чувствам. Его душа никогда не испытывала ни малейших волнений; сыновняя нежность, согревающая все сердца, ему незнакома; он не ведает ничего, не постигает даже своей собственной сущности. Что до меня, то я сомневаюсь в том, что такое возможно, и представляю себе, что это была бы некая усовершенствованная машина. Но что за ребячество! К чему сердиться на химеру, которую я сама только что выдумала!
Итак, я появилась на свет в Неаполе. Я испытала приключившиеся со мной в этом городе несчастья в самом нежном возрасте. Иначе мне пришлось бы жаловаться на судьбу больше, чем любой другой. Но я была слишком мала, чтобы постичь их глубину. Отец мой, мсье д’Ириньи, происходил из благородной и старинной семьи. В возрасте двадцати пяти лет он решил жениться, и, так как богатство было единственным достоинством, которое он искал в жене, то выбор его пал на мадемуазель де Розальба, чьи богатства, хотя и несметные, едва могли возместить ее некрасивость. Мсье д’Ириньи не потрудился узнать, не был ли характер женщины, с которой он собирался связать судьбу, так же неприятен, как ее внешность. Подсчитав доходы, которые она принесет ему, он даже не пожелал увидеться с ней, и только накануне свадьбы мадемуазель де Розальбу привезли из монастыря и представили ей будущего супруга мсье д’Ириньи, одного из красивейших кавалеров Италии.
Покидая монастырь, мадемуазель де Розальба пролила немало слез. Воспитанная с детства в милой ей обители, она не желала большего счастья, чем закончить там свои дни. Она любила размеренную жизнь, к которой была привычна, и страшилась внешнего мира. К сожалению, мадемуазель де Розальба была единственной дочерью, и семья настаивала на замужестве, не принимая во внимание ее склонностей. К тому же, предполагали, что чувства ее скоро изменятся под влиянием очаровательного молодого д’Ириньи. Не знаю, так ли оно было, но последующие события вполне оправдали предубеждение моей матери против брака, поскольку он стоил ей жизни во цвете лет.
К концу первого года замужества мадам д’Ириньи родила сына, прожившего только одни сутки. Роды подкосили ее здоровье, и врачи утверждали, что она не переживет второй беременности. Их предсказание сбылось. Восемнадцать месяцев спустя моя мать потеряла жизнь, подарив ее мне.
У мсье д’Ириньи была сестра, с которой он не разлучался. Роза (так ее звали) вышла замуж несколько лет назад и жила со своим мужем в полном согласии. Они только что потеряли единственного и горячо любимого ребенка, бывшего еще в грудном возрасте. Роза была наделена чувствительностью в той же степени, в которой мсье д’Ириньи был ее лишен. Она забыла собственное горе, чтобы заботиться лишь обо мне.
«Бедная малютка! – сказала она, взяв меня на руки, – как мне жаль тебя! Родившись, ты потеряла ту, которая лелеяла бы тебя и расточала бы тебе нежные заботы. Ты никогда не узнаешь матери и не почувствуешь, как сладко любить ее! Но нет же! Ты не попадешь в чужие руки. Я потеряла дочь – ты заменишь мне обожаемого ребенка. Ты заменишь мне мою маленькую Розу, а я буду тебе нежной матерью. Ах! Если я буду заботиться о тебе, если я вскормлю тебя своим молоком, не будешь ли ты мне обязана так же, как той, что дала тебе жизнь?»
Вдохновленная такими мыслями, великодушная Роза подставила мне грудь, и я с жадностью ухватилась за нее. В этот момент вошел ее супруг.
«Друг мой, – воскликнула она, – твоя Роза снова стала матерью, а Юлия перестала быть сиротой. Если ты согласишься считать ее своей дочерью, то исполнишь мое заветное желание».
Расчувствовавшаяся Роза заливалась слезами. Супруг ее, растроганный почти столь же, вместо ответа поцеловал нас обеих, но его красноречивое молчание свидетельствовало, насколько он одобряет прекрасный поступок жены.
