Милый Арман, чего Вы требуете? Вы хотите, чтобы я написала о своей жизни! Несмотря на все права, которые любовь дала Вам надо мной, Вы не имеете права просить о такой жертве. Вы знаете, друг мой, множество вещей простительны до тех пор, пока они покрыты пеленой тайны, но стоит им показаться на свет, как нас порицают, и часто тот, кто возмущается больше всех, сам преступнее во сто крат.
Вы говорите, что знаете обо мне ровно столько, сколько нужно, чтобы разжечь любопытство. Не удивляйтесь, мой дорогой Арман: любовь никогда не прибавляла мне словоохотливости. Когда б это чувство сохранилось между нами, напрасно бы Вы умоляли меня удовлетворить Ваше любопытство. Это было бы не в моих интересах. Дружба, связывающая нас многие годы, послужит Вам лучше, чем любовь. Чего бы мне это ни стоило, я исполню Ваше желание. Это самое малое, что я обязана сделать для своего последнего победителя.
Любой другой, начиная свою историю, скажет Вам, что она возродит глубокие страдания и разбередит незажившие раны, потому как, существует ли в природе человек, который не считал бы себя несчастным? Каждый смертный воображает, будто он один исчерпал все превратности судьбы. Если бы мне было на что жаловаться подобным образом, милый Арман, я могла хотя бы надеяться возбудить в Вас жалость и не преминула бы предупредить о том, что Вы прольете столько слез, что потом год не сможете плакать. Но, увы, у меня нет такого преимущества: я всегда вызывала либо желание, либо зависть. Если Вы любите патетический стиль, увольте меня от обязанности, исполняемой только из беспредельной дружбы к Вам.
Ах, друг мой, на что я иду! Вы не можете предвидеть, какой опасностью грозит мне это согласие. Несмотря на всю привлекательность света, я сумела оставить его раньше, чем была покинута им. В тридцать лет я удалилась от этого полного прелестей общества, где я была еще желанна и окружена вниманием. Я отказалась от очаровательных удовольствий, которые до тех пор сопутствовали мне.
Теперь я живу в уединении и постигаю искусство скрашивать его: у меня есть друзья, я устраиваю чужие судьбы, я занимаюсь серьезными делами. Вы знаете, Арман, что я всегда соединяла полезное с приятным. Сейчас я преуспеваю в этом лучше, чем когда-либо, и, вопреки моим философствованиям, наши разговоры часто прерываются легкомысленным смехом.
Вы увидите, что как истинная последовательница Эпикура я умею находить приятность в том возрасте, когда женщины начинают оплакивать потерю свежести и красоты. Если бы они лучше сознавали свои интересы, то не отчаивались бы из-за неизбежного, и вместо того, чтобы предаваться унынию, отдаляющему от них лучших друзей, они прибегли бы к остроумию, удвоили свою приветливость, отказались от смешных притязаний и, украшенные располагающей снисходительностью, были бы все еще любимы и радушно приняты. Они бы не вызывали больше тех беспокойных пламенных страстей, на которые вправе вдохновлять лишь молодость и от которых, тем не менее, не защищена старость. Тогда к ним относились бы с почтительным вниманием и искренней дружбой, способными принести длительное счастье и пренебрегаемыми только теми, кому недостает утонченности, чтобы оценить их.
Вы спрашиваете, Арман, какой опасности я подвергаюсь, вспоминая нежные удовольствия? А разве Вам никогда не приходилось испытывать влияния упоительных сновидений на наши чувства. Оно воспламеняет, оно пьянит. Нам кажется, что мы достигли высшего блаженства, а когда иллюзия сна рассеивается, мы жаждем настоящего. Так воздействует на нас и воображение.
Если его не сдерживать, оно способно принести величайшие несчастья равно, как и величайшие наслаждения. Я страшусь своей фантазии, дорогой Арман, – Вам известна ее живость. Я обуздала свою склонность к любви не без мучительной борьбы, но нередко скрытый огонь еще терзает меня, и я боюсь разжечь его слишком точным рассказом о наслаждениях, более мне недоступных. Мне невыносима мысль о том, как я буду смешна, если дам волю этим остаткам страсти, которые точат меня изнутри. Я представляю себе, как те самые женщины, которых я упрекала, будут потешаться в свою очередь над моей философией, обличать дружбу, которую я так восторженно превозносила, и насмешливо соглашаться в том, что я прекрасная проповедница.
Но я не дам им оружия против себя. Я намерена доказать собственным примером истинность моих правил. Да, мой друг, мне достанет мужества устоять перед всем, тем более, что Вы обещали приехать в мою провансальскую глубинку и поблагодарить меня лично, если я соглашусь на полную исповедь (вполне подходящее название для моих мемуаров). Я уже вижу, как Вы улыбаетесь, негодный Арман! Вы воображаете, что не так уж опасно разбудить во мне желания, которые Вы умеете утолять столь искусно! Разуверьтесь, мсье, мое благонравие искренне, так что не надейтесь понапрасну на новые поблажки. Дружба, милый Арман, самая нежная дружба и ничего более: ведите же себя соответственно.
Однако я опасаюсь, как бы эта горячая дружба не вынудила меня предпринять то, что выше моих сил. Как передать бесчисленное множество мелких событий, интересных лишь для тех, кто был в них замешан, и теряющих всякий интерес без пикантной таинственности, которая придает всему некоторую приятность? Посмею ли я описать дерзким пером те удовольствия, которых жаждет даже самая деликатная женщина, но от картины которых краснеют даже те, кто заботятся о нравственности меньше всего? Нет, несомненно, надобно всегда соблюдать приличия. Само сладострастие, прикрытое их завесой, становится лишь упоительнее. Не будучи поклонницей строгой морали, я всегда отдавала должное скромности и, забывая самое себя, не забывала стыдливости.
Предвижу, мой Арман, Ваше обвинение в том, что я была скромной лишь из утонченного кокетства. Но будь Вы даже правы, что из того? Поверьте мне, друг мой, желание проникнуть в тайны человеческого сердца, чтобы узнать, что движет им, – пустая прихоть. Будем довольствоваться последствиями, и если они благоприятны, воспользуемся ими, не заботясь обо всем остальном.