Не знаю, сколько нахожусь на острове, для меня это утратило всякий смысл. Подсчитывать часы, дни, недели пребывания на злосчастном острове я уже давно перестал. Да и к чему это? Будучи в трезвом рассудке, охлажденном месяцами пребывания здесь, я не вижу необходимости в подсчете как поначалу. Разве только, чтобы занять себя чем-нибудь, но в последнее время у меня образовалось множество дел.
Естественно, находясь на острове, затерянном в огромном океане, любой человек вынужден вести ряд рутинных дел, связанных с добычей пропитания. И не только, как вскоре выясняется. Он обязан построить некое подобие жилья, чтобы оградить себя от дождя и любых погодных невзгод, далее он должен постараться каким-то образом защитить свое тело от зубов хищников и укусов насекомых.
Учитывая все это, приходится быть начеку. Остров не настолько, как оказалось впоследствии, дружелюбен и спокоен. Поэтому от счета дней я отказался по прошествии пятидесяти дней, далее мои силы были устремлены на борьбу с неукротимой погодой: два солнечных дня сменялись нудными дождями, которым на смену приходили страшные ливни (в это время мое жилье напоминало колодец с постоянно капающей водой).
Что делать, если остров не желает принимать тебя? Он самодостаточен. Как и любое мятущееся человеческое существо, я угадывал в пустынных берегах и суровых скалах, мрачных лесах и странных ночных звуках, что остров живой, я видел его неприветливый лик, чувствовал всеми конечностями его то тяжелое, то легкое дыхание. Может быть, я первое человеческое существо, дрожащее под его грозным взором. Поэтому потребовалось время, чтобы он привык ко мне. И в последнее время я чувствую, что остров, наконец, свыкся со мной, и стал воспринимать меня как часть самого себя. Естественно, иногда мы ругаемся, бывает, в судорожные ночи я осыпаю страшными проклятьями ненавистный (в ту минуту) мне остров, но на следующий день я прошу у него прощенье.
Может показаться, что это сущая глупость – так себя вести, но это нормально – сохранять человеческие отношения, хоть и с островом, быть верным своим привычкам. Потому что, пребывая на затерянном в бездне океана клочке земли, сталкиваешься постепенно с проблемами внутренними: с трепетом в груди, который перерастает в невыносимую грусть, которая есть верный признак чувства бесконечного одиночества. Это легендарное чувство мучит тебя от зари до зари. Физические неудобства, с которыми вскоре свыкаешься, несравнимы с той болью, клокочущей в груди и неторопливо разрушающей тебя.
Но все это суть слова, в любом случае, это чувство преодолимо. Распорядок дня установлен, я к нему привык.
Утренние вылазки в лес за редкими (в том смысле, что мне редко удавалось их поймать) птицами, кислыми ягодами, фруктами, насекомыми, поиск дров и полдня на приготовление утренней добычи; после обеда – ловля рыбы, трудное и нудное занятие, вскоре после удачного улова – чистка рыбы, отдых или прогулки вглубь острова, к вечеру – ужин. При этом я постоянно стал разговаривать сам с собой. Или с островом. Как видно у меня множество занятий физического и морального характеров.
Через некоторое время у меня создалось впечатление, что я родился на этом острове и умру здесь же. Я потерял счет физического времени, отражение в воде или на каплях росы – небольшое представление о своей внешности. Черты лица лишь остались в памяти, но изрядно поистерлись: я с трудом припоминаю, как я выглядел до попадания на остров.
Как ни странно, скука была мне неизвестна, хотя, полагаю, одиночество и скука вещи близкие. Иногда мне не везло, и я оставался голодным на весь день: питался лишь ягодой. В такие минуты мне нелегко, признаюсь. Но в последнее время удача неотрывно следует за мой: чем-то я смог ее приманить.
В любом случае, на безлюдном острове я предоставлен самому себе, поэтому я постоянно усаживаюсь на теплом песке теплыми вечерами, отдаваясь бесконечным размышлениям. Коль скоро мне надоело предаваться ностальгии по оставленному дому, друзьям, я стал перебирать в уме прочитанные книги, прочитанные мною до попадания на злосчастный (или счастливо-злой?) остров.