Моя тетя взялась получить от своего брата разрешение оставить меня при себе. Не заставив себя упрашивать, мсье д’Ириньи уступил все права на свою дочь. Я не могла быть для него ничем, кроме обузы, и он не скрывал радости, которую ему доставило предложение сестры, забыв с того момента о том, что он отец.
Этот день решил всю мою жизнь: я потеряла мать, мой отец перестал быть моим отцом, но я обрела в Розе всю прелесть материнской нежности. Благодаря ее великодушным заботам, я не замечала несчастья быть сиротой. Нет надобности рисовать Вам портрет моей тети. Вы знаете ее прекрасные качества не хуже меня. Я люблю ее, как любила бы мать, и обязана ей больше, чем матери. Я никогда не покидала ее, и той из нас, кто умрет первой, послужит утешением то, что подруга закроет ей глаза.
Несколько лет спустя мой отец снова женился, но, к счастью для меня, он разлучился с тетушкой, с которой с некоторого времени не ладил. Переехав в великолепный особняк на другом конце Неаполя, он оставил свою сестру в спокойствии и счастье быть соединенной с лучшим из мужчин.
Но благополучию, которым наслаждалась эта великодушная пара, не суждено было продлиться. Мне шел десятый год, когда заболел мой дядя. Самые умелые доктора напрасно пытались его спасти. Им удалось лишь продлить его жизнь на один год, а вид человека, борющегося со смертью, так мучителен, что по его кончине было пролито меньше слез, нежели во время его болезни.
Вы легко можете представить себе, в каком отчаянии была тетушка после потери нежно любимого супруга. Она была в такой скорби, что решилась покинуть места, вызывавшие столь болезненные воспоминания. Поначалу она собиралась совершить только путешествие по Франции, но, со страхом предвидя момент возвращения, вскоре возымела намерение поселиться там.
Мсье д’Ириньи, разъехавшись с сестрой, совсем перестал с ней видеться. Когда день нашего отъезда был назначен, Роза отправила меня попрощаться с ним. Никогда не забуду этого ужасного визита! Я ни разу не видела мсье д’Ириньи и совсем не знала его. К тому же, при мне о нем избегали говорить. Сама эта скрытность дала мне повод плохо судить о нем. Я никак не могла себе представить, что отец не желает видеть своей дочери, и мне часто случалось довольно резко выражать удивление, вызванное таким поведением. Тогда моя тетя мягко порицала меня, говоря, что никогда нельзя плохо думать о своем отце и что у мсье д’Ириньи могли быть на то особые причины, о которых ему не хотелось распространяться. Подобные доводы, которыми тетушка призывала меня к молчанию, не могли меня убедить.
И вот, наконец, пришел день, когда мне надлежало проститься с моим отцом. Несмотря на присущую мне самоуверенность, входя в его дом, я дрожала. Доложили о мадемуазель д’Ириньи. Слуги смотрели на меня с удивлением и любопытством. Казалось, они думали, что я присвоила себе титул, который мне не принадлежал. Меня провели в гостиную, где все дышало роскошью. Прежде всего, я заметила чрезвычайно красивую женщину, расположившуюся на диване. Я приблизилась, чтобы заговорить с ней, но она бросила на меня такой высокомерный взгляд, что я совершенно растерялась. Я хотела было уйти, как вдруг увидела в другом конце гостиной мужчину, погруженного в чтение. Не знаю, какое тайное чувство подсказало мне, что это был мой отец, но позабыв в то же мгновение все, в чем я могла бы упрекнуть его, я бросилась к нему и оказалась у его колен, которые с жаром поцеловала, даже не осознавая того, что делаю.
«Что это Вы себе вообразили, мадемуазель? – воскликнул отец, поднимая меня с выражением крайней холодности. – Вы и своему дяде обнимали так колени? В самом деле, моя сестра дает Вам презабавное воспитание. Если б я знал об этом раньше, Вас бы поместили в монастырь. Но позвольте узнать, мадемуазель, чем обязан, поскольку мы не привыкли к чести принимать Вас у себя?»