На сегодняшний день я перечитал в уме множество книг. Некоторые припоминались с трудом. Упомянутое занятие доставляло мне несравненное удовольствие, мой творческий ум воспылал прежним пламенем. Признаюсь, я никогда не писал ничего, кроме стихов, однако на острове у меня не было ни бумаги, ни карандаша, поэтому рисования в уме далеких пейзажей, лиц, домов радовали меня, даже больше, чем с трудом добытый ужин.
Переживая книгу, читанную мною прежде много лет назад, я попросту оказывался в ней целиком, забывая о своем местонахождении. Я строил в уме страницу за страницей, воздвигал целые города в воображении, и бродил по ним, участвовал в спорах с героями книг, был сразу несколькими персонажами. Это было потрясающе. Возможно, думалось мне, что яркостью и силой образы, рождаемые моим сознанием, обязаны моей безвременной отлучке от всего остального мира? Или, может, мой организм, измученный голодом, является причиной таких красочных образований? Не знаю.
Поначалу я взял книгу Камю «Чума», и, напрягши память, восстановил страницу за страницей. Успех к тому ж заключался в степени впечатлительности ума от произведения. Я был еще молод, когда прочел «Чуму», и был поражен.
В итоге успех мероприятия был налицо. Я полностью поселился в Оране, знойном месте, в пределах которого ведется повествование. Я погрузился в жаркие раскаленные улицы Орана, чувствовал дыханье персонажей у себя на затылке, на щеках, был свидетелем ужасающей болезни, сломавшей распорядок города. Я видел тела с разрезанными бубонами, присутствовал при долгой мучительной смерти ребенка. Я сидел вместе с оранцами взаперти горячих пыльных стен города, я ощущал тяжесть и скованность дыхания.
Не могу припомнить, было ли настолько красочным и ярким, и полностью осязаемым впечатление многолетней давности. Не уверен.
Постепенно я настолько увлекся этим, что мог пролежать или просидеть на пляже весь день, начисто забыв о голоде.
Затем я взялся за Селина, Пруста, Гюисманса. Благодаря последнему я поселился в Париже конца девятнадцатого века и воображал себя пресыщенным аристократом, упрятавшим себя в огромном доме и погрузившимся в бессмысленный гедонизм. Так я добрался до классиков середины девятнадцатого века.
Вскоре я решил мысленно пройтись по викторианскому Лондону. История Стивенсона о мистере Хайде и докторе Джекиле завораживала меня снова, с прежней силой. Страницы вспыхивали в моем сознании. За ними появлялись картины – мостовые, залитые лунным светом, силуэты во мраке, сцены убийств, взгляд доктора. Я примерял на себя то роль Джекила и соответственно Хайда, то случайных зрителей. Однако, сюжет о двойственности человеческой натуры внезапно напомнил мне о своем собственном положении.
Я вдруг вернулся в себя, в свое тело и меня бил сильнейший жар. Я словно со стороны наблюдал за своей агонией. Мое тело казалось прозрачным, я почувствовал ужасное истощение. Будто разум попытался отделиться от тела и уйти от него навсегда. Так бы и произошло, размышлял я. Но Стивенсон вернул мне мое тело. Я был опустошен к тому же по причине постоянного недоедания.
Но и в этом я не был уверен, поскольку, путешествуя в мире своего разума, я потерял счет времени и не знал, сколько часов или дней пролежал на песке. Я не знал, когда окончательно ушел в небытие: казалось, что это произошло много лет назад.
Тело напомнило о себе болью. Я наивно полагал, что странствия в реальностях книг помогут, наполнят меня живительной силой. Получилось же, что я зашел слишком далеко.
Через некоторое время я медленно пришел в себя. С трудом поднявшись, я стал собирать листья и заталкивать себе в рот. Меня тошнило.
На следующий день я уже мог передвигать ногами. Однако желудок все еще был расстроен, и мне приходилось пить воду.
Постепенно я вернул свои силы. По-прежнему нестерпимо болели шея и спина. Я видел в океане свою большую, заросшую волосами и бородой голову. Как только она держится на таком хрупком теле? Я думал, что рассыплюсь от случайного удара ветки или от, смешно сказать, прикосновения ветра.
Вскоре заботы о пропитании стали занимать все мои мысли. Я почти забыл о своем былом времяпрепровождении. Как-то мне удалось поймать рыбу после долгих неудач. Слезы застилали мне глаза, когда я жарил ее на костре.