Речь моего отца и выражение лица, которым она сопровождалась, смутили меня в первый момент, но, тут же обретя вновь природную гордость, я бойко отвечала ему:
«Вы должны простить, мсье, мой невольный порыв. Не все сердца созданы одинаково холодными. Я судила о Вашем сердце по своему, и, хотя годы безразличия дали мне повод думать, что у меня больше нет отца, одно мгновение заставило меня забыть об этом».
«Если бы эта малышка была менее навязчива, – промолвила дама, рассматривая меня так, что я покраснела, – можно было бы подумать, что она остроумна. Но скажите мне, дитя мое, почему Вы беспокоите нас? Держу пари, что крошка поссорилась со своей теткой и пришла просить Вашего покровительства».
«Нет–нет, – возразила я с живостью, – не беспокойтесь, мадам, я здесь вовсе не затем, чтобы просить Вашего покровительства. Надеюсь, оно мне никогда не понадобится. Через неделю мы покинем Неаполь, и я пришла по приказанию тетушки проститься с мсье д’Ириньи».
«Какое облегчение! – произнесла она. – Идите же, моя красавица, обнимите своего отца. А Вы, мсье, могли бы принять ее получше, раз уж она пришла проститься. Взгляните, как она хорошо сложена! Какая высокая! Ей можно дать лет четырнадцать! Напрасно, уверяю, Вы высмеиваете сестру. Я убеждена, что она как раз то, что нужно для воспитания этой молодой особы, и самое лучшее, что Вы можете сделать, – это оставить ее навсегда с Вашей сестрой».
Мой отец спокойно выслушал, а когда она замолчала, пожелал мне счастливого пути, не спросив, куда я уезжаю. С тем же хладнокровием он прибавил, что у него неотложные дела, но что, как ему кажется, извинения излишни, поскольку он оставляет меня с мадам д’Ириньи. В самом деле, он ушел, даже не поцеловав меня и не испытав ни малейшего волнения.
«Бог мой! Какой человек!» – воскликнула мадам д’Ириньи.
«Боже мой! Какой отец!» – воскликнула я в свою очередь.
Цель моего визита была достигнута, и, не имея желания его продолжать, я попрощалась с мадам д’Ириньи и удалилась, полная обиды за такой жестокий прием.
Гордость поддерживала меня во время этой странной сцены, но, оставшись одна, я залилась слезами. Домой я пришла вся заплаканная. Тетушка поджидала меня и по моему виду догадалась в большой мере о том, что произошло. Я бросилась в ее объятия:
«Ах, милый друг, какой у Вас брат! Возможно ли, чтобы этот человек был братом моей дорогой Розы!»
«А также Вашим отцом, – отвечала она, прижимая меня к груди, – и этот титул призывает нас обеих к молчанию. Притом, каждый человек рождается со своим характером, с большей или меньшей чувствительностью».
«С большей или меньшей – это еще можно понять, – перебила я торопливо, – но мсье д’Ириньи лишен ее вовсе!»
«Оставим эту тему, – сказала тетушка, начиная сердиться, – что касается Вас, Юлия, Вы впадаете в противоположную крайность. Сейчас Вы слишком возбуждены, чтобы прислушаться к голосу разума. Идите, прогуляйтесь по саду. Завтра, если Вы будете благоразумной, я позволю Вам рассказать о том, что произошло».
Оттого, что я была вынуждена сдерживать обиду, она разгорелась еще больше. Каждый раз, думая о мсье д’Ириньи, я горько сожалела о том, что у меня такой плохой отец. Неделю спустя мы покинули Неаполь, не получив никаких известий от брата Розы, которому я решила платить безразличием за безразличие. Мы пересекли несколько прелестных итальянских провинций и погрузились на корабль, отплывавший во Францию. Когда мы прибыли в Марсель, город так понравился моей тете, что она решила там обосноваться. Она купила один из прекраснейших домов, предлагавшихся на продажу, а немного времени спустя, приобрела очаровательный участок земли, где с тех пор мы проводили почти каждое лето. Это то самое поместье, где сейчас живет Ваша Юлия вдали от света, но не совсем лишенная его удовольствий.