Неожиданно пришли ливни, и мне пришлось укрываться от них в своем никчемном убежище. Каждый день мне не удавалось даже высохнуть. Легкие разрывало от кашля. Дожди мне казались вечностью, но они прекратились так же внезапно.
С приходом солнца я выбрался на песок и пролежал несколько дней подряд. Я находился в полубредовом состоянии, моим легким требовалось тепло, и я благодарил остров за ниспосланное блаженство. Но смертельная усталость, вызванная бесконечным голоданием, подтачивала мои силы. Мне казалось – я парю, словно лист. Я думал, что умер. Но боль всегда возвращала меня на остров, в собственное тело. И тогда я решил снова погрузиться в реальность книг. Наверное, я полагал, что смогу обрести силы благодаря этому. Однако признаюсь, что в тот момент мною овладело полное равнодушие к собственной судьбе.
Я вспомнил роман Хуана Карлоса Иббиеты «Прыжок» о молодом революционере времен режима Франко, о его славной и в то же время пустой борьбе за свободу. О двусмысленности порывов главного героя, о его коротком пути: ярком, чистом детстве, неуверенной юности и яростной молодости, и быстрой смерти. Параллельно этому сюжету развивается повествование о маньяке, убивающем в средневековой Испании молодых девушек и юношей без особых причин. Каждая история врывается без стука, обрывая речь друг друга спонтанно и резко. Бессмысленные убийства маньяка сопоставляются с поступками молодого революционера, охваченного вроде бы благими целями и возвышенными идеалами, которые медленно превращаются в химер. Герой еще сам не осознает тщету своих исканий, он молод – ему позволительно носить шоры на глазах. Автор занимает нейтральное положение, услужливо позволяя читателю увидеть и понять все первым.
Я бродил по мадридским улицам, заглядывал в каждый кабачок, где велись оживленные беседы главного персонажа. Сначала я был зачарован ролью стороннего наблюдателя, самого автора, отстранено следящего за ходом событий, к каким он вроде бы не имеет никакого отношения. Хотя это, конечно же, не так. Вскоре я слился с главным героем – молодым революционером. Это произошло незаметно. Ход действий развивался, раскручивался как клубок змей, и я уже видел кровь на своих руках, видел испуганное отражение лица в загаженном зеркале и слышал выстрелы под самым ухом. Взрывы раздавались в нескольких метрах от меня, я видел площади, залитые кровью и усеянные трупами, едва различал речь выступавшего лидера повстанцев из-за частичной потери слуха.
Все стремительней меня затягивала мрачная воронка повествования. Казалось, что сюжетная канва придумана и додумывается мной самим. Я вытирал руки о какой-то грязно-серый платок или чье-то платье – они (руки) были по локоть в крови. Я сидел в кабаках один мрачнее другого – всюду была грязь, и улицы извергали потоки канализационных отходов. Я чувствовал отвратительный смрад и не узнавал ни одной площади или дома. Люди говорили на каком-то непонятном языке, это был даже не испанский.
Я попал на площадь, полную людей. Там происходила казнь. Человек в рваном одеянии был жалок и звал на помощь бога. Палачи подвели его к центру, преклонили ему голову, и раздался крик одновременно с шумом опускающегося топора. Что-то покатилось и упало в толпу.
Я закрывал глаза, просыпался в грязных домах или на улицах, на куче листьев и брел в поисках чего-то неутолимого. Вскоре я убил несколько молодых девушек, я ждал их в темных арках или за поворотами и душил веревками или голыми руками, бил палками, тащил в мусорные кучи или канализационные ямы, бросал там еще дышащих. Собаки доделывали дело. Я сам видел этих свирепых существ, доведенных голодом до слепой ярости.
Я скрывался от погонь, ел объедки, стенал от болей в животе и голове. Однажды мне показалось, что я обрел покой. После очередного приступа боли я тихо лежал в луже крови убитой жертвы и смотрел в ночное небо. Оно старалось мне что-то сообщить, как мне показалось. Словно губы шептали о чем-то. Я не задумывался над своими действиями, будто марионетка я двигался по чьей-то воле и смотрел на все это как на быстро сменяющиеся картинки. Но странное чувство разрасталось внутри меня, я не знал, что это.
Потом появилась трибуна в каком-то плохо освещенном помещении, и я стоял за ней и, вглядываясь в серые головы, что-то кричал. Я был преисполнен ярости, невесть откуда взявшейся. Мои слова, словно молоты, врезались в людские безвольные лица и разбивали их на мелкие осколки. Я был в тумане и смотрел на эту картину, будто был ею очарован. Меня хватали за руки, хлопали по плечу, дружелюбно улыбались, смотрели с вызовом.
Вскоре я сидел в баре, пил пиво и с яростью спорил с какими-то типами. Далее несколько лиц окружило меня, на них читалась строгость и затаенная ненависть. Они внимательно смотрели на карту, лежащую передо мной. Я сам был охвачен ненавистью и с нажимом объяснял, где следует расставлять бомбы. Мы рассмотрели схему, потом обменялись мнениями и, подбодрив друг друга, выскочили на улицы.
Я бежал на рассвете с парой человек, таких же молодых как я. Одного звали Хуан, второго – Даниэль. Их глаза горели странной страстью. Я повторял про себя бравадные лозунги и прокручивал в голове речи о свободе. Но сор сомнения попал в эту реку, коей было мое сознание, мутную реку идеалов и спутанных мыслей. Я стремительно бежал по ступенькам темного здания. Мы кричали друг другу что-то. Все показалось на секунду бессмысленным. Я рассматривал часы, прикрепленные к динамиту, видел растрескавшуюся штукатурку…
Я кладу самодельную бомбу в угол комнаты, где-то кричат вороны и лают псы. Мне становится холодно. Я вижу лицо Хуана – он говорит, чтобы я не спал и пошевеливался. Разложив взрывные устройства по всей квартире, мы нервно смеемся, Хуан кричит что-то о борьбе за свободу, я достаю пачку сигарет и протягиваю ему. Мы быстро курим и идем к выходу.
Хуан говорит, что мы все правильно сделали. Я знаю, что еще несколько просторных квартир в этом здании, арендованных нами же, будет заминировано. И все ради нескольких важных персон, сторонников Франко, живущих в этом же здании. Еще будут взорваны банки в некоторых богатых районах. Всему конец. Вдруг мне показалось, что я – маньяк-убийца из Средневековья. Мне это представилось очень ярко. Я задержался возле окна и увидел солдат, прыгающих из автобусов. Вдруг разбилось стекло, и что-то зашипело. Я не видел Хуана – он уже сбегал по ступенькам к выходу.
Газ проник мне в ноздри, мне стало трудно дышать. Мне лишь подумалось, что нас кто-то сдал. Я едва различал отдаленные крики и шум, вой сирен и пальбу. Сомнение разъедало меня, в то время как газ разъедал глаза. Я заполз в угол, и время стало постепенно замедляться в моем сознании.
Безумные сцены проносились передо мной, я стал считать про себя. Раздался взрыв. Потоки пламени обжигали мне лицо, я не мог закрыть глаза, стены огня окружили, заковали в кольцо, из которого не было выхода. Я видел осколки стекла, бетона, какие-то клочья, разные предметы, летящие сквозь меня.
Адский хоровод вещей и людских частей тела продолжался неизвестно сколько. Затем наступила звонкая тишина. Я увидел себя, лежащего не в осколках стекла и кусках бетона, а на песке с широко раскрытыми глазами.
В голове промелькнул силуэт всадника в лучах заката. Затем чистое синее небо уставилось на меня. Мы пристально вглядывались друг в друга.
Не знаю, сколько я пролежал таким образом. Я ощутил прикосновение травы под ногами и увидел, что нахожусь на каком-то лугу. Я зашагал к замеченному вдали домику. Солнце ярко светило – по всей вероятности, была середина дня. Все казалось каким-то знакомым, особенно, очертания дома. Я постучался в дубовую дверь – на пороге оказался хозяин, с окладистой бородой и зоркими маленькими глазами. Одет он был грубо и просто. Он пригласил меня в дом.
Я переступил порог. Я не знал – было ли это реальностью из какой-то книги. Может, это была реальность, выдуманная мной на основе прочитанного? Мне было все равно. Я оставил песок и остров. Теперь границы были неопределенны. Здесь нужно быть осторожным.
Я уселся за стол из грубо наструганных досок.